Бульканье кипящей воды в ванночке, сестра кипятит шприцы. Трудное дыхание соседа, спящего с посвистом. Звяканье стеклянной посуды, сестра перебирает пробирки, мензурки. Стон. Сдержанное рыданье. Шипение кислорода...
Любопытно, а куда девают азот? Выпускают обратно в атмосферу? Или чистый азот тоже нужен человеку для чего-то?
Некрасивая девушка в белом халате, слишком длинном для нее, с закатанными рукавами, в косынке, закрывающей брови, начальствует над человеческими жизнями, не позволяет им оборваться.
Хруст стекла. Сколько ампул надламывает за ночь сестра, сколько делает уколов? Камфара, пантопон, морфий, новокаин, кордиамин...
Хорошо бы этой сестре-дурнушке стать врачом. Первый и самый трудный экзамен, экзамен на милосердие, хоть он и не значится в ряду вступительных экзаменов в мединститут, она уже выдержала.
Открывается настежь двустворчатая стеклянная дверь, и две девчушки, обе в халатах не по росту, ввозят на каталке нового больного. Он в шляпе, в пальто, в ботинках. Его раздевают, не разрешая поднимать голову и делать резкие движения, пришвартовывают каталку вплотную к кровати и с трудом переволакивают на нее больного. Обе санитарки - такие же недоростки, как и дежурная по палате: можно подумать, что в их медучилище высоких вообще не принимают.
Всю ночь реаниматоры старались спасти от удушья вновь привезенного, а он плакал и интеллигентно умолял:
- Ну, доктор, ну будьте волшебником! Ну спасите мне жизнь, очень прошу об одолжении! Ну, пожалуйста!..
Больной, лежавший рядом с Михеичем, чтобы не слышать и не видеть всего этого, принимал на ночь снотворное - и свой порошок, и соседский, да еще выпрашивал у дежурной барбамил.
- Измерят вечером температуру, заглотаю три таблетки, и меня тут же будят. Открываю глаза - сестра протягивает градусник. Спасибо, говорю, только что измерил. "Ошибаетесь, больной, это было вчера вечером". Огляделся - лампы не горят, за окном серое утро... Принимайте больше снотворного!
- Боюсь привыкнуть.
- Нам с вами рано бояться новых скверных привычек. Сперва нужно выжить.
Михеич соблазнился, принял усиленную дозу снотворного, но пробуждение... Хотел заговорить и не мог, язык и губы шевелились беззвучно. Что-то промычал, сестра его не услышала. Страшная догадка - паралич, хватил кондрашка? Так в стародавние времена называли инсульт; может, поэтому и вышло из употребления русское имя Кондратий.
Мучительно вырвался из оцепенения и понял - ему только приснилось, что онемел и оглох.
Палата реанимации - операционная в терапии. Здесь никто не произносит "мертвый час", называют "тихий".
Из залежей памяти выплыла то ли частушка, то ли блатная песенка двадцатых годов:
Одежда их - белый халат,
угрюм, неподвижен их взгляд,
суровые лица -
была то больница.
Помнится, у Михеича, когда его привезла "скорая", сперва спросили фамилию-имя-отчество, а вслед за тем: "У вас дома телефон есть?"
Домашнего телефона не было, а если бы и был - кому поднять трубку, если он тут "даст дуба"?
Каждая бессонная ночь в больнице, какой бы ни была тяжелой, позволяла о многом подумать.
Еще неизвестно, сколько ночей отмерила судьба на его долю...
Биографию свою не починишь, поздно. Но неторопливо осмыслить ошибки, которые ты натворил, никогда не поздно.
И Михеич решил не отказываться сознательно с помощью снотворных порошков от своего сознания.
Антидюринг недавно напомнил ему восточную мудрость: часы идут, дни бегут, а годы летят.
Да, все чаще оглядываешься на время. Ну а время? Оно ни на кого не глядит...
