Пао бодрился. Он делал вид, что не унывает, и твердил:
- Вот подождите! пойдет дождь!.. Скоро, скоро!
Другие опасливо и нерешительно молчали и лениво коротали томительные палящие дни.
А к злому и беспощадному зною прибавилась еще одна беда. Появились в неимоверном количестве сердитые комары, налетела откуда-то огромная туча мошки. Они жалили, кусали, мучили. От них не спасали неугасимые дымокуры. Они разъедали лицо и руки в кровь. У Хун-Си-Сана от укусов мошки лицо вспухло, стало страшным и смешным. У Аграфены, кроме лица и рук, комары и мошка искусали ноги и она исступленно, до изнеможения царапала их, ранила ногтями, спасаясь от боли, от зуда.
Дни стали тягостными и одуряюще-томительными. Легкая передышка приходила только ночами. Ночью, когда жар спадал и унимался гнус, было легче дышать. Тогда все долго сидели у входа в зимовье возле костра. Сидели молча, не завязывая бесед, без песен, без смеха. Огонь дымокура слабо освещал застывшие в неподвижности, в молчании фигуры. Как причудливые изваяния, смутно намечались они в полусвете костра. Как завороженные, зачарованные изваяния.
Раньше всех поднималась и уходила в зимовье Аграфена. Ей становилось тягостно среди безмолвия ночи, возле угрюмо насупившихся и застывших в полусне китайцев. Порою, уходя, она кидала им какую-нибудь злую шутку. Они оборачивались в ее сторону и продолжали свое молчание.
Позже уходили Хун-Си-Сан и Ли-Тян. Затем Ван-Чжен и Пао. И. самым последним Сюй-Мао-Ю. Но и в зимовье они не скоро засыпали. И долго еще Аграфена, лежа в своей каморке, слышала скрип половицы и тонкий писк двери и знала, что это ходит старик, которому не спится и который выползает из зимовья и прислушивается к тишине ночи и присматривается, нет ли каких признаков дождя.
Так до поздней ночи, до первых проблесков рассвета ходил Сюй-Мао-Ю и ждал. Ждал конца засушливой поры, несущей им разорение и гибель всех их трудов.
Наконец, в один особенно знойный и душный полдень, когда раскаленный воздух сжигал траву и испепелял обнаженную землю, старик, вглядевшись в мутноватую, зыблющуюся лазурь неба, заметил темное облачко. Он долго наблюдал за ним, ничего никому не говоря. Долго всматривался, обжигаемый одновременно сомнениями и надеждой. Привлеченные его взволнованным видом, подошли и другие и тоже уставились в небо.
Аграфена посмотрела вместе с китайцами на облачко и обрадованно и уверенно сказала:
- Ну, мужики, ждите дождичка!
Старик быстро оглянулся на нее и пробормотал злобное ругательство.
- Морчи!.. твоя морчи!.. - неожиданно поддержал старика Ван-Чжен. - Не хорошо!
Усмехнувшись, Аграфена замолчала. Она сообразила, что китайцы боятся, как бы она своим восклицанием не спугнула дождь, и в душе согласилась с ними.
Молчаливо, в тревожном ожидании стояли они все, задрав головы вверх и следя за маленькой черной тучкой.
А тучка начала понемногу расти и шириться. Она стала темнеть, надвигаясь все ближе и ближе. И с ее приближением все кругом стало неуловимо и быстро меняться: вода в речке потемнела, листья вздрогнули, шелохнулись, откуда-то дохнуло слабой трепетной свежестью; вспорхнула птица, за ней другая; раскаленный воздух, упругий и тяжелый, словно растаял и сделался свежее и легче. Потом внезапный порыв ветра потряс тальники и взбороздил воду. Туча стала быстро, стремительно расти. Она уже заняла полнеба; она заслонила солнце; она надвинулась внезапно и неудержимо. И ее стремительность не дала опомниться китайцам: первые тяжелые, хлещущие капли дождя упали на них, поразив их радостным изумлением.
- Хао!.. хао!.. - тонко и визгливо закричал Ван-Чжен и подставил руки под острые уколы дождя.
