Они подошли к дому Валентины Спиридоновны и остановились у подъезда. Она протянула руку, стала прощаться. В слабом свете плафона, который висел над подъездом, она попыталась рассмотреть его лицо и понять, что оно выражает. Посмотрела на уши Темрюкова и ужаснулась: они были белого цвета.
- Вы все-таки обморозили уши! - воскликнула она.
Он схватил рукой снег и стал растирать правое ухо.
- Что вы делаете? Снег ведь грязный. Нужно потереть полотенцем или чем-то шерстяным.
Она взяла его под руку и повела в дом. Она жила на третьем этаже и торопливо побежала по лестнице впереди. В комнате она подала ему полотенце, и он стал оттирать уши.
- Не болит? - спросила она.
- Кажется, нет. Так, что-то немного пощипывает.
- Не хватало еще того, чтобы первый секретарь был с обмороженными ушами, - Валентина Спиридоновна засмеялась. - Такого случая я не помню. Подождите, дам одну мазь, помажете, и все будет хорошо.
- Чаем-то угостите, Валентина Спиридоновна?
- Ну конечно.
Она подошла к столу, отодвинула ящик, порылась в нем и вернулась к Темрюкову с баночкой.
- Я на какого-то идиота похож с этими блестящими ушами, - сказал Темрюков, рассматривая себя в зеркало. - Не было печали, так черти накачали.
- Я же говорила!..
- Вы, как всегда, Валентина Спиридоновна, были правы. А я нехороший, настырный, непослушный, и вот за это наказан.
В комнате, освещенной зеленоватым светом торшера, было тепло и уютно. Они сидели напротив друг друга за журнальным лакированным столиком, пили чай, спокойно вели беседу и старались не смотреть друг на друга. Ее охватила та, вполне естественная робость, которая обычно приходит к женщине, когда она остается наедине с мужчиной, и он ей нравится. Она еще боялась признаться себе, что полюбила Темрюкова, но уже понимала, что если он пожелает быть с ней более раскованным, она не решится остановить ни его, ни себя.
- Север на глазах меняется, мы его благоустраиваем, все больше под "материк" подделываем, и уходит та экзотика, за которую мы его так крепко полюбили, - Темрюков говорит тихо, с грустью, его это волновало всерьез.
- Теперь меняется и Север, и люди, которые живут здесь. По-моему, раньше не могло быть в людях такого самолюбования, которое все-таки есть в супругах Веревых. Они больше любят не Север в себе, а себя на Севере. И молодежь пошла какая-то другая. У меня две девочки работают. Они только и говорят о вещах, о том, кто с кем живет, а иное их, кажется, не интересует. Человека судят не по уму, а по квартире. Говорят: "Иванов умный парень, двухкомнатную квартиру получил".
- Мы сами во многом виноваты, возвели материальный стимул в культ, - сказал Темрюков, - Работаешь хорошо - получи рубль, танцуешь - тоже получи, ведешь себя сносно - опять рубль. Придет время - спасибо без рубля некоторые говорить не станут.
Он усмехнулся, посмотрел на нее долгим взглядом, ощущая в себе горячую и возвышенную волну чувств к ней, тех чувств, что жили в нем давно.
- Возможно, это и так, - прошептала она и неожиданно, словно почувствовав что-то, зарделась, засмущалась.
- Я и на конференции, и сегодня при тебе прямо неестественным каким-то становлюсь. - Волна в нем ширилась, росла, и он не сдерживал ее. И ему захотелось объяснить, сказать ей все о своем чувстве.
Все лето она жила им, Темрюковым, была наполнена счастьем, которое он принес ей, счастьем, о котором раньше мечтала и которое, казалось, никогда не могло прийти к ней. Она любила Темрюкова так, что сильнее уж, наверно, любить нельзя - на большее неспособно человеческое сердце. И она боялась своей любви, как боятся больные первых, еще не привычных для них болей.
