Молодая сайга родила детеныша. Вот он, этот детеныш, необычный, как заметил издали Мухарбий, совершенно белый. Счастлив тот, кто видел рождение белого сайгака, говорят ногайцы, но вряд ли кому доводилось увидеть такое. Мухарбий оказался очевидцем. Счастливый человек Мухарбий.
- Но это же не сайгак, он совсем непохож на меня! - замечает разочарованный молодой отец. - Он больше похож на зимнего зайца.
- Что ты понимаешь, глупец. Моя невестка родила белого сайгака. Радоваться надо нам всем, всем сайгакам надо радоваться. Белый сайгак - это редкость, белый сайгак будет самым верным вожаком. Он вырастет зорким, ловким, быстрым, как ветер. Радуйтесь, радуйтесь, дети мои, счастье-то какое, не знаю, доживу ли я до тех дней, когда белый сайгак будет взрослым…
- Белый сайгак!
- Белый сайгак! - будто запела песню вся степь под легкий шорох свежей травы".
Будто в необычном танце, закружилось вокруг роженицы все семейство. И Мухарбию казалось, что он слышит, как в воздухе носится этот радостный возглас: "Белый сайгак! Белый сайгак!" Есть ведь поверье, что год, когда рождается белый сайгак, бывает плодородным, не бывает в этот год падежа скота, травостой выдается долгий и хороший. Мухарбий - человек не суеверный, но в народные приметы верит, потому что многие не подводили его. Степь помогла рассеяться Мухарбию, ему стало легко и радостно. Возбужденный, он вернулся домой, загнал машину под навес, встретил проходящего мимо изгороди Уразбая, с радостью сообщил:
- Белый сайгак родился в степи!
- Спасибо за добрую весть, это к добру, к добру, очень хорошо, значит, войны не будет, урожай будет!
- Да исполнится сказанное тобой. Но почему минуешь мой порог, почтенный Уразбай? Или ты забыл, что наши деды были братьями?
- Не забыл, не забыл, Мухарбий. Но я иду по делу.
- Не к Эсманбету ли, моему соседу?
- Да, к нему.
- Позвали тебя или ты идешь сам?
- Позвали, Мухарбий, позвали.
- Ну и как же ты думаешь, Уразбай?
- О чем, Мухарбий?
- Лежит у тебя душа породниться с этим человеком?
- Лежит, дорогой Мухарбий. Семья у него неплохая" слава богу, живут зажиточно, все есть, и сын его - парень с головой. Ну что же, пусть моя дочь…
- Единственная дочь, Уразбай.
- Да, единственная, Мухарбий. Дочь - камень для чужой сакли, пусть этот камень украсит саклю Эсманбета.
- Хорошо ли ты подумал, почтенный Уразбай?
- О чем долго думать? Зачем держать в доме взрослую дочь? Она перезреет, Все хорошо вовремя,
- А сама Бийке?
- Что Бийке, дорогой Мухарбий? Пора настала…
- Ну, в добрый час, - глубоко вздохнул Мухарбий, так и не сказав то, что ему хотелось сказать. А хотелось сказать ему одно: "Не отдавай в эту семью свою дочь, не отдавай!"
- А, как поживает добрая Кадрия?
- Проведай нас, проведай, Уразбай, будем рады.
- Да и ты редко стал переступать мой порог.
- Работы у меня много. Беспокойная она у меня.
- Да, все теперь заняты. Жизнь все лучше, а забот все больше. Что же будет?..
- Все будет хорошо. Белый сайгак в степи родился.
- Дай-то бог! Ты сам видел или только слышал?
- Сам видел, сам, Уразбай.
- Счастливый ты! Спасибо за добрую весть. - Уразбай заковылял к железным воротам Эсманбета. С открытой веранды эсманбетовского, крытого слепящим оцинкованным железом дома слышались веселые голоса.
Мухарбий поднялся по деревянной лестнице, вымыл ноги в тазу, затем омыл руки и лицо, поливая себе из кумгана над большим медным тазом. Кадрия встретила его с упреком еще за старое:
- И термос привез разбитый.
- Дай поесть, жена, аппетит волчий. Добрую весть я принес, очень добрую. Белый сайгак родился в степи.
- Родился на свою беду.
