Ночью были мобилизованы коммунисты. Утром звонили по прямому проводу в губисполком, за семьдесят верст. Из губиспол кома в ответ предложили собрать точные данные. Это означало, что помощи не будет, или, во всяком случае, она придет нескоро. И даже было ясно, почему: потому что председатель губисполкома уехал в Москву, а заместитель был мямля.
Говорил по проводу товарищ Бриллиант, председатель местного уездного исполкома.
У него был белый нос и высокий белый лоб на красном лице. Пристальные немигающие глаза и всегда пренебрежительно-скучливое выражение на зубах. Он был неизменно похож на человека, который что-то хорошо знает, но которому лень рассказывать всем. Кроме того, он умел слушать внимательно и, выслушав, ничего не отвечать. Его уважали и побаивались.
Когда он положил трубку, к нему подошел ожидавший его товарищ Ежекевич, председатель местной Чека.
Оттянув вниз большим пальцем поясок на своей солдатской гимнастерке, подчеркивая, что ему все ясно и – как обстоят дела у него в Чека – нечего спрашивать, он сказал после бодрой и суровой паузы:
– Давайте коммунистов. Побольше коммунистов.
Он знал, что коммунистов в городке в наличии человек семьдесят, из которых около трети – женщины, все смуглые, стриженые, коричневые девочки с книжками. Кроме того, и мужчины- коммунисты еще не обучены военному строю. Он все это знал, и Бриллиант понял, что Ежекевич заранее снимает с себя ответственность за исход событий.
Бриллиант ничего не ответил, но подумал, что дело не в этом. При местной Чека был отряд в тридцать-сорок человек. Это все равно не спасет положения.
В соседней комнате кашлял петербургский матрос, товарищ Степанов. Широко раскинув по столу локти, он писал и кашлял:
– Что ты пишешь, Степанов? – спросил Бриллиант.
– Письмо.
– Как кашель? Не ослаб?
– Ну его к…
У Степанова была чахотка; Бриллиант это знал, но говорил о кашле только для того, чтобы что-нибудь сказать. Он не хотел первый заговорить об опасности, грозящей городу.
В комнате для посетителей дожидалось человек десять. Все растрепанные, взъерошенные, не выспавшиеся люди со смертельным испугом на лицах. Это зажиточные обыватели спешили хлопотать о выезде из города. Они трепетали от нервного нетерпения и, раскачиваясь перед чуть открытой дверью, старались заглянуть и хотя бы увидеть Бриллианта. Слышно было, как они ссорились с курьером, который мрачно повторял:
– Ничего не срочно. Всем срочно. Вас много, а я один тут.
– Только что звонил в губ, – сказал Бриллиант.
– Насчет чего? – спросил Степанов.
– А насчет бандитов этих.
Степанов перестал писать.
– Это насчет полка? Да это дураки! Я был у них. Сукины сыны! Я бы их не пустил революцию делать. Сволочи проклятые! "Тай не ходы Грыцю на мою вечерныцю". Не разберешь, кто они. Не то наши, не то банда. Там какая-то сволочь, язва! Все мутит. Так ничего публика, но есть, которые говорят: "Да здравствуют большевики, долой коммунистов и жидов". Конечно, несознательность. Надо бы маленько обработать. Я схожу еще к ним сегодня. Они меня сначала пустить не хотели в бани-то, да я ругаться начал. Пустили. Горилки у них много. Вот что плохо! Горилку надо отнять.
– Погоди, не напирай, – опять загудел курьер за дверью. – Всем срочно. Много вас тут.
Поднялся шум. Вылетели слова фальцетом: "Это общественное дело. Отлагательство немыслимо…".
В комнату воткнулся курьер и жестко закрыл за собою локтем дверь, хлопнув кого-то по голове.
– Товарищ Бриллиант, тут аптекарь просится. Говорит – без отлагательства.
– Пустите.
Вошел бывший местный аптекарь Лысевич – полный, желтый, испуганно-корректный.
Бриллиант взглядом спросил его, что надо.
