Четверо людей, хватаясь за волосы, размахивая смычками, подтягивали яблоневые податливые колки, ежеминутно прерывая игру, чтобы кричать или перебегать от пюпитра к пюпитру и тыкать пальцами, смычками в нотные страницы, четверо людей кропотно разгадывали мысль одного человека.
И когда по крупицам и крошкам начало устанавливаться согласие, когда в пустом холодном зале возникла гармония и за обрывками, клочками звуков вдруг выросло целое, тогда стало так, будто распахнулась передняя дверь и в пустой зал вошел сам Мендельсон-Бартольди, такой, каким его привезли в Веймар, к действительному тайному советнику Гёте.
- Так, так, господа, - тонким голоском проговорил Мендельсон, торопясь между рядов пустых стульев и - от холода - потирая маленькие руки, - это почти совершенно так, как я себе представлял!
Озноб пробежал по спине Никиты, он еще не верил, что слышит нечто громадное и повелительное; но существо его с необычной легкостью оторвалось от скрипки, перешагнуло через преодоленную трудность инструмента и растворилось в новом начале.
Так Никита Карев прикоснулся к музыке. Так, если бы одушевить неживую природу, пригретая солнцем капля воды должна была бы чувствовать себя, испаряясь.
Никита перестал ощущать себя, перестал видеть своих партнеров, он всеми силами старался удержаться в подчинении воле, которая обобщила четырех разных людей. Он наслаждался этим подчинением. Он отдавал себя этой воле…
Дважды пережил такое чувство Никита. На предпоследней репетиции, когда квартет был сыгран в первый раз без перерывов и спора. И на концерте.
Он не помнил, как выходил вместе с учителями на вызовы зала, как пожимал ему - перед публикой - руку Яков Моисеевич, и не разобрал смешного замешательства, случившегося после концерта в артистической комнате: мелькнули чужие лица, заблестел аксельбантами частный пристав, кто-то жарко жестикулировал и кричал.
Никита выбежал на улицу. Навстречу ветру, в нелюдимой осенней темноте, он промчался, горячий и легкий, крепко прижав к боку футляр со скрипкой. Сзади него раздался озабоченный голос:
- Никита, Никита! Господин Никита!
Наконец кто-то схватил его за пальто. Он остановился без страха, недовольный, что ему помешали бежать. Перед ним стоял переплетчик - отец Якова Моисеевича.
- Что, разве где-нибудь горит? - задыхаясь, спросил он. - Уф! Что значит молодость! Прекрасный концерт. Я хотел вас поздравить.
Он немного передохнул и тихонько притронулся к воротнику Никитиного пальто.
- А вы знаете, что происходит? Нет? Вы ничего не заметили? Что? Ну, так после того, как вы вышли второй раз кланяться и Яков пожал всем руки, публика стала орать еще больше. Тогда господин пристав пошел туда, за кулисы, и сказал Якову, чтобы он больше не кланялся.
- Почему? - воскликнул Никита.
- Потому что, сказал господин пристав, он не может допустить оваций, которые уже перешли границы, и это уже будто бы форменная демонстрация Мендельсона и Гольдмана, И в такое время! Уф!
Никита топнул ногой:
- Что за подлость!
- Подлость? - переспросил Гольдман и помолчал. - Вам надо знать талмуд, - сказал он, чуть улыбаясь. - Там есть такое место: падает камень на кувшин - горе кувшину; падает кувшин на камень - горе кувшину; так или иначе - все горе кувшину.
Он неслышно и продолжительно посмеялся, затем приблизил чернобородое лицо к Никите, быстро глянул по сторонам (люди кучками тянулись с концерта) и пробормотал:
- Я давно хочу поблагодарить вас, Никита, за Якова, за то, что вы его спаситель. Нет, нет! Не говорите мне ничего, я же знаю! Вы - его спаситель. И Яков мне тогда сказал: человек с таким сердцем, как господин Никита, должен быть музыкантом. Я, и моя жена, и Яков, вся наша маленькая фамилия, благодарим вас!