- У-у! холошо!.. Шибко холошо!.. - захохотал Пао и повернул мокрое лицо к Аграфене. - У-у!..
Дождь пролился бурно, с шумом, быстро покрыв землю мутными потоками воды. Китайцы с веселым криком побежали к зимовью. Под дождем остался один только старик. Потирая ладонями бритую голову, он поворачивался во все стороны, жмурился, приседал, и вода ручьями стекала с его головы, с его плеч, с его рук. Рубашка, намокнув, прилипла к его телу, и он казался под дождем совершенно нагим. Лицо его сияло от влаги и от наслаждения. Отрывистые, радостные вопли вырывались из его горла.
Словно славя какого-то, одному ему ведомого духа дождя, прыгал он в быстро образовавшейся вокруг него, под ним луже, плясал дикую пляску и неистовствовал.
Почти с испугом смотрела на него издали Аграфена. Она не узнавала сдержанного, обычно хмурого старика.
- Рехнулся! - кивнув на него головою, сказала она китайцам. - Сумасшедший!?..
Китайцы смущенно засмеялись.
10.
Ливень освежил воздух, напоил деревья и травы новыми силами, убрал поля и лес освеженною зеленью и смыл с берегов лесной и человеческий сор. Вокруг зимовья стало чище и приглядней.
Ливень оживил мак.
Алые, пурпурные, красные и иных оттенков и цветов чашечки раскрылись шире и засияли своими красками сочно и ярко. Маковое поле заискрилось цветными огнями, заволновалось многокрасочною жизнью. Маковое поле заулыбалось навстречу омытому сияющему небу.
Ожили и заулыбались и китайцы. Даже Сюй-Мао-Ю просветлел. Шлепая босыми ногами по мокрой траве, он бродил вокруг поля, наклонялся к цветам, трогал стебли, и на лице его играли веселые отсветы сверкающих, освеженных цветов.
- Хао! - жмуря глаза, отвечал он на веселые вопросы Ван-Чжена. - Очень хорошо все теперь пойдет!
- Хорошо! - твердили остальные.
- Хао!.. Хао!..
Аграфена ходила тоже освеженная, помолодевшая и подобревшая. Ясная синь неба, молодые краски зелени и цветов, довольные лица китайцев - все это наполняло ее тихою радостью. Она стала чаще смеяться, шутить. Она даже запела однажды, плескаясь у речки.
Ее песни услыхали китайцы и насторожились. И пока она пела проголосную, грустную песнь, они, притихнув, перестали болтать и шуметь. Песня им понравилась. Песня сделала их задумчивыми и грустными. Но была эта грусть, повидимому, так сладка, так приятна! Потому что, когда Аграфена умолкла, они шумно заговорили. Они весело засмеялись, беспечные, как дети, как дети, легко стряхнув с себя задумчивость и тоску.
- Твоя шибко хорошо поет! - похвалил Аграфену Ван-Чжен.
- Твоя пой, а сердце, как ветер качай: туда-сюда!.. - сияя ребячьей улыбкой, внезапно вставил обычно молчаливый Ли-Тян.
Пао шлепнул в ладоши и попробовал запеть так, как пела Аграфена, но не сумел и визгливо рассмеялся:
- Наша песиня длугой!.. Наша песиня так...
И он сморщил лицо, закрыл глаза и, подняв голову к небу, пустил острую, тонкую трель. Аграфена шутливо зажала уши пальцами.
- Ишь, оглушил, чорт! - расхохоталась она игриво.
Возле зимовья заволновалась радость.
И в радостном настроении Сюй-Мао-Ю однажды утром, долго перетолковав о чем-то с остальными, направился в путь. Он пошел в ближайшее село за необходимыми покупками и еще по каким-то делам.
Перед уходом он наказал Ван-Чжену в присутствии Аграфены, по-русски, чтобы и она могла понять:
- Тири дня ходить буду... Мало-мало муку неси буду, чай, курупа... Три дня смотри мака... Хорошо расти. Плохо не надо!..
- Ладно, ладно! - пообещал Ван-Чжен.