– Я не успел изложить письменно, – начал он, сложив, как певец, дрожащие руки и учтиво изогнувшись, – извиняюсь. Дело в том, что над горизонтом нашего города надвинулись тучи. Предстоят большие неприятности. Вступившие дезорганизованные личности начинают производить самочинные обыски. Начинается погромная агитация. Войск в городе нет. Все на фронте. Поэтому я считаю долгом, простите меня за дерзость, ввиду того, что это дело общественное, и все магазины хотя запечатаны, но в них много народного добра, и они хотят учинить грабеж и погром, – то я предлагаю срочно вызвать товарища Троцкого. Тут поблизости войск нет, а у товарища Троцкого есть поезд, он скоро, без задержек, приедет и восстановит порядок.
Бриллиант слушал и смотрел на аптекаря, как на вещь. Степанов же даже вздохнул от скуки, открыл рот и, плюнув на середину комнаты через стол, за которым сидел, сказал с задумчивым презрением:
– Без промежутков говорит человек…
Бриллиант спокойно сказал:
– Уходите. Не отнимайте времени.
Аптекарь смутился, но не растерялся:
– Будет очень жаль, если все завоевания революции будут потеряны. У нас уже два раза были погромы. Один раз при Деникине, а другой.
– Уходите, вам говорят! Пожалуйста, не беспокойтесь!
Резко позвонили по телефону. Спрашивали из "первого дома советов" – бывшая гостиница Ройзмана "Неаполь", – выезжать ли ответственным работникам и коммунистам.
Бриллиант спросил, кто говорит. Звонила женщина. Она замялась, и Бриллиант услышал мужской торопливый тенорок: "Не говори, не говори, кто", – и Бриллиант все-таки узнал по голосу, кто заставлял свою жену "устраивать панику". Это был один из его товарищей по местному исполкому.
– Это говорит. Это. Это. Я хотела только спросить.
Повесили трубку. Бриллиант отошел от аппарата.
Помещение исполкома сразу тревожно оживилось. Пришла
группа мобилизованных коммунистов. Спрашивали про оружие, продовольствие. Опять звонили по телефону. Кто-то для чего- то опоясывался веревкой. Разлили на столе чернила. Двое хотели сразу пройти в узкую дверь, столкнулись и нелепо застряли. Дверь завизжала и заскрипела. Забегал по комнатам комендант дома, молодой человек с пышными желтыми усами. Сообщили, что пулемет внизу уже поставлен. Кто распорядился ставить пулемет, – не знали. Двое сидели на столе и болтали ногами. Их до этого никто не видел и не знал.
В коридоре тяжело затопотало много ног. Это пришли тоже проездом находившиеся в городе красные курсанты. Одиннадцать человек. Кто-то посредине комнаты ел селедку, нелепо подмигивая всем, потрясал свободным кулаком и кричал, бессмысленно подражая фронтовым красноармейским выкрикам:
– Даешь бани!..
Экстренное соединенное заседание пленума совета с представителями профсоюзов назначено было на два часа дня.
Зал заседаний был тщательнее, чем всегда, убран. Портреты Маркса, Ленина и Троцкого, украшенные красными лентами, выглядели торжественно и бодро. Окна были открыты настежь. Звонок перед креслом Бриллианта блестел празднично. У двери появились часовые с патронами и винтовками. Такие же часовые появились и внизу, у входа. Разводящий со свистком деловито подходил то к одному, то к другому. В комнатах, смежных с залом заседаний, дожидалось человек тридцать.
В повестке дня значилось: 1) О текущем моменте – доклад т. Бриллианта; 2) Текущие дела.
Открыв заседание, Бриллиант с обычным своим скучливым выражением лица предложил прежде всего почтить вставанием товарища Гулько, секретаря топливной комиссии, недавно мобилизованного и геройски погибшего на фронте.
– В его лице, – сказал Бриллиант, – погиб одни из лучших сынов пролетариата. Рабочие и крестьяне никогда не забудут своего передового борца. Над его могилой мы должны сплотиться и поклясться, что довершим то дело, за которое самоотверженно боролся товарищ Гулько.
Собрание встало. Бывшие в шапках – сняли их.