Он неловко скользнул рукою по шее Никиты, пригнул к себе его голову и поцеловал. Никита прикоснулся лицом к жесткой, холодной бороде. На переплетчике распахнулось пальто, он был одет в новый сюртук и манишку, но от него знакомо пахло клейстером.
Он несколько раз кряду пожал руку Никите, хотел что-то выговорить, но только мотнул головою и кинулся прочь.
Никита с минуту стоял неподвижно, глядя вслед убежавшему переплетчику. Ему показалось, что ветер донес до него кисловатый запах клейстера, и он втянул в себя воздух поглубже.
Он любил этого маленького, живого человека. Он любил его сына - учителя, скрипача Якова Гольдмана. Он знал, что на свете стоило жить.
На взвозах
Глава первая
Вечером Родион сменился и получил отпуск в город. Было холодно, по реке неслось густое сало, шурша и поскребывая о борта судов. Ждали со дня на день конца навигации, перевоз еще работал, но рядом с пароходами стоял мрачный ледокол, и на нем уже несли зимнюю вахту.
Родион быстро прошел берегом, привычно разбираясь в темноте, мостками и настилами опустевших товарных складов и выбрался на взвоз. Смоченный дождями булыжник слегка подморозило, идти было скользко, но Родион не умерил шага и скоро очутился на перекрестке. Там он подошел к тусклому оконцу часового магазина и постоял около него, раздумывая. За окном виден был сгорбившийся над верстаком мастер, он собирал карманные часы, ловко подцепляя крошечные части щипчиками.
Родион осторожно надавил коленкой на дверь и вошел. Путаный треск маятников, вразброд и страшно торопливо нарубавших ничтожные дольки времени, необыкновенно углубил тишину, и - против воли - голос Родиона упал.
- Скажите, пожалуйста, - спросил он, - который теперь будет час, по-точному?
- Проверить часы? - спросил часовщик, не отрывая головы от работы.
Оттого что мастер не поглядел на него, Родиону показалось, будто в мастерской стало еще тише, какой-то холодок остро юркнул ему за рубашку, на грудь, и он вдруг громко тяпнул:
- Да не проверить, а узнать, сколько время!
Часовщик вскинул глаза, с удивлением осмотрел Родиона и тоже закричал:
- Что у вас, на пристанях, часов, что ли, нет? Шляндрите только тут!
- Виноват, - неожиданно мягко, точно с перепугу, проговорил Родион, - я не был на пристани, я туда иду. Сколько сейчас, скажите, пожалуйста?
Часовщик ткнул большим пальцем через свое плечо:
- Вон те верные, - и снова наклонился к верстаку.
- Очень спасибо, - сказал Родион и для вежливости добавил шепотом - Четверть седьмого.
Да, часы показывали четверть седьмого. Иначе не могло быть: Родион сменился ровно в шесть, минут на пять задержали его на пристани, минут десять он шел берегом и поднимался по взвозу. Если бы он стоял на вахте или работал на погрузке, он был бы спокоен и мог бы с точностью слышать ход времени. Но он мчался длинной черной улицей, сердце его стучало, точно маятники в часовом магазине, и ему чудилось, что он никогда не угонится за минутами. Потом он внезапно сменил бег на медленный шаг, и опять ноги его, сами собой, ступали чаще, и вновь он бежал, квартал за кварталом, из одной улицы в другую.
Он должен был прийти на место к половине восьмого. Но он потерял чувство времени и, когда очутился на знакомом углу, стал. В тот же момент его обдало жаром; стоять здесь было невозможно. Тогда неожиданно его осветило воспоминание, радостное, как встреча с любимым человеком; он находился вверху Смурского переулка, какая-нибудь минута отделяла его от дома, в котором жил Никита.
Никита не был ему нужен, но у него он мог узнать время, мог переждать и приноровить свой приход точно к половине восьмого. Самое важное - ни секунды не стоять на месте и явиться в назначенный час.
Его долго расспрашивали, прежде чем пустить в дом. Он терпеливо рассказал о себе и о том, откуда знает Никиту. Его провели кухней, узенькой лестницей наверх. Первые слова его, лишь только он увидел Никиту, были:
- Который час, по самому точному?