- Не говори так, жена моя, это к добру.
- Да сохранится он…
- Кто посмеет убить белого сайгака, тот будет проклят на веки вечные! Брось мрачные мысли, жена, дай хлеба и… что там у тебя?
- Есть окрошка…
- Давай, давай сюда таратур… - Мухарбий не забыл, что в Болгарии холодный суп называют таратуром.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На небольшом, но раздвинутом столе поставлены всевозможные яства. Гора вареного мяса посередине. Свежий лук будто обрызган росой. Помидоры и огурцы. Сыр-брынза разных сортов - соленый и малосоленый. В тарелках исходит паром только что вынутая из котла кукурузная хаплама. Тут же разложены горские колбасы: из печенки, жирные мясные, вяленые, с ароматами трав. В некоторые колбасы кладут даже измельченную сушеную полынь. Хапламу едят с мясом и с колбасами, а кто хочет, и с сыром. Затем все это запивают бульоном из глубоких узбекских пиал. Но пока до бульона было далеко. Хозяин дома Эсманбет разливает кизлярский коньяк по рюмкам. На столе стоит оплетенная большая бутыль вина, точно такая же, какую он приносил вчера утром Мухарбию. Гости его - это те три незадачливых спутника Мухарбия. Сурхай все время поглаживает свою лысину, Идрис сидит мрачный.
Молодой шофер не расстался еще с армейской гимнастеркой, зовут его Сансизбай. Если судить по имени, он ногаец, но на вид больше смахивает на кумыка. Родом он из Кумли, того самого Кумли, где больше всего бесчинствовали в годы войны оккупанты. За Кумли начинаются песчаные барханы, в которых партизанили Эсманбет и Мухарбий. Воевали за родную землю. Именно в Кумли спас Эсманбет Мухарбия от неминуемого расстрела, и с тех пор они стали друзьями. Посланный в разведку Мухарбий попал в руки немецких дозорных. Его предал тогда некий Бакиев. Да, да, тот самый Бакиев, который впоследствии не избежал суровой кары, как и все полицаи-предатели. Мухарбия пытали, били плетьми, а потом бросили в подвал, где гнилая вода стояла по колено. Рискуя своей жизнью, Эсманбет пробрался в Кумли и у старосты вызнал, где заперли Мухарбия. Сняв без шума - а это умел делать Эсманбет - двух часовых, вывел он пленника на свободу, и тогда поклялся Мухарбий быть ему до конца жизни верным другом. Каждый раз в День Победы Эсманбет надевает свои ордена и медали. Ему есть чем гордиться, как-никак прошел от ногайских стеней до Австрии. Там его тяжело ранило, и он до самой победной весны проскитался по госпиталям. Когда он возвращался в Терекли-Мектеб, аульчане устроили ему пышные почести. Два километра дороги застлали коврами, и он прошествовал по этому пути народной признательности. С тех пор всегда выдвигали Эсманбета, рекомендовали на разные должности. Он был и председателем колхоза, и секретарем райкома, и старшим чабаном. В душе он считает, правда, что в последнее время его немного обижают, недооценивают, но жить можно. Старые заслуги как щитом охраняли Эсманбета от всех неурядиц жизни. Вот почему то, что вчера произошло на бюро райкома, свалилось на Эсманбета как снег на голову.
Сейчас временно - вот уже два года - Эсманбет относится к разряду нетрудоспособных людей. Врачи рекомендовали Эсманбету больше находиться на воздухе, среди природы, тогда-то он и занялся охотой и рыболовством. За рыбой ему приходится ездить далеко, но мало ли у него знакомых шоферов. Вот и сейчас он не случайно зазвал к себе Сансизбая, а для приличия пригласил и его начальника Сурхая. Не откуда-нибудь эти люди, а прямо из Махачкалы. Сурхай работает в управлении треста столовых и ресторанов, Идрис тоже не последний человек в горпищеторге. Словом, желудки у них не пустуют, что и видно по их розовым лицам.
- Друзья мои, выкиньте из головы все дурное, подумаем за едой о добром и начнем с тоста за ваше здоровье.
- Да не настанет день, когда тебя не будет с нами!
- Да не иссякнет добро в твоем доме, Эсманбет!