Старик ушел. У речки, в зимовье остались пятеро. И так как дни, очищенные недавним ливнем, стояли теплые, ясные и благоуханные, и так как работы у китайцев было совсем мало, то в сладкой и спокойной праздности и китайцы и Аграфена стали проводить почти все время вместе.
И снова Аграфена почувствовала, что мужчины тянутся к ней, что они сторожат ее, стараются перехитрить друг друга и упорно и настойчиво охотятся на нее. И снова она перед сном в своей кути долго прислушивалась к звукам и трескам, тянувшимся с мужской половины.
Порою, лежа в темноте с открытыми глазами, она слышала осторожные крадущиеся шаги, мягкое шлепанье босых ног и тихий шорох за дверью. Она сдерживала дыхание, вся замирала и слушала. Замирала вовсе не от страха, - она знала, что стоит ей крикнуть и она будет в безопасности. Но ей было забавно прислушиваться к бесполезным попыткам того, неизвестного, томящегося, неузнанного. Иногда она старалась по смутным и неуловимым шагам и шорохам догадаться, кто это подходит осторожно к ее двери? Но узнать она и догадаться не могла. То ей казалось, что это легко крадется Ван-Чжен, то ей чудились танцующие шаги Пао, то, наконец, она узнавала, но сейчас же отказывалась от своей догадки, тяжелую поступь Хун-Си-Сана.
Утром она лукаво вглядывалась в каждого из них, стараясь подметить в ком-нибудь хоть тень смущения, хоть какой-либо признак ночных попыток. Но китайцы были невозмутимы и спокойны. И нельзя было догадаться, что кто-то из них ночью, замирая от волнения и сгорая от желания, подкрадывался к двери, отделяющей от женщины, и жарко дышал возле дощатой, но прочной перегородки.
С утра, тихо и ясно начинался ленивый день. С далеких хребтов, укутанных мохнатым кедровником, теплый ветер приносил смолистые ароматы. С макового поля, на котором разбегались цветные пестрые волны, тянулись смутные запахи. От реки шла робкая свежесть. И над всем - над зимовьем, над деревьями и кустами, над травами и тропами, над водою - над всем колыхались зыбкие столбы мошки, которая опять набиралась мощи, наглела и становилась беспощадно злою.
С утра начиналась медленная, однообразная жизнь. И каждое прожитое утро было похоже на следующее, и каждой прошедший день был подобен новому, приходящему ему на смену.
Аграфена споро справлялась со своей работой в зимовье и у очага и целый день была свободной. Она ходила на поле, бесцельно и праздно глядела на цветение мака. Она просиживала часами у речки. Она томилась и скучала. От скуки она заводила споры с китайцами, которые миролюбиво отвечали ей и не противоречили. Ее злила их податливость. И оттого, что она не встречала противоречий, не встречала отпора, ей становилось еще тоскливей, еще скучнее.
Иногда она уходила подальше от зимовья. За полем тянулся сосновый лес. В сосняке всегда чисто и тихо. И Аграфена полюбила уходить сюда и бродить, чувствуя под ногами упругий и мягкий слой хвои. Ей полюбилась спокойная тишина, которая стояла здесь, тишина, в которой думалось вольно и легко и мысли в голову шли все такие ясные и нетревожные. Она оставалась бы здесь долго, если б не комары и мошка, которые начинали беспокоить ее и которые напоминали о жилье, гнали к дыму, под кровлю.
В сосняке, который тянулся на много верст, она встретила чужого человека.
Присев отдохнуть на бугорке у старой сосны, она в тишине вдруг различила мягкие мерные звуки. Встревоженно прислушалась она и насторожилась. Звуки были глухие, неясные. Они шли издали, из глубины леса. Она сразу узнала в этих звуках чьи-то спокойные, неторопливые шаги.
У Аграфены в первое мгновение мелькнула мысль уйти, спрятаться. Она оглянулась и поняла, что спрятаться некуда. Тогда она вскочила на ноги и стала ждать. Сердце у нее заколотилось тревожно. Легкий страх охватил ее.
В пестрой от желтых чистых сосен дали замелькала тень. Шаги стали отчетливей. Тень быстро превратилась в человека.