Восточный мудрец прав. Старость подкралась к зрелым годам незаметно, быстрее, чем зрелые годы к молодости, быстрее, чем молодость к юности, даже к детству.
Но вот на днях он проснулся раньше утра и просветленно задумался: а существовал ли в истории другой отрезок времени протяженностью в шестьдесят пять лет, который вместил в себя столько великих событий, сколько довелось пережить ему?
Михеич не очень-то силен в истории, но уверен, что другой такой значительной эпохи, эпохи длиной в шестьдесят пять лет, цивилизация не помнит.
Эта мысль явилась к нему на рассвете. Он ощутил внезапное сердцебиение, будто забыл о режиме и только что сдуру взбежал без оглядки на свой пятый этаж.
Озноб счастливого волнения.
Он приподнялся на скрипучей койке общежития, пошарил по тумбочке, дрожащими руками надел очки, осмотрелся в комнате, как в незнакомой, но тут же снял очки и снова лег.
Воспоминания озарили прожитую жизнь...
Ему было шесть лет от роду, когда разразилась первая мировая война, боже, царя храни;
солдаты не пропускали толпу к Знаменской церкви, к Невскому проспекту; конных городовых оттеснили от памятника Александру III у Московского вокзала; рабочий паренек вскарабкался на чугунное пугало и всучил императору, самодержцу всероссийскому, красный флаг; наверно, и материю, и древко пронесли отдельно; жандармский офицере зимней шапке с кокардой выхватил наган на оранжевом шнуре и выстрелил; жандарма стащили с лошади и быстро расправились;
теплый весенний день, отец взял его с собой на Кронверкский проспект, через Троицкий мост шли пешком; у дворца Кшесинской огромная толпа; Мотя сидел на плече у отца, чтобы лучше видеть и слышать дяденьку на балконе, видел его большой блестящий лоб и слышал, что он слегка картавит;
сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки; генерал Юденич уже обозревал в бинокль Нарвскую заставу Петрограда: фабричные окна как черные пустые глазницы; записался ли ты в Красную гвардию;
с ночи очередь за хлебом, рабочая карточка;
пролетарий, на коня; Буденный наш братишка, с нами весь народ;
сдох, сдох, сдох Пилсудский; сброшен в Черное море черный барон; и на Тихом океане свой закончили поход;
голод в Поволжье; позабыт, позаброшен с молодых юных лет; первые фабзайцы;
морозный воздух января разорван заводскими и паровозными гудками; портретов Ленина не видно, похожих не было и нет, века уж дорисуют, видно, недорисованный портрет;
биржа труда для подростков, ссуда в месяц двадцать девять рублей;
нэпманы раскатывают на лихачах, дутые шины, гулко стучат копыта рысаков по деревянному паркету Невского;
каждый делегат Василеостровской конференции комсомола мог со скидкой купить юнгштурмовку цвета хаки с портупеей и ремнем, галифе или юбку; кудрявая, что ж ты не рада призывному пенью гудка;
высоки крыши заводских цехов "Большевика", где меняли кровлю, но стапеля Северной судостроительной верфи еще выше;
нас побить, побить хотели, нас побить пыталися; в эту ночь хотели самураи перейти границу у реки;
твердозада́нцы, крепкие середняки, подкулачники, единоличники; прокати нас, Петруша, на тракторе; обрез - винтовка с коротко отпиленным дулом, удобно спрятать под полой, засунуть за пазуху;
поезд на Магнитку идет со скоростью верблюда, ходуном ходят шпалы, уложенные на примятый ковыль; котлован будущей комсомольской домны; скрипят колеса грабарок;
догнать и перегнать; или мы догоним, или нас сомнут;
время, вперед;
Чкалов мечтает слетать вокруг шарика; трескается, опасно крошится льдина, на которой зимуют папанинцы на Северном полюсе;
больное сердце Серго Орджоникидзе;
договор составлен на двух языках - немецком и русском, заверили друг друга в своем взаимном и совершеннейшем почтении;
чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим; работают все радиостанции Советского Союза, будет передано важное сообщение; вставай, страна огромная, вставай на смертный бой;
на первый, второй рассчитайсь, первый-второй, первый-второй; смерть немецким оккупантам;
ориентир номер четыре - горелая береза, до нее нужно доползти по болотистой поляне в обнимку с миной, а где-то за спиной, строго на восток, станция Мга; полз в пилотке; при близких разрывах прикрывал голову саперной лопаткой, но разве убережешься от всех пуль и осколков;
сестричка, пить; шестьсот раненых в госпитале, тысяча двести костылей, а сколько госпиталей по всей России;
между нами снега и снега; ребята, не Москва ль за нами; да, велика Россия, а отступать некуда - позади Москва;
сапер ошибается только раз в жизни, повезло - за четыре года не ошибся, да вот фашисты, для которых он четыре года был мишенью, не всегда промахивались;
и орден Славы уже второй степени, и орден Отечественной войны второй степени;
жди меня, Лида, и я вернусь; Гитлер капут, ехал я из Берлина;
ядовитый гриб над Хиросимой;
освещенные, без штор окна его пустой комнаты смотрят на Седьмую линию Васильевского острова; враги сожгли родную хату, а на груди его светилась медаль за город Будапешт;
самый лучший бетон замешивается на цементе, к которому добавлена щепотка пепла;
дунайские волны текут под фермами моста Дружбы, а он ползет по фермам и напевает себе под нос старинный вальс "Дунайские волны"; левый берег румынский, на правом - хороша страна Болгария;
прошем бардзо, дзенькуем, шановный пан Матфей; еще Польска не сгинела; Варшава, угол аллей Ерузалимских и Маршалковской; нравится ли вам Дворец культуры и науки;
несколько месяцев мистер Матви прожил в джунглях, как бы не выходя из парной бани, в которой водились кобры и другие змеи; мистер Матви в пробковом шлеме, его ученики в чалмах и босые; хинди, руси - бхай, бхай;
верхушка телебашни на двести метров выше купола Исаакия; город, как большая карта, дельта Невы со всеми рукавами, каналами, мостами;
инфаркт подкараулил высоко над землей, на отметке 268 метров; опускали стальную плиту, молоденький монтажник Олег не успел убрать ногу - перелом, ступня в капкане;
Михеич приподымал плиту, тащил пострадавшего по лесенкам вниз; кости срастаются быстрее и прочнее, чем стенки сердца, правильно говорят, что болезнь приходит бегом, а уходит медленным шагом;
ждал разрешения надеть халат и выйти в коридор, а пока подолгу сидел на кровати, с ужасом глядя на две кости, обтянутые кожей, бывшие свои ноги;
два месяца в палате реабилитации - так называется палата для тех, кто идет на поправку после инфаркта; посмертной реабилитации медицина не признает, хорошо хоть - иногда спасает от клинической смерти, посмертную реабилитацию признают только юристы;
небо в Останкине на двести с лишним метров выше ленинградского;
ангар в пустынной целинной степи; поехали, сказал Юрий Гагарин и улыбнулся; на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы;
с некоторых пор Михеич не может смотреть на Луну без того, чтобы не вспомнить: по ней люди разгуливали, одного американца звали Армстронг, а фамилию другого позабыл, надо спросить у Антидюринга, если тот вернется в Приангарск; может, в космосе при невесомости нагрузка на сердце меньше, чем на Земле;
где-то на белом свете живут люди с чужим сердцем; интересно, чужое сердце тоже болит или те люди сердечной боли совсем не знают;
Шестаков прислал открытку, у них в Братске в общежитии стоит телевизор, "Орбита" передавала футбольный матч из Мюнхена; а радист седьмой роты Сёмушкин еще спорил, что передача изображения на расстояние - болтовня, а болтун - находка для шпиона, и ведь не переубедишь теперь Сёмушкина, утонул он вместе со своей рацией, когда форсировали Неман;
дети не могут взять в толк: как дедушки-бабушки жили без радио - какие-то пещерные люди...
