И не жалеет об этом. Еще чего, жалеть! Он таков, как на той самой фотографии. И не намерен вести себя, как они ждут. Они сделали налет, он отбил первое нападение, наорал на них; они ему пригрозили. Ну и что, - может, они думают, что озадачили Старика? Да они себя озадачили! Как им теперь поступить, вот им проблема, что ж, ворочайтесь, ворочайтесь…
- Гена, ты едешь как очень, очень важная гусыня.
Он отправился дальше пешком, быстро шел в вечерней московской толпе, по влажному черному асфальту, мимо серых зданий, под ярким белым светом уличных фонарей.
Вот он идет - легко, чуть подпрыгивая. Маленький, очень худой; высохший.
Его руки. Они пролетают вперед, отбрасываются за спину, задевают прохожих. С годами его руки отвоевали себе самостоятельность. Стали автономны. Они сами по себе, он сам по себе; он уже привык.
Старик пошел быстрее. Это помогало.
Итак, пусть они ломают головы, что им теперь делать. Он не уступит.
Уступить-то придется…
Да что, в конце концов! Может, он перестанет быть автором своей теории? Академиком? Лауреатом? Институт у него тоже не отберут. Не посмеют. Да и не обойдутся.
Ну, а с этим его местом, с этой должностью… Можно подумать, он уцепился за это кресло! Он не преувеличивал роли собственной личности в истории, в конце концов, он совсем может уйти, ничего, как ни обидно сознавать, не стрясется. Так-то. Теперь они его поднимут на пьедестал и устранят от дел. Знаем. Одному ему известно, сколько он себя вложил во все это… Понятно, есть и другие, кто на этом месте, наверное, окажется не хуже, ну напорют где-то, бывает, и у него бывало…
Ладно, он уступит… Но…
Кому при смене власти плохо может быть, так это Леониду, вот ведь сейчас уже они на него взъелись. Откуда это все-таки идет?
Преемник… Хотите, чтобы Старик подумал о преемнике? Ладно же! Он сделает рокировку. Это должно удаться. Да, должно. Точно. Он уйдет, черт с ними, но преемником его будет Элэл. Вот как!
Он проведет Леонида на свое место. Нажмет на все педали. Им придется это проглотить…
Гена, как обычно, ждал впереди, у площади.
- Извини, Гена.
- Куда поедем?
- К телефону.
- Междугородная?
- Да. Леониду.
Считаете, Элэл себя исчерпал? Хорошо же…
- Из дому звонить будем?
- Из дому? - Старик вздохнул. - Да уж давай из института…
…Служебные телефоны не отвечали, там было поздно, - разница во времени; Старик набрал номер домашнего, трубку сняла Тамара.
- Я жду его, он пошел в институт и что-то задержался…
Старик изложил ей свой проект.
- Спасибо… Я рада. Дело не в должности, вы понимаете. У меня свои соображения. Все это значит, что через полгода Элэл снова будет дома… Я мечтаю, чтобы он вернулся, уехал отсюда, чтобы у нас опять была семья. Ведь я извелась. Я приехала сейчас за ним забрать его любыми путями. Это мой решительный ход, если хотите.
Старик слышал, как меняется ее голос.
- Вот видите, какая радость для меня, выходит, я уже у цели. А дочка как обрадуется…
Она заплакала.
- Извините, звонок, кто-то пришел, я сейчас открою… так настойчиво… нет, это не он, у него ключ…
* * *
Савчук пропустил вперед Кирилла и вышел вслед за ним. Машина была наготове.
- Спасибо, - сказал ему Кирилл.
- Сочтемся.
- Почитаю и дам тебе знать.
- Не пропадай, - сказал Савчук на прощанье.
Рукопожатие.
Машина скрылась, Савчук еще стоял на дороге. Огляделся. Главный вход, лабораторный корпус; недлинная вереница зданий института и жилых домов, взбирающихся от берега по склону, все в красном закатном свете. Тайга, скалы, вершающие хребет. Кедровый мыс. Вроде все на месте.
Савчук пошел к себе.
На столе у него лежало заявление Ивана Егорыча. Опять плоды деятельности Баранова!.. До таких высот, сказал себе Савчук, ты еще не опускался. Всегда у него было правило - не брать людей, которых он не знал или знал недостаточно; раньше Савчук держался своего правила очень строго, мог себе это позволить, институт был маленький, обозримый, камерный; наконец, Савчуку удалось произвести революцию в умах академического начальства, - сколько он энергии на это потратил; институт стал быстро расти, что имело последствия не только положительные; вот, пожалуйста, - Баранов. Лабораторию надо было кому-то поручить, других кандидатур тогда не оказалось. Фамилия, конечно, вполне биологическая… По бумагам - все прекрасно… Впечатление от разговора с ним осталось хорошее, Баранов очень корректно дал понять, что поддерживает точку зрения Савчука на проблему Яконура, вроде тут было не поддакивание, а собственное мнение; заманчиво приобрести еще единомышленника… да кто знал, что у него в голове!