Бриллиант знаком разрешил сесть.
Секретарь собрания Урчик, испуганно сбоку взглянув на Бриллианта, крикнул:
– Слово имеет товарищ Бриллиант!
Произошло движение. Кашель. Сморканье. И все замерло.
Бриллиант встал и, размахивая карандашом, как дирижерской палкой, сообщил, что в город вошел большой хорошо вооруженный партизанский отряд. Отряд, очевидно, не признает советской власти. Его представители не являются ни в совет, ни к военным властям. Отдельные группы вооруженных партизан производят самочинные обыски, арестовывают на улицах мирных граждан и издеваются над ними. В помещение, самовольно занятое отрядом, приходят темные элементы города, бывшие мясоторговцы и лавочники, начинается погромная агитация. Все это следует считать явлением недопустимым. Необходимо дать отпор дезорганизованным вооруженным людям.
В то время, когда лучшие сыны пролетариата и передового крестьянства проливают свою кровь на многочисленных фронтах за рабоче-крестьянскую власть, – закончил он, интонацией и манерой речи явно подражая Троцкому, – мелкобуржуазный элемент, подстрекаемый меньшевиками, эсерами и анархистами, старается в тылу дезорганизовать власть советов и нанести удар в спину рабоче-крестьянской революции. Но это им не удастся. По дерзкой руке должен быть нанесен решительный удар. Надо решительно сказать темным наймитам буржуазии: руки прочь!
Бриллиант сел. Собрание аплодировало.
Секретарь, опять испуганно взглянув на Бриллианта, крикнул:
– Прошу слова к порядку заседания! И имею предложение!
– И я прошу слова! Я! Я! Я! Я прошу слова!
Вторым, столь бурно просившим слова, был меньшевик Клейнер. Он был сильно возбужден, нижняя губа у него заметно дрожала. Он обеими руками дергал и оправлял почти одновременно пенсне, ворот пиджака и волосы. Не получив еще слова, он повернулся к собранию и начал:
– Я протестую. Это инсинуация. Откуда товарищ Бриллиант взял, что полк подстрекают меньшевики? Никаких данных у него нет… Это демагогия! Это – провокация!
Поднялся шум.
– Вы не имеете слова, – сказал Бриллиант.
– Тише!
– Не говорите с мест!
– Призываю собрание к порядку!
– Тише!
– Тише!
– Теперь не время сводить счеты.
– Это провокация. Это демагогия! – надрывался Клейнер.
– Тише!
– Товарищи! Товарищи!
– Пусть он говорит.
– Молчать!
– Призываю к порядку!
Резкий звонок.
– Товарищи, – сказал Бриллиант, – нам сейчас некогда заниматься полемикой. Прошу сохранять спокойствие. Нарушающие порядок заседания (он повысил голос) будут удалены. Слово имеет товарищ Урчик.
Урчик почесал темя и начал:
– Товарищи! Так как время не ждет и момент серьезный.
– К делу, товарищ! К делу!
– Я говорю к делу! То предлагаю прения по докладу товарища Бриллианта прекратить. И одновременно прошу выслушать резолюцию. Кто за прекращение прений? Прошу поднять руки. Большинство. Разрешите предложить резолюцию.
– Просим.
– Общее соединенное собрание пленума совета с представителями профсоюзов, заслушав доклад товарища Бриллианта о вторжении в город дезорганизованного отряда, единогласно постановило принять энергичные меры к ликвидации его вследствие могущих возникнуть беспорядков, угрожающих великой пролетарской революции. Выработку конкретных мер поручить исполкому совета с правом кооптации.
Приняли единогласно. Пропели "Интернационал" и разошлись.
Вечером над городком нависла жуть. Она началась еще с сумерек, когда опустели улицы и с пастбища одиноко возвращалась чья-то корова; корова остановилась на главной улице поперек мостовой и длинным заунывным мычанием выражала удивление необычной пустоте.
Небо, ясное, освещенное ярким закатом, казалось чужим, настороженно равнодушным. Траурными лентами курился дым из труб низеньких домишек. От времени до времени откуда-то доносились звуки одиночных выстрелов.