Оказалось, что в полчаса Родион пробежал почти весь город. Это обрадовало его, но только на один миг: при мысли, что надо разговаривать с Никитой целых три четверти часа, он опешил.
В комнате Никиты стоял книжный шкаф, поперек кровати валялись ноты и раскрытый скрипичный футляр, стол освещала мягким, желтым светом керосиновая лампа. Тепло, какое бывает только в просторных деревянных домах, ровно колыхалось около печи и ощутимо плавало по комнате.
- Ну, как идет это дело? - спросил Родион после первых бестолковых слов. Он подошел к кровати и мотнул головой на футляр.
- Знаешь, теперь - хорошо, - доверчиво заговорил Никита. - То есть хорошо, потому что стало интересней. Я играл недавно на концерте, в квартете.
Он поглядел на своего гостя и объяснил:
- Вчетвером, четыре инструмента.
Родион улыбнулся и промычал:
- Зн-наю… Что же, вы так и решили музыкантом сделаться? - спросил он.
- Почему ты говоришь мне "вы"? - вспыхнув, сказал Никита. - Мы с тобой не первый раз увидались, а кто с детства знаком, тот всегда…
Он не договорил, дожидаясь ответа.
Родион взглянул на Никиту, прищурившись, отчего глаза его сделались ласковей и мягче; как будто складки лица, которые придают человеку черты хитрости и недоверия, выражали у него простодушие.
- Вы не обижайтесь, - сказал он, - я не нарочно. Хоша мы с вами жили в деревне, но с того много воды утекло.
Он сразу осанился, как только сказал про "воду", и поглядел вокруг себя внимательно.
- Бывает, что дружба всю жизнь тянется, - обидчиво заметил Никита.
- Верно, конечно.
- А что же нам мешает?
- Как сказать, - промямлил Родион.
Он попал в тот знакомый ему тон, который усваивают деревенские мальчуганы в детстве, подражая отцам и дедам. Этот тон вполне огораживал его от ненужной откровенности и одновременно поддерживал разговор.
- Мало мы касаемся, - сказал он, опять пристально озираясь. - Я - на конторке либо на пароходе, а вы… у себя.
- Чудак, - засмеялся Никита, - ведь так бывает всегда: каждый у себя.
- Правильно, время не остается.
- На дружбу?
Родион улыбнулся:
- Я так и хочу вам сказать, что на дружбу ни одного часу нету. А сколько сейчас время будет? - спохватился он.
- Поспеешь, - сказал Никита.
- Нет, уж пожалуйста, - беспокойно и робко попросил Родион.
- Ну на, гляди сам, - сказал Никита, пододвигая карманные часы на край стола.
Родион взглянул на циферблат и отвернулся к книжному шкафу.
- Можно?
- Смотри.
Родион открыл дверцы и начал разглядывать корешки книг. Иногда он вытаскивал какую-нибудь книгу, развертывал ее и подробно прочитывал титул, но тут же ставил книгу на место и, чем дальше, тем рассеяннее пробегал глазами по полкам. Наконец он вздохнул и попросил:
- Которую поинтереснее бы…
- Здесь много интересных, - снова обиделся Никита, но тотчас ожил и, подойдя к Родиону вплотную, спросил тихонько:
- Тебе про революцию?
Родион отстранился от него и помолчал минутку.
- Про чего? - переспросил он не понимая.
Никита схватил его за локоть.
- Брось притворяться! - шепнул он. - Ведь я знаю! Тут никого нет, тетка - там!
Он махнул рукой на дверь. Лицо его раскраснелось, глаза часто моргали, он точно еще больше вытянулся и стал смешней.
- Ты в дружине состоишь?
- В дружине? В какой? - по-прежнему не понимая, переспрашивал Родион.
Его круглая, широколобая голова глубже уползла в плечи, он немного попятился от Никиты, чтобы лучше наблюдать за ним.
- В рабочей дружине, в боевой. Нет? Рассказывай! А помнишь, на улице-то, около дома? - шептал Никита.