Появился Кемирчек, привел парня - такого же молодого и такого же аккуратненького:
- Коля Калугин.
Коля, выяснилось, занимается обонянием.
- Очень интересно, - вежливо сказал Савчук.
Вечер не был беден гостями.
Коля бегло рассказывал: химическая теория обоняния… электромагнитная… очень яркие эффекты - у рыб…
Савчук размышлял о Баранове.
Коля здесь в экспедиции, собирает эмпирический материал… вылей наперсток примеси в Баренцево море - сразу рыба учует, ей достаточно молекулы на литр…
Савчук встрепенулся. Стал слушать. Здесь могло что-то быть… Только результат нужен немедленно, потом это уже никого не будет интересовать.
Коля знаком с проблемой Яконура. Ему известно направление работ института. Он хотел бы внести свой вклад…
Савчук видел: парень волнуется.
Единомышленник!
Деловой вопрос:
- Что вы можете измерять?
Кемирчек:
- Пусть бросит своим рыбкам чего-нибудь…
- Это ясно. Чувствительность вашей аппаратуры? Форма представления результатов?
Коля рассказал.
- Хорошо, - решил Савчук. - Бросьте, как выражается Кемирчек, своим рыбкам чего-нибудь из коагулянтов. Знаете, что это такое? Их добавляют в стоки комбината. Они захватывают из стоков всякую грязь и выпадают с ней в осадок. Вода становится гораздо светлее, Но часть коагулянта уходит с водой в озеро. Сами понимаете, Яконуру это не подарок. Это может быть даже вреднее тех веществ, которые удается высадить, еще неизвестно, что хуже. Надо, в частности, знать, как будут реагировать рыбы…
Парень кивал.
- Кемирчек снабдит вас всем необходимым, включая данные о концентрации. Договорились?
Проводил ребят до двери.
Так что же с Иваном Егорычем? Не надо отпускать…
А что все-таки с Барановым?..
Пришла Ольга. Савчук подивился ее позднему визиту, подивился и платью, голубому, с матросским воротником; эта женщина могла позволить себе что угодно, все ей было хорошо. Савчук поднялся навстречу, поставил два кресла рядом.
Ольга никогда не начинала с погоды. За две минуты она сказала все и теперь ждала от Савчука ответа.
Ее просьба была неожиданной. Савчук молчал. Что же сказать ей? Удивительная женщина.
- А вы подумали о том, как отразится это на ваших отношениях с Косцовой? Она - ваш учитель. И это, на мой взгляд, честь - быть ее ученицей. Более того, мне кажется, у вас с ней такие отношения, словно вы ее дочь. А ведь Косцова, насколько я знаю, считает дурным тоном ввязываться в это, следовательно…
Удивительная женщина улыбается.
- Понимаете ли вы, сколько трудностей появится не только в ваших отношениях с коллегами, но и вообще в вашей жизни? Сегодня вы - вполне сложившийся ученый, со всеми нужными степенями и званиями. У вас своя лаборатория, вы имеете уже авторитет и прочное положение. Занимаетесь себе стерильной наукой. Никому не мешаете. А завтра вы хотите начать новое существование, полное риска и неопределенности. Вы окажетесь с теми, чья позиция непрочна, кого компрометируют, чье будущее туманно. Вы можете лишиться и лаборатории, и авторитета, и чего там еще…
Она улыбается!
- Ладно, Ольга, я не придаю большого значения ни вашим, ни своим регалиям, это все туман… И все-таки. Ну, я-то уже прочно связал себя с теми, чье положение я оцениваю как очень неважное. Но вам это зачем? Я рад видеть вашу улыбку. Хотите, сознаюсь, о чем я думал, когда вы вошли? Я думал: удивительная женщина! Но, поймите, вы хотите ввязаться в игру, где не улыбаются. Там все слишком серьезно и улыбки никого не убеждают.
- Я родилась на Яконуре, - сказала она. - Прошу вас.
Савчук принялся кружить по кабинету. Он говорил слишком много…
Ни слова больше. Замолчать. Болтун.