Когда Михеичу стукнуло шестьдесят, ему выдали премию "в связи с достижением пенсионного возраста", нечего сказать - достижение; присвоили звание заслуженного строителя.
Официальная дата не вызвала у Михеича неприятных переживаний, поскольку она насильственно не прерывала привычную работу, в той дате не было ничего драматического. Хуже, когда человек стареет, опережая свой действительный возраст.
Но вот в последние годы здоровье пошло под уклон. И Михеич побаивался следующей круглой даты, когда он не только по официальному счету, а на самом деле будет стариком. Пока сам не состаришься, старика не поймешь.
Шестьдесят пять годочков - как одна копеечка. Давненько разменял седьмой десяток, уже истратил, износил половину его. Среднюю продолжительность жизни мужчин в нашей стране превзошел, живет сверхсрочно.
Если взглянуть на себя в зеркальце для бритья - ему много лет, а если обнять памятью все прожитые годы - еще больше.
Но ведь и видано-перевидано, прожито-пережито сколько! Две трети века, а новостей столько услыхал, что хватит и на целый век.
Юрий Гагарин полетел в космос по первопутку ровно через сто лет после отмены в России крепостного права. Так что если прадед Гагарина в 1861 году был крепостным, то какой-нибудь смоленский помещик запросто мог продать прадеда другому помещику.
Вот и получается, что за шестьдесят пять лет Михеич пережил события, которые не умещаются в столетие, - таким последнее столетие оказалось вместительным, так круто замесила его история, так продуло нашу планету сквозными ветрами из Советской России!
Многих пожилых людей не минует своеобразный временной обман зрения - молодые годы представляются им более емкими, значительными, более насыщенными историческими событиями, нежели все последующие годы.
Но можно ли упрекнуть Михеича в такой аберрации зрения, в искажении исторического взгляда? Разве только Михеича потрясли на всю жизнь пафос и волшебная сила всенародного созидания в первое десятилетие советской власти?
Он взволновался сегодня при одной мысли, что первую пятилетку отделяет от штурма Зимнего дворца такой же - с точностью до одного года! - отрезок времени, какой отделяет сегодняшний день от первого шага Юрия Гагарина за порог земного притяжения!
Михеич не мог представить себе, чтобы человек, который родился вот в эти дни и который проживет столько, сколько посчастливилось Михеичу, - проживет жизнь более интересно, содержательно.
Воображение и кругозор его - технический, географический, астрономический - не позволяли придумать такие открытия, предвосхитить такие новшества, какие ожидают человечество в ближайшие шестьдесят пять лет.
А то, что ему удалось нафантазировать, не шло ни в какое сравнение с событиями, переменами и открытиями, свидетелем и счастливым участником которых Михеич был.
25
Чем запомнилась Нонне прошлогодняя осень в канун школьных занятий в Москве?
Прежде всего - невообразимой толкучкой в универмаге "Детский мир" и на подступах к нему. Тысячи и тысячи покупателей приглядываются, мнут пальцами, примеряют ученические платья и костюмчики, охотятся за ранцами и портфелями. Магазины школьно-письменных принадлежностей, которые раньше назывались канцелярскими, тоже битком набиты гомонящей детворой. Звенящим ручейком льется в кассы разменная монета, не иссякает очередь за тетрадками, линейками, резинками, ручками, карандашами. Мужчинам в парикмахерской не побриться - в мужском зале тоже ребятишки. Выцветшие на солнцепеке космы, патлы, пряди, привезенные из пионерлагерей, не доживут до первого урока.
Ну а на Приангарск праздничное возбуждение обрушилось с самого рассвета и объяснялось не только приближением учебного года.
Суета и суматоха охватили площадь у гостиницы. Толкучка на автобусной остановке, Окрики, пересвист, треск мотоциклов, лай и повизгиванье псов на поводках. Одного четвероногого пассажира перетаскивали через борт грузовика, другой, видимо бывалый, сам прыгнул в кузов. Собак столько, будто в городе началась перепись собачьего поголовья.