- Это тогда… сгоряча, - буркнул Родион. - Какое мне дело…
- Рассказывай! - не унимался Никита. - А куда делся Петр? Не знаешь? Высокий такой, с нашего двора, слесарь. Он тогда ушел с вами. Не знаешь?
- Я там никого не знал. Это - все так.
- Поверил я тебе! - тряхнул головой Никита и отступил, недовольный: видно было, что из Родиона не вытянешь ни одного дельного слова.
Они помолчали. Родион опять глянул на часы, на книжки и повторил:
- Как же насчет книжечки?
Тогда Никита ответил с сердцем:
- Про то, что ты ищешь, у меня нет…
- Да я ни про что не ищу, - грубовато сказал Родион.
Потом он всмотрелся в Никиту, улыбка снова смягчила его взгляд, и он сказал тихо:
- Зря сердитесь. Сами говорили про дружбу…
- А ты не хочешь! - прикрикнул Никита, - Утаиваешь о себе!
- Мне таить нечего, - рассеянно ответил Родион.
Он точно вспомнил что-то с усилием, и говорить ему было трудно: мысли уводили его в сторону. Вдруг он встряхнулся и сказал:
- Мне пора. Прощайте.
- Ах, Родион! - укоризненно и горько воскликнул Никита.
Но Родион словно не заметил ни укора, ни горечи, ни того, что Никите было очень обидно неуклюжее и пустое посещение гостя.
Он простился и вышел. И едва на него подуло морозцем, он так же быстро забыл о Никите, как несколько минут назад вспомнил о нем.
Он двинулся вверх по переулку, пугливо вглядываясь в темноту. В том, как он держал руки, как сгорбилась и округлилась его спина, была такая сосредоточенность, что, если бы Никита увидел его в эту минуту, он понял бы, что их разделяло: рядом с Родионом - однолеткой, сверстником его забав - он был еще мальчишкой.
Родион дошел до угла. Две ступеньки вели к входной стеклянной двери с распахнутыми ставнями, на которых висели по обе стороны живописные вывески. Вековечные надписи бакалейных лавок были смутно освещены сквозь стекло: "Чай, сахар, кофе", "Табак, сигары, папиросы".
В лавку вползла, согнувшись в три погибели, старуха. Колокольчик замотался над дверью, тревожно, визгливо звеня. Родион пропустил старуху вперед и вошел следом за нею.
Спустя две минуты он опять появился на улице, с большим ломтем хлеба, завернутым в газету. Он обхватил сверток поудобнее, туже засунул в карман свободную руку и зашагал вдоль черного, слепого порядка домов.
Вскоре он расслышал, что кто-то догоняет его. Он дрогнул, хотел оглянуться, но удержался и решил, повернув круто, перейти дорогу. В тот же момент на мостовой раздались поспешные шаги. Они были осторожны, но в темноте трудно было бежать тихо: ноги срывались с выступавших булыжников, и вот этот звук - звук соскользнувшей с камня и щелкнувшей подошвы - страшно отчетливо долетел до Родиона. Он приостановился на секунду, чтобы лучше вслушаться в шаги, настигавшие его по тротуару, и вымерить на слух расстояние, которое отделяло его от преследователей.
Он ни на одно мгновение не сомневался в том, что его преследуют. Шаги слышались совсем близко. Тогда он бросился в темноту, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться. И так же открыто, не таясь, тяжко припечатывая сапоги к земле, кинулась за ним погоня.
Бег продолжался недолго. Кто-то крепко схватил Родиона за рукав и выбил у него сверток. Он вырвал руку и нагнулся поднять развернувшийся хлеб. Но человек, бежавший по дороге, налетел на Родиона с другого бока и повалил его.
Борьба велась молча, никто не проронил ни слова, и, может быть, потому до боли заострился слух, и - падая, поднимаясь, отталкивая людей, хватавших его за руки, - Родион расслышал бег третьего человека по дороге - громоздкую поступь сапог с тончайшим, стеклянным дребезжанием шпор.
На грудь Родиона, на лицо навалилась суконная громада, он только успел различить, как откуда-то запахло почтой, почтовой конторой, и сразу руки его были заломлены назад, перехвачены тонкой, режущей бечевкой, и на мостовой задребезжала пролетка извозчика.