В конце лета, в августе, когда через месяц должна была приехать жена Темрюкова, Валентина Спиридоновна как бы очнулась. Она представила себе, что может произойти, и ужаснулась тому, что предстоит вытерпеть ей и Темрюкову. Теперь это не выходило у нее из головы, и она будто отрезвела, стала смотреть на все иными глазами. Нет, любовь не угасла в ней, не стала меньше - наоборот, она была еще дороже и необходимее ей. Нужно было объясниться с Темрюковым, и она не стала откладывать это объяснение. Он выслушал ее спокойно и даже, как ей показалось, с какой-то бравурной легкостью.
- Тебя это не должно волновать, - сказал он. - Я уже все решил. У нас с женой и раньше не клеилась жизнь, теперь все станет на свое место. К чему лишние слова. Без тебя я просто не проживу.
Валентина Спиридоновна была на пять лет старше Темрюкова, и это ее угнетало не меньше того, как ее угнетала мысль о том, что, связав с ней судьбу, Темрюков многого должен лишиться. И она уже думала, стоит ли всего этого их любовь. Страшно было так думать, но не думать она не могла.
В эти дни у нее обострилась болезнь сердца. Врачи порекомендовали взять отпуск и поехать подлечиться.
Решение к Валентине Спиридоновне пришло быстро. Она уже знала, что у нее будет ребенок, и ради него ничем не хотела рисковать.
Темрюков был в командировке, когда Валентина Спиридоновна собрала вещи и уехала.
Поселилась Валентина Спиридоновна в Новороссийске. Купила двухкомнатную кооперативную квартиру и устроилась на работу в отдел кадров одного крупного предприятия.
Зимой родила дочку. Материнские заботы, хлопоты на время приглушили боль разлуки с любимым человеком, оттеснили тяжелую тоску по местам, где были прожиты лучшие дни жизни.
Валентина Спиридоновна ни с кем из старых друзей, что остались на Чукотке, не переписывалась, но выписывала районную и окружную газеты и потому была в курсе всех дел.
Шли годы, росла дочь, которую она назвала Наташей - именем своей матери, а тоска о Темрюкове, о Севере становилась все острее. Временами ей хотелось бросить все - юг, работу, кооперативную квартиру, плюнуть на больное сердце и уехать назад. По ночам ей снились белые чукотские сопки, алые холодные зимние закаты, старые друзья, Темрюков, и, просыпаясь, она подолгу плакала.
Как-то зимой, получив газеты с Чукотки, Валентина Спиридоновна прочитала некролог о трагической гибели Темрюкова в автомобильной катастрофе.
В больнице, после нескольких часов беспамятства, перед смертью, Валентина Спиридоновна пришла в себя и попросила привести к ней дочь. Она долго говорила ей о том, что главное в жизни - это быть верной и чистой перед своим народом, быть преданной любимому делу, но человек не должен забывать и о личном счастье, а женщина об обычных человеческих обязанностях: быть матерью, женой, любимой.
Она просила дочь о том, чтобы та выбрала достойное в жизни дело, чтобы выбрала в молодости хорошего человека и навсегда связала с ним свою судьбу.
Наташа училась в третьем классе, прочитала много книг и уже знала, что такое любовь, и считала, что в жизни это не главное. В этом она думала убедить и маму, когда та выздоровеет, а пока, чтобы не расстраивать ее, она со всем соглашалась.
В школе Наташа была председателем совета октябрят, редактором классной газеты и сейчас думала о том, как пройдет завтра слет октябрят и какой получится стенгазета.
Валентина Спиридоновна поняла, что дочь слушает ее плохо. Она не обиделась. В дочери она видела свою мать и себя.
Когда Наташа ушла, Валентина Спиридоновна стала смотреть в окно, в которое было видно небо. Голубое, легкое, оно напоминало ей небо той осени, когда впервые повстречалась с Темрюковым. Ее неотвратимо потянуло туда, на Север, в страну молодости. И это было последнее ее желание.
Во саду ли в огороде…
Душная темная ночь висит над деревней. Духота лежит между домами, деревьями, осязаемая, вроде даже твердая, такая, что ее можно резать на куски и увозить куда-то.