Нонна, разбуженная предутренним гвалтом на площади, посмотрела из окна и не поняла, в чем дело. Мартик спросонья объяснил: сегодня 25 августа, начало охотничьего сезона. Она видит только нерасторопных охотников, любителей поспать. А все одержимые уехали из города еще вчера и ночевали в тайге, охотились на зорьке...
Вслух Мартик не стал делиться с Нонной своим удивлением, но сам терялся в догадках: зачем вдруг, ни с того ни с сего, Пасечники решили позвать их на ужин перед его отъездом?
Хотели как-то узаконить в общественном мнении отношения молодых людей, взять их под защиту, утихомирить кумушек обоего пола из конторы Востсибстальмонтаж?
Или Ирине Георгиевне захотелось поближе познакомиться с Нонной? Она видела Нонну в шести спектаклях, "Бесприданницу" видела дважды: так ей понравилась Кононова - Лариса.
Гастроли в Приангарске неожиданно продлили. В местной газете это объяснили желанием театра пойти навстречу зрителям. Но была и другая причина: в Свердловске не успели закончить переоборудование сцены, и сезон откроется с опозданием.
Как же быть Мартику, ведь он должен в конце недели выехать с бригадой в Братск?
Поначалу он решительно отказался уехать раньше Нонны. Не пробыть с ней до последнего часа, не проводить ее на аэродром - это будет самый постыдный поступок в его жизни.
Не так легко и ей расстаться с Мартиком на неделю раньше. Неделя, прожитая рядом с ним, - это же счастливая вечность!
Бригада работала днем, а актеры заняты вечером, каждый день совместной жизни был разорван, но, спасибо благодетельнице, коридорной Вере Артемьевне, судьба почти еженощно их соединяла.
И, однако, Нонна воспротивилась его желанию остаться: отстать Мартику от товарищей - подвести их. Она будет страдать от сознания того, что по ее милости он переложил свою ношу на чужие плечи, "нас на бабу променял"...
Она вознаградит его и себя за мужественное расставание - прилетит в Братск на неделю раньше намеченной ими январской даты.
А неделю, какую проживет одна в Приангарске, каждодневно будет писать письма. Пусть только Мартик не ждет в письмах открытий ума, тем более любомудрия - как на Руси называли философию еще во времена протопопа Аввакума. Просто ей хочется прикасаться к листку, который попадет в его руки. Это - как заочное пожатие.
Едва гости переступили порог квартиры Пасечников, они ощутили дружеское радушие.
- Если бы я умела фотографировать, - непринужденно, весело заговорила Нонна в передней, снимая плащ, переодевая туфли, поправляя прическу перед зеркалом; ее распирало от утренних впечатлений, - обязательно сделала бы такой этюд. За рулем мотоцикла сидит охотник в болотных сапогах. Позади, впритирку, второй охотник. За спиной у него два ружья, - она сделала размашистый перекрестный жест и тут же потешно изобразила пассажира, сидящего на багажнике. - А в коляске по-барски восседает лайка. Она полна собственного достоинства. Ей уступили лучшее место: Сегодня она - самая главная. Лайка полна нетерпения и, если бы умела говорить, сказала бы: "Когда же окончится вся эта предотъездная возня и мы помчимся навстречу ветру?!"
Маркаров с Николаем Павловичем уединились в кабинете, и уже через минуту оттуда доносились голоса отчаянных спорщиков. А Ирина Георгиевна мобилизовала Нонну себе в помощь: недавно вернулась с работы, и ужин не был готов.
- Я очень рада, Ирина Георгиевна, вашему приглашению. Вы первые признали Мартика и меня семьей, - сказала Нонна, волнуясь.
Ирина Георгиевна ответила ей такой же искренностью. Приготовляя салат, успела рассказать, как непросто складывались их отношения с Николаем Павловичем и как неожиданно для всех они стали семейством Пасечников.