- Баба!? - изумленно и недоверчиво прозвучал громкий вскрик. - Никак, баба?..
- А тебе что? - набираясь храбрости и оглядываясь в сторону невидного отсюда зимовья, спросила Аграфена. - Ну, баба...
- Ты откуда?... - Мужчина подошел к ней поближе и подозрительно уставился на нее.
Аграфена разглядела его. Она сразу ухватила быстрым взглядом заросшее черной курчавой бородою лицо, маленькие, блестящие, пронизывающие глаза, выцветшую шляпу, надвинутую по самые брови, черную дымку сетки от мошки, закинутую на шляпу, ремни патронташа, перекрестившие грудь, темный блеск ружейного дула.
- Ты откуда взялась такая? - повторил свой вопрос мужчина. - Ты одна здесь, что ли?
- Я с мужиками! - предостерегающе пояснила Аграфена. - Ты шел бы, паря, куда идешь, своей дорогою!..
- Моя дорога дальняя! - усмехнулся мужчина. - Мне торопиться, бабочка, не приходится!.. Здесь, рази, жилье где поблизости имеется, или с работой какой ты с мужиками тут?
- Работаем!.. - коротко подтвердила Аграфена, медленно отодвигаясь от незнакомца. Тот заметил это и сощурил глаза:
- Боишься?
- А кто тебя знает, кто ты такой? - угрюмо сказала Аграфена. - Да мне бояться-то нечего: я, чуть что, скличу мужиков.
- Ты не бойсь! Я тебя забижать не собираюсь... Я тут мимопутьем, в одно место пробираюсь, да, видно, не туды поворотил. Мне на Гремячую надобно выйти, повыше Спасского...
- На Гремячую ты тута-ка не попадешь. Ты лишку верст десять отмахал. Тебе бы вон теми сопками, кажись, обойти надо... А теперь ворочаться обратно придется.
- Хм... Незадача какая!... - Незнакомец покрутил головою и огорченно сплюнул. Но в черных пронизывающих глазах сверкнуло что-то лукавое, острое, незамеченное Аграфеною:
- Вот досада-то! Это, стало-быть, опять мне ноги мозолить, переться обратно!? Тьфу, дьявольщина какая!..
Предаваясь сетованиям и огорчению, прохожий полез в карман за кисетом и за трубкою.
- Что ж! - закурив, немного успокоился он. - Ничего не поделаешь... Как звать-то? - будто мимоходом спросил он.
- Меня-то? Аграфеной. А тебе на что?
- Аграфеной... Груней, значит! - не обращая внимания на ее хмурый вопрос, одобрил незнакомец. - Так... Хорошо... А нельзя ли, Груняша, мне к твоим мужикам пройти, к жилью? Отдохнуть...
- Иди... - ответила Аграфена и спохватилась: а ладно ли это так? Не заругаются ли китайцы, если она приведет к зимовью чужого?
- Ты скажи, чем они у тебя занимаются тут: корье дерут, или смолу курят?.. А, может, и самогонку гонят?
Незнакомец усмехался и испытующе вглядывался в Аграфену.
- Вот что! - озлилась та. - Ты ступай своей дорогой! Нет тебе здесь постоялых. Нечего разводить: самого-онку гонят!.. Иди, куда шел!..
Она резко отвернулась от него и быстро пошла к зимовью. Но до зимовья, до людей было еще далеко, и у Аграфены замирало сердце в ожиданьи, что встретившийся чужой человек кинется за нею следом, догонит, остановит. Она, волнуясь, прошла несколько шагов, не вытерпела и оглянулась. Тот, чужой, стоял неподвижно на своем месте и зло смеялся:
- Не бойсь! не бойсь!.. Отваливай!.. - кричал он ей. - На чорта ты мне сдалась!..
11.
Ни в тот день, ни позже Аграфена не рассказала китайцам о своей встрече в лесу с незнакомцем.
В первый момент, когда она с сильно бьющимся сердцем добралась до заимки, у нее было намерение сообщить мужикам о чужом человеке. Но она почему-то сдержалась. Она сама не знала почему, но как только она увидела Ван-Чжена и других, слова замерли на ее устах, и она промолчала. Потом, позже сказать уже показалось как-будто неловко. И так вышло, что китайцы ни о чем не узнали.