Она родилась здесь, вот и все!
Одних уговариваешь, других отговариваешь… Он был искренен с Ольгой. Достаточно ли он ее отговаривал? Пожалуй.
Итак, что же будет? Будет всеобщее изумление, фырканье Косцовой и прочее; эмоции, пройдет. Будет у него очень одаренный сотрудник, светлая голова. И удовольствие работать с этой женщиной… Будет ответственность, - надо охранить ее, надо защитить, когда на нее набросятся. Будет опасность взрыва в собственном отделе, - как всегда с людьми сильными и категоричными…
- Сегодня у них там большой день, - сказал он. - Разведка донесла… - Он усмехнулся. - Что-то еще запускают. Все, разумеется, сбросят в Яконур… - Махнул рукой. - Надо подойти туда на катере и померить. Сможете на днях отправиться в экспедицию?
…Оставшись один, Савчук вышел на середину кабинета и заложил руки за голову. Потянулся. Постоял так, раскачиваясь из стороны в сторону.
Он большой, широкоплечий, грузный. Доброе лицо с пышными усами. Крупные пальцы крепко переплетены на мощном затылке. Стоит, раскачиваясь. Задумался.
Савчук устал. Это накопилось. Он давно уже работал на больших оборотах.
За окном лежал Яконур. А напротив окна - карта на стене: голубая, слегка изогнутая, слегка вытянутая яконурская капля. Когда-то, увидев такую карту впервые, Савчук охнул: надо же, у этого озера и форма самой воды.
Как в зеркало, Яконур смотрел через окно на свою карту.
И точно напротив окна был на другом берегу дымный факел…
Савчук не мог сказать: "Я родился на Яконуре". А хорошо было бы заявить, например, Шатохину: "Я родился на Яконуре. Прошу вас. Не сбрасывайте стоки". Савчук улыбнулся. Вот бы Шатохин рот открыл!..
Начинал Савчук токарем, пальцы и сейчас помнят гладкие податливые рукоятки, вечерами стал учиться, после университета быстро сделал одну работу, другую, он не терял темпа, он чувствовал в себе силу для многого, искал задачу, которая требовала бы такой силы, какую он знал в себе; ему только надо было увидеть такую задачу, - если б он ничего не сделал в науке, то поднял бы отстающий колхоз, или заключил трудный мирный договор, или провел блестящую операцию на сердце… И тут возникла проблема Яконура. Это требовало его специальности. А главное - его внутренней силы. Он приехал, возглавил институт и объявил войну комбинату.
Даже союзники упрекали Савчука за то, что для него наука - не главное. Он не притворялся. Он нашел свое дело. Он не страдал из-за того, что наукой оно было только отчасти. Это не принижало его дела.
Он говорил себе, что в такой ситуации и на этом месте человек должен вести себя соответствующим образом. Он, Савчук, отвечал за озеро Яконур. Отсюда - все его поступки.
Кто-то должен был занять категорическую позицию, вызвать на себя главный удар и тем послужить Яконуру. Савчук взял это на себя.
Другим казалось, что он принимает решения с ходу. У него была его обязанность, она решала.
Но иногда он чувствовал, - уже не хватает и его сил. Вот давление подскочило…
Он оказался под лучами мощных источников, почти лазеров. Он рисковал реально. Не раз над ним ломали шпаги. Но - держался.
Утверждали, что он против развития экономики в крае; Савчук объяснялся, не всегда успешно. Его не понимали, вот он и тратил себя на споры вместо науки… Ему ставили в вину, что он говорит без доказательств; и он нажимал в институте, чтобы получить обоснования… Его подозревали в неискренности, говорили, что он извлекает выгоды из своей категорической позиции, что позиция его худа только внешне, а на самом деле - хлебная, дает ему популярность и поддержку кое у кого. Да он бы мог покрупнее иметь звездочки на академических своих погонах и при гораздо меньших затратах самого себя, это ж надо его здоровье, чтоб до сих пор ничего, кроме гипертонии, не заработать… Э, мало ли еще что говорили!
Бывал, конечно, он и не прав; при этой-то своей массе, при том, что на больших оборотах вынужден работать, нет-нет повернется да и заденет кого-нибудь, придавит, - бывало, однако без злого умысла.
А что это, собственно, за речи он себе позволяет… Обиделся на кого-то? Позор! Оправдывается? Стыдно!
Устал.
Савчук подошел к столу и вызвал машину. Пора ехать в аэропорт. В самолете поспать можно будет…
* * *
Лена заварила чай, и вот теперь Захар сидел с белой фаянсовой кружкой в глубоком кресле и выслушивал Якова Фомича.