Изредка темноту рассеивает мутноватый свет луны, выныривающий из облаков. Луна светит недолго, тотчас облака, неизвестно куда бегущие, закрывают ее. В эти короткие минуты, отнятые светом у темноты, мир вокруг преображается. Мягко и трепетно блестят листья на тополе, словно игрушки на незажженной елке, лужицы на асфальтной дорожке, идущей от дома к калитке, политой еще с вечера; соседний дом, утопающий в зелени и неожиданно выплывающий из темноты, с холодным отсветом на окнах, кажется каким-то огромным белым животным, пасущимся в зарослях.
Темнота несет в себе тревогу. Точно такая тревога, неопределенная и непонятная, на душе Бесцветова. Он сидит на крыльце дома с сигаретой во рту.
Вчера, когда Бесцветов получил деньги за дом и положил их на сберкнижку, он не чувствовал тревоги. Спокойный, деловой и очень рассудительный человек, каким сам себя считал Бесцветов и каким считали все знавшие его люди, он отрезал то, что уж было не семь, а сто семь раз отмерено.
Продать дом и переехать в город Иван Николаевич решал не один год и не два. Шутка ли, бросить все нажитое и уехать черт-те куда! Хотя черт-те куда было не совсем верно, потому что в городе, куда Бесцветов собирался, он бывал несколько раз.
Лет десять назад, а то все пятнадцать, младший брат Виктор после службы в армии подался на стройку крупного завода. Вскоре обзавелся там семьей, получил хорошую квартиру - короче, прижился. Наведываясь в родную деревню, брат вначале робко, а потом все настойчивее и увереннее стал предлагать Ивану переехать в город.
- Что у вас тутова за жизнь! - говорил он. - Света белого не видите. Зимой у вас грязь, а летом такая пылища, что и не продохнешь. А работаете от зари до зари: тут совхозная работа, тут хозяйство на руках. Я прихожу домой чистый, вымытый и нет у меня забот, кроме одной: об шикарном отдыхе думаю. Выпью, бывает, винца и телевизор смотрю - это кайфую, значит.
Рассказывал он о городской жизни с интересом, весело, гордо, то и дело повторяя слово "шикарно". Виктор работал токарем на том же заводе, который когда-то строил, получал хорошо, собирался купить машину. И хвастался перед сельчанами так, что даже Ивану было неудобно.
Ездил Иван в город, жил у брата, подолгу жил - примерялся, но решиться на переезд не мог. Тогда мать жива еще была, отец-то погиб на фронте, и она держала на месте.
- Родились мы деревенскими, - говорила старуха, собрав губы трубочкой - сердилась, значит, сильно, - и помрем деревенскими. Виктор хоть и считает себя городским, но он же самый раз деревенский. Похороните меня тутова, а потом и лытайте, глаза уж не будут видеть. Не буду я тамова на городском лежать. Тутова у нас простор, лес рядом.
Потом средняя сестра с мужем переехала в город. Виктор устроил их на работу, помог выхлопотать квартиру. Сестра тоже стала приезжать и уговаривать старшего бросить все и махнуть к хорошей жизни - городской, в которой ей самой больше всего нравилось то, что в квартире была горячая вода.
- Одно это удовольствие в жизни дает, - говорила она.
Мать померла, а Иван Николаевич все не решался на переезд. Жизнь и здесь, в совхозе, наладилась: заработки пошли хорошие, снабжение улучшилось, льготы всякие появились. Но тут жена и дети принялись за "работу". Дочка захотела по музыкальной линии учиться, а в деревне возможности не было, сын решил стать хоккеистом. Ну сыну-то девять лет и с него спрос невелик, но все-таки. Жена вовсе покоя не давала.
- Что я каторжанка какая всю жизнь коров за дойки тянуть?! - говорила она, как всегда преувеличивая тяжесть своей работы. - С утра и до ночи на этой ферме торчу. Придешь, так дома то свиньи, то куры, то огород. Младший брат Виктор машину купил, по курортам разъезжает, справный такой, холеный, и сестра, вона, копит деньги, а мы мечтать не можем.
- На кой те машина? - сердился Иван, понимая, что жена сама не знает, зачем она ей нужна. - Я шофер, так когда надо - совхозную возьму.