Три дня, положенные Сюй-Мао-Ю на отлучку, между тем прошли. И на четвертый к вечеру старик вернулся. Пришел он усталый и измученный, нагруженный мелкими покупками, оставив главные и громоздкие где-то поблизости. Туда ему их привез на лошади спасский крестьянин и оттуда позже они были доставлены в зимовье на крепких спинах Хун-Си-Сана и Ли-Тяна.
Сюй-Мао-Ю, отдохнув и выкурив трубку, рассказал компаньонам о делах. Он пожаловался на дороговизну всего необходимого, поругал крестьян, с которыми ему довелось встретиться и иметь дело, поохал на свои больные ноги и улегся отдыхать.
Но, видно, не все он рассказал до сна, так как, выспавшись и освежившись, он снова принялся толковать о деле.
- Надо в город ехать! - заявил он. - Кому-нибудь, у кого голова крепкая, кто счет умеет вести и кого не собьет ничей острый и болтливый язык, надо ехать в город! Есть там верные люди, с ними нужно договориться, перетолковать... Мак начнет скоро зреть, товар станет выходить. Товар не любит, когда нет на него готового купца... В городе есть купец, здесь есть товар, - вот и надо, что бы все было в порядке!
Все, выслушав старика, согласились, что, действительно, нужен во всем порядок, нужно кому-нибудь поехать в город. Пао, скорый на решения, сразу предложил:
- Пусть едет Сюй-Мао-Ю!
С Пао уже молча соглашались Ли-Тян и Хун-Си-Сан. Но Ван-Чжен скорбно улыбнулся и вздохнул:
- Нельзя натружать старые кости! Нельзя гонять старого Сюй-Мао-Ю всюду - и в деревню, и в город!.. Нет, это не годится!
Старик взглянул на Ван-Чжена и прикрыл глаза сморщенными темными веками.
- Конечно! - мотнул он головой. - Мне тяжело. Ой, как тяжело!.. Но я не отказываюсь. Я могу... Хотя, если Ван-Чжен согласится, то можно нам двум разделить между собою эту работу. Ван-Чжен учен и ловок в счете, а я крепок против краснобаев. Хорошо может, пожалуй, выйти, если мы отправимся в город оба, я и Ван-Чжен.
Теперь пытливо и внимательно посмотрел на старика Ван-Чжен и тоже полузакрыл глаза:
- Это, действительно, хорошо! - согласился он. Вслед за ним согласились с предложением Сюй-Мао-Ю и остальные.
Аграфена следила за разговором китайцев, ничего не понимая. Ее встревожила горячая беседа их, и она разозлилась:
- О чем вы это лопочите? Каку опять кумуху придумываете?.. Говорили бы по-людски, а то "фаны-ланы", "фаны-ланы"!.. Ничего не поймешь!..
- Фаны-ланы!.. - засмеялся Ван-Чжен. - Эго такая у нас нету! У нас слова свой. У тебя свой слова, у наши люди свой... Наша в город ходи: моя и старика. Дело мало-мало ходи!.. Наша городе купи мало-мало. Тебе купи гостинца. Палатока!
Упоминание о гостинце немного успокоило Аграфену. Она присмирела и перестала соваться в дела китайцев.
Но в то утро, когда оба, Ван-Чжен и Сюй-Мао-Ю, снаряженные в дорогу уходили из зимовья, она снова вскипела. Какая-то тревога закралась ей в сердце и она, скрывая ее и пряча в себе, сердито раскричалась:
- Вот уходите, а тут хоть бы собаку каку-ни-на-есть оставили!.. Эти-то, - она ткнула кулаком в сторону оставшихся китайцев, - дрыхнуть будут! Ничего не услышат!.. Черти желторожие, не могли собаку завести!..
Китайцам было непонятно раздражение Аграфены. Недоуменно переглянувшись и кинув несколько успокаивающих слов, они перестали обращать внимание на женщину.
Ван-Чжен и Сюй-Мао-Ю ушли.