- Будьте здоровы!
На столе было наставлено всего на десятерых, хотя друзья сидели вчетвером. Неопытный еще в житейских вопросах, Сансизбай спросил, не сайгачье ли это мясо, чем немало смутил хозяина. Эсманбету стало не по себе. Ему показалось, будто вчерашний разговор на бюро уже разнесся по округе и о нем знают даже дети. Он повернулся к шоферу, вытер салфеткой губы и руки, больно схватил парня за ухо и сказал:
- Ешь! Это же ягненок, пора разбираться в мясе. А сайгак будет хорош через три месяца.
В это время дверь распахнулась и вошел Уразбай.
- О, да будет приятным твой приход, Уразбай! Как ты кстати. Жена моя приготовила такую хапламу, просто грех не поделиться ею с добрым человеком.
- Мир и радость этому дому, а запах-то, запах какой! Здравствуйте, - сказал Уразбай, протягивая руку незнакомым людям. - Рад приветствовать твоих гостей, Эсманбет.
- Спасибо, Уразбай, спасибо. Учуял ты запах?
- Из тысячи запахов сумею я различить запах мяса ягненка. И для моих зубов оно лучше, Эсманбет. Если, конечно, хорошо проварила твоя жена. Как ее здоровье? Я ее встретил сейчас, но у женщины не принято спрашивать о здоровье.
- Живет, не жалуется.
- Пусть живет. Пусть все живое живет. А гости откуда будут?
- Из Махачкалы.
- Из столицы, значит. Далекий путь, очень далекий.
- Не пешком же…
- Кто теперь ходит пешком? Машин развелось больше, чем ишаков. Забастуют ишаки, помяните мои слова. Бисмиллах… - И Уразбай засучил рукава рубашки, потер руки, предвкушая удовольствие.
- Ешь, ешь, Уразбай!
- А какое дело привело вас сюда, так далеко от столицы? - спросил Уразбай, все оглядывая гостей.
- Просто так, не было никакого дела.
- Разве так бывает, чтобы без дела да в ногайские степи?
- Решили проведать нашего Эсманбета.
- Так бы и сказали. Это хорошо, когда кунак кунака не забывает и за сотни километров.
- Коньяк или вино будешь пить?
- Ничего. Разве можно такой вкус портить напитками! Кружка холодной воды - вот мое питье.
- Чтоб твой дом обновился! А воды у нас хватит. Эй, жена, кружку воды со льдом из холодильника для почтенного Уразбая!
Хозяйка дома стала между тем разносить в глубоких пиалах бульон, не забывая каждого гостя предупредить, что бульон горячий и надо быть осторожным. Гости Эсманбета уже так напились и наелись, что для них теперь, как говорится, никакой ветер не страшен.
- Ну что же, спасибо хозяину и хозяйке. Говорят, после угощения гость смотрит на дверь… - первым поднялся из-за стола Сурхай.
- Спасибо и вам, что проведали нас! - пожимая руки, говорил Эсманбет. - А ты, Идрис, дорогу в мой дом теперь знаешь, буду рад видеть тебя.
- Благодарю, Эсманбет.
- Сансизбай с машиной останется здесь.
- Лучше, если б он довез нас хотя бы до Кизляра.
- Можно и так.
- Ну что же, Эсманбет, договорились, в сентябре будет товар?
- Хорошо, хорошо… - неохотно подтвердил Эсманбет.
- Не меньше полсотни. А за нами дело не станет.
- Да, да, конечно, понятно… - торопливо, будто боясь, что гости во хмелю наболтают лишнего, проговорил Эсманбет.
"Значит, не без дела эти гости притащились издалека. Что же это за товар, которого не меньше полсотни? - думал про себя Уразбай. - Что это? Овцы или рогатый скот? Да ну их к шайтану, зачем мне-то голову ломать? И спрашивать не буду, какое мне дело?"
Эсманбет пошел провожать гостей. Они ему сегодня были некстати после вчерашнего. Все знали, какое наказание получил Эсманбет. За столом об этом и словом не обмолвились. Но, как только Эсманбет вернулся, проводив гостей, Уразбай вдруг загадочно заговорил:
- Знаешь, Эсманбет, что такое совесть? Один мудрый человек мне сказал, что совесть - это голос, который говорит в тебе, что не надо было делать того, что ты только что сделал.