- Возьме-ешь? Так это ж государственная. Ты свою возьми. И потом не было бы родни, не было бы куда податься, а то…
- До пятидесяти лет я тут, в деревне, дожил, мать схоронил и что убегать теперь?
- Из-за твоей настырности да твердолобости вся семья, значит, счастья должна лишиться?
Жена представляла жизнь в городе сплошным отдыхом, сплошным достатком, сплошной радостью. Переубедить ее в этом было нельзя.
- Дойки у коров ты не тянешь, аппарат тянет. В халатике белом работаешь, премии отхватываешь, в газете про тебя писали, - пытался отговорить жену Иван Николаевич.
- Ты за меня кажный день в четыре встаешь? - набрасывалась та на него и розовела вся от злости. - Ты в этом навозе ковыряешься? (Здесь жена тыкала пальцем на собственный хлев.) Ты в огороде с тяпкой спину гнешь? Сядешь в свою машину и был таков.
Если уж говорить правду, то его работа тоже не мед. Летом, когда начиналась уборка, он садился на комбайн и даже спать за штурвалом приходилось; зимой без дела не сидел - шоферил. Признаться, и ему надоело изо дня в день вставать чуть свет и возвращаться поздно; надоели пыль, мазут.
Тяжел был на подъем Бесцветов старший, а тут подвернулся хороший покупатель дома: сколько Иван запросил, столько тот и дал, торговаться даже не стал.
И закрутилась машина.
Бесцветов понес заявление на подпись к директору. Это было после работы, когда контора опустела, но Николай Сидорович сидел в своем кабинете и что-то писал. Он всегда задерживался допоздна.
Бесцветов присел к столу, положил перед директором заявление. Николай Сидорович, не обращая на него внимания, продолжал писать. Волосатая, крупная рука его медленно двигалась по белому листу, бумаги, на котором оставался четкий буквенный след.
- Заметку в областную газету пишу, жалуюсь, что не хватает рабочих рук, - проговорил он, не поднимая лобастой головы. Помолчал, затем спросил: - Решился?
Иван Николаевич кивнул головой.
- Я давно слышал, будто собираешься, да думал, что это говорильня. Выходит… - Директор посмотрел большими выпуклыми глазами на Бесцветова. Обидное презрение застыло в них. - Отговаривать не буду, - не отговоришь. Какого черта дом продал кому не следует?! Работники мне нужны, а не… - директор произнес довольно крепкое словцо.
Бесцветов сидел угрюмый, нехорошо было внутри, точно желудок набит мылом.
- Жена с детьми навалилась, - промямлил он, оправдываясь.
Директор пыфкнул, отложил бумагу, поднялся из-за стола и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Коротконогий, большеживотый, он был медлителен и неуклюж.
- У меня у самого дети в город убежали, - доверительно начал он. - Жена не хуже твоей теперь пилит, мол, пора на пенсию и к детям. А чего мне там? Тут-то все свои.
- Сам бы и я не тронулся, для них все, - вставил Бесцветов. - Им же эта жизнь радости не приносит. А без радости чего уж…
- Чего тут не жить? Рядом лес, луга, речка - наслаждайся красотой, - говорил директор как бы себе, видно, думал уж о своих детях.
- Не в этом, Николай Сидорович, дело. Жена у меня терпеливая, а тут, видать, вконец приперло, захотелось ей, глядучи на других, при городском комфорте пожить. Всякий ищет, где получше, - говорит Иван Николаевич и краснеет. Сам-то он не ищет лучшего.
- Лучше? Так бы мы все в рай захотели, да нет его. Жизнь везде по-своему хороша. Я бы траур объявил: нет еще одного землепашца. Умер в тебе, Иван, землепашец-то. У нас ты фигурой был, а там неизвестно кем еще будешь. Придет время, и мы понастроим дома с санузлами.
- Жизнь-то одна.
- Раньше хуже было, вспомни? Ничего, жили.
- То раньше, а теперь время другое, и ждать никому не хочется.
Директор сел к столу, подмахнул заявление, протянул его Бесцветову, но в глаза не посмотрел - отвернулся.