Родиона поставили на ноги, и спокойный, шелковый бас произнес:
- Ну, поедем.
Родион хорошо знал город и не мог понять, куда его везут: дорога в тюрьму шла прямо, полиция находилась вверху, на горке, а извозчик кружил по улицам, казалось, без всякого смысла и не спрашивая, куда ехать.
"Все свои", - подумал Родион.
Наконец пролетка стала у большого дома с плохо освещенным подъездом. Родиона ввели в коридорчик, узенький и мрачный, и тут он снова вдохнул в себя запах почтовой конторы - густую, застоявшуюся помесь жженого сургуча со штемпельной краской. Жандарм, который ехал с Родионом в пролетке, усадил его на скамью, почтительно постучал в грязную дверь, приоткрыл ее и скрылся.
Родион торопко посмотрел в конец коридорчика. В него безжизненно упирался желтый, как бутылочное стекло, взгляд громадного неподвижного человека в синей фуражке. Когда Родион входил, он не заметил этого стража.
Приземистое существо, похожее на базарного лоточника, неся что-то под расстегнутой полой чуйки, скользнуло мимо Родиона и, так же как и жандарм, постучав в грязную дверь, неслышно исчезло за нею.
Спустя минуту дверь раскрылась, и жандарм позвал Родиона.
Он вошел в маленькую комнатку со столом посредине, украшенным высокой лампой в красном, очень пышном абажуре. Офицер с темными усиками и бородкой, согнувшись под абажуром, читал. Стены были закрыты плоскими шкафами, выкрашенными в грязновато-желтый цвет, и несколько дверей, - по раскраске и величине такие же, как шкафы, - казались нарисованными на стенах. Приземистого человека, похожего на лоточника, в комнатке не было.
Офицер бросил чтение и осмотрел Родиона.
- Как вас зовут? - спросил он.
Родион хотел что-то сказать, но кашлянул, поперхнувшись, и застыл. Не отрываясь, в каком-то окоченении, он смотрел на стол.
Там, с краю, в розовой мути абажура, на помятой и выпачканной газете лежал ломоть пеклеванного хлеба и рядом с ним - пачка бумажных листков в восьмую долю, с вершок толщиной, перехваченная веревочкой, один раз - вдоль и дважды - поперек. Пачка была тоже загрязнена, и уголки листков загнулись веерком. Тут же, около листков, валялся сплющенный в лепешку хлебный довесочек: наверное, во время возни на него наступили.
Офицер долго ждал ответа. Потом он перевел глаза на жандарма, стоявшего у входа, и глазами же показал на Родионовы руки. Жандарм ловко развязал бечевку и отошел к двери.
- Как тебя звать? - спросил офицер потверже.
Родион молчал.
Офицер зевнул, поправил усики и сказал тихо:
- Обыщи, Петров.
Жандарм тронул Родиона за рукав, и они вышли.
Офицер придвинул к себе пачку листков, взял большие блестящие ножницы, разрезал веревочку и повертел ее между пальцев. Вероятно, она показалась ему непригодной, и он кинул ее в корзинку, под стол.
Вынув один листочек из середины пачки, он положил его перед собою, текстом наверх: тыльная сторона листка была чистой. Он начал читать, но скоро опять зевнул, поднялся, подошел к шкафу и отворил дверцу. Шкаф снизу доверху состоял из ящиков, закрытых проволочными решетками. Под каждым ящиком значились номерки и буквы.
Офицер покачивался перед ящиками, изучая номерки, и тихонечко насвистывал. Он был похож на повесу, со скуки разглядывающего за решетками морских свинок или кроличьи выводки.
Наконец он открыл одну проволочную заслоночку и вынул канцелярское дело в папке. Вернувшись к столу, он перелистал папку, нашел в ней такой же листочек, какой лежал на столе, и начал сличать их.
Рука его привычно потянулась к кнопке звонка под лампой.
Как будто выскочив из шкафа, в комнате появился жандарм и стал у косяка.