- Что, - говорил Яков Фомич, - трудно, значит, быть научным сотрудником?
Яков Фомич внимательно посмотрел, что там на лице у Захара, хмыкнул и направился к стене, занятой стеллажом с книгами. Захар пил чай и улыбался. Лена следила за Яковом Фомичом и ждала.
- Вот мне сказал как-то Снегирев, помните, радиационная химия воды, реакторами занимался, - так вот, я поздравил его девятого мая, а он мне ответил: знаете, Фомич, в атаку под обстрелом подняться вместе со всеми было легко, а на совете встать одному - бывает не под силу…
- Мне надо на кухню, - сказала Лена.
- Сядь, - Яков Фомич указал жене место в кресле у окна и перевел палец на Захара. - Да… Сочувствую. - Яков Фомич вздохнул и покрутил головой. - Как же быть? Из лаборатории-то ведь вас не выкуришь, уж на это вы не согласитесь.
- Не согласится, - поддакнула Лена.
- Что же с вами делать? Кем мне вас в институте пристроить? - Яков Фомич поскреб голую макушку. - А, вот! Идея! Прибором. Самое лучшее для вас быть прибором. Каким-нибудь безобидным. Стоять себе на полке. Спокойно. Чтоб никто не тронул!
- Пыльно, правда, - сказала Лена.
- Мелочи, - отмахнулся Яков Фомич. - Что там. Прекрасная мысль. Как, Захар? Согласны? Ладно, обращаю вас в прибор. Внимание! Раз, два… Стоп. А однажды какой-нибудь студент вздумает использовать вас в бредовой схеме. Он полезет за вами на верхнюю полку и уронит вас. Вы - вдребезги. Ну, предположим, он сумеет снять вас благополучно. Случается. Тогда он пережжет вас при включении. Тоже никуда не годится. Кругом, видите, превратности судьбы…
Яков Фомич положил руки на плечи Захара.
- Сочувствую вам! Крепитесь… Послушайте, а не приступить ли нам прямо к ужину? Захар, прошу вас, посидите, а мы с Леной закончим на кухне сложные приготовления…
Захар поднялся, пошагал по комнате; остановился у стеллажа, рассматривая книги.
Яков Фомич, разумеется, попадал точно, как всегда… Захар и не отбивался. Он не был в обиде, он не мог обижаться на Якова Фомича; он был смущен - как обычно при разговорах с хозяином этого дома.
Смущало Захара внимание, с которым его здесь встречали. Его принимали тут как равного; а Захар был не из тех, кто уверен в себе, он беспокоился, что окажется не на высоте, и заранее горевал в ожидании момента, когда Яков Фомич конечно же обнаружит свою ошибку.
Захар был талантлив и при этом относился к себе пренебрежительно. У него всегда находился повод тревожиться, чувствовать себя виноватым и стараться искупить какие-то свои грехи, прошлые, настоящие или вероятные в будущем.
Только в одном случае тревога в нем стихала, он переставал ощущать в себе слабость, забывались его колебания, неуверенность и огорчения, настоящие и выдуманные. Он находил удовлетворение в работе. Такова была защитная реакция.
Он работал постоянно, даже если работа ему почему-либо не нравилась или он понимал, что в ней нет необходимости. Закончив одно, сразу брался за другое. Было важно, чтобы всегда нашлось что делать…
За ним утвердилась репутация человека чрезвычайно добросовестного и трудолюбивого, отлично осведомленного в своей области.
Плюс его поразительная память, на которую все привыкли полагаться, плюс любовь к порядку и деталям. Однажды машинистка потеряла страницу из его статьи, он написал страницу заново, а когда нашлась прежняя - обе полностью совпали.
Его одаренность была известна всем; но никому не пришло бы в голову назвать его творческой натурой. Он редко искал новые решения и охотно шел туда, куда его вели.
Вот он стоит у стеллажа, пробегая взглядом по корешкам книг. Его интересуют авторы, а не названия. Одновременно он продолжает думать о своем. Рука его на книжной полке, пальцы поднимаются и падают, равномерно постукивая по дереву.
Он любил бывать у Якова Фомича, ему нравилась эта счастливая пара; когда-то он боялся наскоков хозяина и пытался их избежать, теперь он видел в них одно из милых свойств приятного ему благополучного дома…
Телефон.
- Захар, послушайте, пожалуйста!
Он снял трубку и услышал взволнованный голос Вдовина… Казалось, это просьба о помощи…