Иван Николаевич ушел тогда из конторы с тяжелым чувством. Пришел домой, довел жену до слез, но изменить уж ничего было нельзя.
Месяц назад они уехали в город. Живут пока у брата Виктора. Жена устроилась уборщицей в магазин и вроде довольна. Сам Иван, по протекции Виктора, заполучил хорошее местечко: возит директора завода, на котором работает брат. Начальник обещает помочь с квартирой. Дочка бегает в музыкальную школу и от счастья ног под собой не чувствует, а сын попал в городскую детскую команду хоккеистов и не расстается с клюшкой. Тренер говорит, что из него выйдет большой толк.
Сидит Бесцветов на крыльце и курит. Проходит последняя ночь в доме, где родился, где, собственно, и жизнь его прошла. Приехал вот из города за окончательным расчетом, припозднился и остался ночевать.
Легко дохнул ветерок, качнулись на огороде подсолнухи, жестко шелестя листвой. Опять стало тихо. Жаркий воздух липнет к телу. Пахнет сладковато, дурманяще лебедой, недавно накошенной в овраге за деревней и лежащей теперь ворохом у хлева.
Вновь появляется круглый, четкий диск луны. Видно забор, калитку и дом через улицу. Опять поблескивает и асфальт, и листва на тополе и даже пыльная дорога.
Иван вздыхает, тушит сигарету, задрав голову, смотрит на луну. Быстро проносятся тонкой пеленой облака, и, кажется, что-это сама луна куда-то мчится сломя голову Куда она?!
Вот большое облако закрывает луну - вновь все канет в густую тревожную темноту.
"Странно все вышло. Можно сказать, что я не помню себя вне этого дома, а получил за него деньги, и он уж не мой, и чувства к нему другие, - думает Иван. - И к прожитому чувства другие, будто и за это я деньгу отхватил".
Скрипит легко дверь, на крыльцо выходит новый хозяин дома. Он невысокого роста, с большой гривой волос, живот выпадает из брюк. Спрашивает:
- Не спится, Иван Николаевич? - В голосе лень и праздность сытого человека.
- Беспокойно что-то, - поежившись, отвечает Бесцветов.
- Чего тебе беспокоиться? Получишь в городе квартиру и заживешь в свое удовольствие. Деньжата теперь есть, а остальное приложится, - в голосе нового хозяина теперь, как кажется Бесцветову, чувствуется не то ирония, не то вообще недоброжелательность: мол, так тебе и надо, мучайся. - А я до сих пор не могу привыкнуть к тутошней жизни, хоть и прошел полный месяц. У нас-то, на Крайнем Севере, по-теперешнему времени давно все работают - там день-деньской. Вот и мне не спится.
"Это он мою душу разбередил своею радостью, радостью приобщения к земле, счастьем блудного сына, наконец-то вернувшегося домой, - думает Бесцветов. - Ишь как всему рад, что и ночами не спит".
Эта радость, которую новый хозяин дома Олег Лукич не скрывает, наводит на мысль: не придется ли и ему сломя голову бежать из города в деревню и умиляться этой жизнью, ругать себя за некогда совершенное.
- Тут все в зелени, а у нас, брат, на Севере, голо и холодно. Люди пальто все лето не снимают. Деньги-то нелегко достаются, - начинает рассказ словоохотливый Олег Лукич. Голос у него бархатистый, приятный, и кажется Ивану Николаевичу, что он его слышал давным-давно. - Двадцать лет отдубасил на Чукотке - это не шутка. В пургу замерзал, тонул в реке, горел, однажды даже волки у моей машины паслись и, как видишь, ничего, живу. Да, повидать пришлось!
Новый хозяин неожиданно поднимается и уходит в дом. Вскоре он возвращается, позванивая рюмками и бутылкой.
- Водки немного осталось, - шепчет он. - Давай по рюмахе пропустим, чего ей киснуть-то? Я гляжу, у тебя настроение, словно давление в худом баллоне, опять упало.
- Еще бы, - отвечает Бесцветов, беря в темноте, на ощупь, налитую рюмку. - Смотрю на тебя и думаю: как бы мне не пришлось в городе душой по деревне томиться.