- О чем ты, Уразбай, я не пойму? - растерялся Эсманбет.
- Просто вспомнил слова доброго человека. Не смею даже сомневаться, что дом твой чист и совесть тебя не мучает.
- Странно ты говоришь, старик. Не беспокойся, твоей дочери не будет стыдно в этом доме.
- Она у меня единственная.
- И потому, говорят, избалованная?
- На то, что говорят, ты положи камень, уважаемый. Говорить могут всё. Собак любят за то, что они виляют хвостом, а не языком.
- И все-таки береги дочь свою, Уразбай. Ее имя теперь связано с именем моего сына. Пусть лишний раз не показывается людям…
- Она у меня и так скрытная.
- Пусть бережет свою честь.
- Ты позвал меня, чтоб сказать это? Да, если ты хочешь знать, Эсманбет, честь моей дочери мне дороже, чем кому другому…
- Я слышал, она позволяет себе не ночевать дома?
- У нее есть подруги.
- Все-таки есть и свой дом.
- Бийке я верю, она моя дочь.
- Я согласен с тобой. На следующий же день, как приедет мой Батый, ударим по рукам!
- А Батый знает?
- Знает, знает. Он мой сын, моя кровь. Дорог он мне, мой сын. У меня ничего не было, когда женился. А ему, сыну Батыю, я отдам все - и этот дом, и то, что в доме… А с остальной семьей перекочую в старую хибарку. Что потолок обвалился там, не беда, починим…
Расчувствовался Эсманбет, искренними были его слова. Видно было, что он на самом деле гордится своим сыном и ничего не пожалеет для его счастья.
- Не лучше ли, Эсманбет, чтоб молодые пожили в старой хибарке? Сами починили бы потолок и вставили окна, развели сад.
- Нет, нет, нет! Я хочу греться около счастья моего сына! Хочу греться, да, да. Нянчить его детей. С рождением внука, говорят, человек молодеет и становится богатым.
- Правда, я тоже не беден, Эсманбет, но у меня нет богатого сундука с приданым.
- Что ты, старик, о чем ты, милый мой Уразбай? Какой может быть разговор, мне ничего но нужно, никакого приданого… Мне бы невестку красивую, приветливую, любящую мужа своего и детей… чистую и незапятнанную.
- В этом можешь не сомневаться, Эсманбет! Моя дочь войдет в твой дом чистой, как предутренняя роса!
- Мне больше ничего и не надо.
- А скажи, Эсманбет, о чем это говорили гости, о каком товаре, не меньше полсотни? - не сдержался Уразбай.
- Какие полсотни, что полсотни?
- Да этот лысый тебе говорил.
- Ах, это… - Эсманбет подосадовал, что старика угораздило залезть куда ему не следует, но тотчас нашелся: - Это сайгачьи рога. Ты же знаешь, что из них делают лекарство…
- Откуда ты достанешь столько рогов? Не станешь же ты бить сайгаков?
- Конечно, нет, Уразбай. У людей в домах есть рога, а я буду собирать. Думаю, и у тебя они могут оказаться.
- Да, есть пары три…
- Вот и хорошо.
- А ты знаешь, Эсманбет, в степи родился белый сайгак.
- Разве это редкость?
- Большая редкость. И радость большая, Эсманбет. Белый сайгак к добру, к миру, будет урожай…
- Это хорошо. Клянусь, если даже в Америке хороший урожай, у меня радость на душе. От добра соседа вреда не бывает.
- Правдивые твои слова. Пусть всюду будет урожай. Ну, я пойду, Эсманбет. Спасибо не говорю, потому что между родственниками это не полагается.
- Заходи, будем рады. Как бахча твоя, даст колхозу доход?
- Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… - Уразбай сплюнул через плечо, спускаясь по лестнице, увитой виноградником, - будет добрый урожай, будут сладкие арбузы детям на радость…
Уразбай вернулся домой в хорошем расположении духа. Бийке не было дома. За ней зашла подруга, и они ушли куда-то, взяв с собой рукоделье.