Прохожих почти не было. Редко-редко раздавались торопливые шаги и замирали. Вот еще один сдержанно-торопливо идет по дощатому тротуару, оглядываясь одними глазами. На перекрестке у столба с ободранными афишами остановился, впился глазами в прошлогоднее "обязательное постановление" и исчез за поворотом.
Когда стемнело, стало еще более жутко. Не во всех домах зажглись огни. Лаяли и выли собаки.
Целых полчаса осторожно, тайно ликующе и призывно звонили в церкви, хотя никакого праздника не было.
Ночью ветер качал деревья, гнал сор по мостовой, тормошил закрытые ставни.
Продребезжала неведомая телега.
Пел во тьме заблудший пьяница, бормотал пьяный вздор под вой ветра.
И опять зловещая, гнетущая тишина.
В "первом доме советов" в маленьком номере с кривым умывальником и скрипучим полом шло заседание исполкома с кооптированными лицами.
Бриллиант сидел за ломберным столиком и спокойно и серьезно, как всегда, предложил высказаться по поводу создавшегося положения.
– Прошу предлагать только практические меры, так как вопрос в целом достаточно ясен, – сказал он. Затем, взглянув внимательно на присутствующих, спросил: – Где товарищ Степанов?
Никто не ответил.
Но в это же мгновение из коридора послышались шаги, дверь открылась. Степанов вошел и остановился посреди комнаты.
Все вопросительно-выжидающе повернулись к нему.
– Пока спокойно, – тихо сказал он, сдерживая кашель. – Человек двадцать с вечера ушло из бань, но не в город, а за город. Должно, за продовольствием пошли в деревню. А так спокойно. Девок понатаскали. устроили кавалерчики, мать их.
– Вокзал обеспечен, – сказал начальник коммунистического отряда. – Четыре пулемета и тридцать товарищей, в том числе шесть курсантов, уже находятся на местах. Местность возвышенная, в случае чего некоторое время продержимся.
Бриллиант доложил в деловито-небрежном тоне:
– Да, товарищи! В шесть часов вечера мною получены сведения, что рабочие спичечной фабрики, часть литейщиков и часть кожевенников образовали отряд и под начальством двух курсантов укрепились на слободке.
– Какие патрули на улицах? – спросил кто-то.
– Это наши, – сказал Степанов, – я проверял.
Бриллиант, не меняя ни лица, ни позы, – он сидел, нагнувшись над листом бумаги, – одними только глазами дал понять, что он собирается сказать нечто важное, и, выдержав после обращения "товарищи" соответствующую паузу, начал:
– Товарищи, все то, что предпринято на случай осложнений, конечно, хорошо. Но надо отдать себе полный отчет в создавшемся положении. Выйти из него своими силами мы не сможем, а помощи ждать неоткуда. Обстоятельства в этом смысле сложились для нас крайне неблагоприятно. Поэтому я считаю, что мы должны все наши военные приготовления вести как можно более замаскированно и осторожно. А в качестве ближайшей и неотложной меры я предлагаю следующее: ввиду того, что партизаны никого к себе не пускают, и товарищу Степанову, например, удалось пройти к ним с трудом, я предлагаю завтра днем пригласить весь отряд – в обычном порядке, точно мы ничего не знаем об его поведении, – в театр, на концерт или спектакль, а перед спектаклем предложить товарищу Белякову, который как раз приехал к нам из Москвы, поговорить с полком и выяснить положение. Одновременно же предлагаю на случай, если полк придет в театр, но это удовлетворительных результатов не даст, принять меры к окружению театра и разоружению полка, чего бы это ни стоило.
Последнюю фразу Бриллиант произнес повышенным голосом с чеканно мужественной интонацией.
Спустя пятнадцать минут план Бриллианта начался осуществлением, пока в подготовительной своей части.
Степанов был назначен комендантом театра и устроителем концерта-митинга. Белякову, который жил в этой же гостинице, предложено было приготовиться к завтрашнему выступлению в театре, а передать партизанскому полку приглашение на концерт-митинг взяли на себя две девушки – Надя и Татьяна, сотрудницы политотдела дивизии, на днях приехавшие с фронта покупать карандаши.
К часу ночи все разошлись.
Степан вышел на темную улицу. Шумел во мраке ветер. Звенел стеклом в разбитом, кривом, два года не горящем фонаре.
Матрос прошелся вдоль улицы. Где-то сбоку совсем близко выстрелили. Он достал из заднего кармана револьвер и осторожно пошел на звук выстрела. Прошел шагов двести. Тишина. Никого. Тишина и ветер.
Но ночь была тревожна. В тишине чудились шаги, голоса, злые шорохи.
Опять зазвонили в церкви. Осторожно, нестройно.
Степанов, стиснув зубы, стоял, слушал, смотрел в тягостный ветреный мрак и, не зная, как излить горечь, боль, тоску, усталость и злобу, глубоко вздохнул и длинно выругался, в такт каждому слову покачивая головой и отплевываясь.
Начало светать.
Запел первый петух – пронзительно, по-идиотски резко и самодовольно.
Усталый надтреснутый свист паровоза ответил ему с вокзала. Прибыл поезд.
Вскоре побрели с мешками хмурые пассажиры. На безрессорном фаэтоне протащилась натыканная, как грибы, целая семья с подушками, тюками, чайниками и с худым ловкачом папашей во френче, беженцем-кочевником. Он с привычной зоркостью смотрел по сторонам, еще не совсем понимая, но уже нюхом чувствуя, что не вовремя прибыл в этот город. Грязная фуражка на его голове сама собою скорбно и странно надвинулась на лоб, и что-то сзади над ушами и теменем тревожно поднялось и изогнулось, как спина у насторожившейся кошки.
Степанов, около часу дремавший в одежде на неприбранной койке своей в том же "первом доме советов", встал, откашлялся и, пошатываясь от усталости, вышел в коридор. При утреннем свете – заросший, больной, издерганный бесконечными мытарствами, постаревший за время революции – он все же выглядел ненамного старше своих тридцати лет, но обычно ему можно было дать сорок. Пройдя несколько шагов и на ходу борясь с желанием спать, он направился к выходу, но вдруг остановился, что-то вспомнив. Постояв и подумав, он вернулся в коридор и постучался в комнату, отведенную сотрудницам политотдела Наде и Татьяне. Дверь оказалась незапертой. Матрос вошел. Девушки спали, укрытые солдатской шинелью.
– Товарищ, а товарищ! – разбудил он одну из них.
– Что такое?
– Ты вот что. Запрещаю вам идти в полк приглашать в театр. Не надо вам, значит, идти.
– Почему?
– Да потому. Артисты пойдут. Я пошлю. Поняли? Ну вот!
– Да почему же, товарищ Степанов?
– Приказываю – и все. Почему да почему! Потому что артистов никакая банда не тронет. Ихнего брата, артиста, даже всякая сволочь любит. В театр попозже придете. Там, может, нужны будете.
Он вышел в коридор, опять направился к выходу и снова вернулся. На этот раз в свой номер, где взял со стола листок бумаги, перо и чернила и со всем этим прошел на кухню. На кухне спешно поднималось с пола вместе с жиденьким тюфяком неимоверно растрепанное босое существо – одно из тех странных, жалких и беспризорных существ, которые водятся только в России на кухнях захолустных гостиниц и трактиров.
– Вот что, товарищ, – обратился к нему Степанов, – достань-ка ты мне кипятку, да поскорее.
Пока товарищ доставал откуда-то кипяток, Степанов тут же, на кухонном столе, писал следующее, старательно выводя каждую букву:
"Исполком Совета рабочих и крестьянских депутатов предлагает в порядке боевого приказа 1-му государственному театру сего числа (оставлено место для часа) мобилизовать лучшие силы и дать спектакль и концерт для находящегося в городе отряда партизан.
В случае невыполнения приказа виновные будут привлечены к строгой ответственности".
Степанов прочел написанное, остался доволен и, подумав, добавил:
"А также приказываю играть с подъемом".