Уразбай пошел на бахчу, позвав с собой и жену. Они взяли два кетменя. День мягкий, грешно не воспользоваться таким днем. А арбузы любят, чтобы за ними поухаживали. Колхозная бахча за аулом занимает немалый участок земли. Бригадиром там Уразбай, а в бригаде у него одни женщины. Морока с ними. "Лучше бы пасти стадо ишаков", - говорит иногда Уразбай, но на самом деле не сердится на женщин. Да и они уважают своего бригадира..
- Ты, жена, следи за дочкой, - говорит Уразбай, пока идут до бахчи. - Не позволяй ей ночевать у разных подруг. Чтобы будущие родственники не подумали…
- А что, из-за них нашу дочку в тюрьме, что ли, держать?
Уразбай искоса поглядел на жену. Она не из ногайцев, а кумычка из Аксая. Красивая была. Немного сморщилась с годами, но можно еще и теперь залюбоваться ею, особенно когда она сердится.
- Под замком, что ли, держать нашу Бийке? Она красавица, она так хороша, что всегда и во всем права. Можно ли ей отказать в чем-нибудь! Если ты можешь, отказывай, а я не могу…
Так они и дошли до бахчи, разговаривая о дочери.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Село Терекли-Мектеб находится почти что в центре ногайской степи, его можно назвать своеобразным центральным оазисом. Оно приятно отличается от другого центра ногайцев - Тарумовки, где в большинстве своем приземистые саманные постройки, но есть и добротные каменные дома с большими светлыми окнами и верандами. Правда, село сильно уродуют всевозможные заборы вокруг домов. Осталась дурная привычка отгораживаться от соседей и от всего мира глухими заборами. Как говорится, мой дом - моя крепость. Только крепости эти сейчас ни к чему, нет ни разбойничьих набегов, ни кровной мести, а заборы вокруг домов городят и городят по привычке. Насколько лучше, красивее выглядел бы простой палисадник из легкого ровного штакетника или - совсем уж хороню - если бы обвивали легкие изгороди зеленые виноградные лозы.
Но где бы ни жили ногайцы, они берут всегда пример с Терекли-Мектеба - это как бы образец новой жизни в степи. И все же главной заботой в степи остаются дороги и улицы, подступы к населенным пунктам. Когда начинаются дожди, то дороги превращаются в непролазную грязь и проехать по ним можно только на "газике".
Сейчас над Терекли-Мектебом глубокая ночь. Степная тишина окружила село со всех сторон. Небо чистое, усеянное звездами, словно подвенечное платье в золотых блестках. Ни в одном окне нет света, только на площади около магазинов горит на столбе лампочка да еще сторож развел костер, чтобы спасаться от комаров. Комаров здесь хватает, особенно весной и в начале лета. Нет от них никакого спасения. Вот почему в каждом доме устроены на окнах мелкие сетки или затянуты окна обыкновенной марлей.
На окраине села, там, где кончается одна из более или менее мощеных каменных прямых улиц, в небольшой комнате одноэтажного дома из красного кирпича, с плоской бетонной крышей и с козырьком, нависающим над окнами, горит тусклый зеленый огонек. Должно быть, обитатели зажгли ночник. Одно окно открыто вовнутрь и заделано рамой с железной сеткой. Опущены дешевые тюлевые занавески. В комнате немудреная, но уютная обстановка, на полу небольшой цветной коврик. На стене репродукция с картины, изображающей море. Платяной шкаф углублен в стену. Стол и четыре плетеных стула. У двери вешалка из сайгачьих рогов. На стульях одежда, брошенная небрежно, наспех. На столе чайник и две пиалы, баночка растворимого кофе, нарезанный лимон на чайном блюдце, конфеты в коробке, куски чурека, початая бутылка коньяка и две рюмки: одна выпита до дна, другая наполовину…
На широкой тахте в белых простынях, обнявшись, лежат двое. Эту комнату снимает у одинокой хозяйки (у которой недавно отравился красной рыбой и умер муж) молодой колхозный зоотехник. Я знал его юношей, когда он учился еще в средней школе в нашем ауле Кубачи и жил в интернате. Однажды я встретился с ним на Празднике чабана у голубых артезианских озер за шашлыком, и он даже просил меня посодействовать ему в одном личном деле, но отложил на потом, а я уехал, и больше мы не встречались.