Но старушка смотрела не со смущением - дескать, перезабыла все, память стала дырявая, простите великодушно, - нет, старушка смотрела с достоинством и даже словно бы горделиво, оттого что возвысилась над такой бытовой мелочью, как фамилии.
Вячеславу Ивановичу окончательно стало ясно, что ничего от нее не добьешься. Ну что поделаешь - старость не радость, и он постарался скрыть досаду.
- Ну что ж, спасибо, Вера Николаевна. Значит, были все-таки какие-то дети в подъезде?
- Да-да, несомненно, голубчик. Дети были, дети росли даже в тогдашних неимоверных условиях!
Вячеслав Иванович встал.
- Спасибо, Вера Николаевна, спасибо. Ворвался к вам, извините. Побеспокоил, как говорится, без спросу.
- Что вы, голубчик, какое же беспокойство? Наоборот, мне приятно. Не очень я вам помогла, а все равно приятно. А знаете что: вам следует обратиться к Тусе!
Она сказала это таким тоном, словно все должны знать, кто такая Туся. Вячеслав Иванович выждал паузу, но разъяснений не последовало. Тогда он осторожно спросил, боясь спугнуть хрупкое старческое воспоминание:
- А кто такая Туся? Как ее найти?
- О, господи: Туся! Она же у нас была первая активистка. Ходила по квартирам, организовывала жильцов. Она-то знала всех!
- Она в какой квартире?
- Да наверху же, в шестьдесят девятой. Там же, где эта дрянь… То есть нет, Туся же переехала! Она раньше жила в шестьдесят девятой, а теперь переехала. Если бы она и сейчас жила, разве бы она распустила эту дрянь! Туся переехала! Вот только где у меня ее адрес записан?
Из массивного комода была извлечена на свет шкатулка, переполненная всевозможными бумагами, так что крышка и не пыталась закрыться, и, кажется, петли уже слегка прихватило ржавчиной и они зафиксировали крышку в полуоткрытой позиции.
- Где-то я записала… Вернее, она мне сама записала на бумажке и еще сказала: "Перепиши в книжку!" А я все собиралась… Нет, не эта. И не эта… Неужели я и сюда не переложила, оставила в халате? Тогда могла пропасть.
- Да пусть, не страшно, можно в справочном. Вы только фио мне скажите полностью - ну, фамилию-имя-отчество. И если бы с какого года…
- Да-да, голубчик, справьтесь в справочном. Год ее девятьсот одиннадцатый, я знаю точно, потому что она моложе меня ровно… ну, словом, моложе. Туся Эмирзян. Да она и не армянка вовсе: блондинка, и глаза голубые. Только фамилия почему-то. И не от мужа - врожденная. Записали? Туся Эмирзян, одиннадцатого года.
- А имя-отчество как ее?
- Туси? Господи, да ее все звали Тусей! Но для справочного, конечно, не годится, я понимаю. Как же ее полное имя? Туся и Туся.
Снова Вячеслав Иванович начал раздражаться. Как так - не знать, как зовут твою хорошую знакомую, с которой всю блокаду?! Это уже не от слабости памяти, это от пренебрежения! Недаром гусары всякие на стенах, и у самой замашки барские.
- Вспомните. Может быть, Антонина?
- Антонины обычно Тони. Но, может быть, и в самом деле Антонина. Не знаю, голубчик. Туся и Туся. Она такая милая, никто и не звал иначе.
- А отчество?
- По отчеству - тем более! Зачем же, голубчик, отчество, когда Туся?
- Ладно, Вера Николаевна, постараюсь как-нибудь найти: фамилия все же редкая. Тем более и адрес прежний знаю, и год рождения.
- Вот именно! Фамилия редкая. И вообще, человек- не иголка. Ну, желаю вам, голубчик! От всей души. Костя вас проводит.
Снова она крепко пожала руку, но что толку в крепком рукопожатии, когда память вся расслабленная? Лучше бы наоборот. Вслед за Вячеславом Ивановичем вышел серьезный мальчик Костя.
Эрик непоколебимо сидел около пустой сумки, в которой недавно был торт, даже навстречу Вячеславу Ивановичу не кинулся - только подался весь вперед, но с места не сошел.
- Ух ты, дисциплинка! - сказал серьезный Костя.
- Охраняет железно. ЗКС первой степени, караульная служба. Когда сдавал, инструктору прокусил халат- а у них эти защитные халаты толстые. У него все службы сданы, какие есть. Жалко, нет спасения утопающих- это бы как раз для него, а службы официально нет такой, одни разговоры. Законного жетона лишают,
- А щенки у него бывают?
- Полукровки - уже не то. Понимаешь, порода такая редкая, что для него и суки нет такой же. Единственный на весь Союз.
Вячеслав Иванович вовсе не преувеличивал: узнавали через клуб и нигде не нашли.
- Где же вы достали, если единственный?
- Моряк привез из загранки.
Моряк - это нынешний муж бывшей жены Вячеслава Ивановича. Когда они встречались, всегда начиналось как бы соревнование: капитан словно между прочим демонстрировал невероятный кухонный агрегат или стиральную машину с электронным управлением; Вячеслав Иванович приносил невиданный торт и рассказывал о последнем сверхмарафоне, о том, как железно у него держится вес, - капитан-то порядком обрюзг на своем лесовозе. Итак, обоим было что предъявить, а потому расставались вполне удовлетворенные. А однажды капитан привез щенка - для себя. Но воспитание щенка оказалось делом слишком хлопотным, тем более что полы у них покрыты синтетическим ковром, мгновенно впитывающим щенячьи лужицы, - так что когда Вячеслав Иванович согласился взять щенка, все семейство провожало его как благодетеля. Родословной капитан привезти не догадался - вот и вырос Эрик сенсацией и изгоем собачьих выставок.
- Вот такое дело: моряк привез, знакомый капитан.
- Я бы и полукровного взял, - сказал серьезный Костя.
- Ладно, учту. А как же кошка?
- Если он будет маленький, она привыкнет. Она нервная, но очень умная.
Вячеслав Иванович надел между тем пальто, хотел попрощаться с Костей- и никогда больше не показываться в этой квартире.
- Так дадите щенка?
- Да-да, - машинально кивнул Вячеслав Иванович.
- Вы знаете, вы в жилконтору зайдите, - сказал вдруг серьезный Костя. - У них домовые книги должны быть. Мы когда в школе разыскивали ветеранов, всегда по домовым книгам.
Ай да мальчик! Все так просто, оказывается: всего лишь зайти в жилконтору!
- Что ж ты молчал?!
- Не хотел при бабушке, раз она сама не догадалась. А вы не жмот. Взрослые часто жмоты,
Оказывается, он проверял - вот хитрюга! Хорошо, что Вячеслав Иванович пообещал щенка, - а ведь просто так пообещал, чтобы отвязаться.
- Я-то не жмот! Будет тебе щенок, обязательно будет!
Вячеслав Иванович протянул Косте руку, хотя обычно с детьми за руку не здоровался и не прощался.
На улице первая же гуляющая с ребенком старушка объяснила, как пройти в жилконтору. Но на двери оказался замок: прием с семнадцати часов. А на часах Вячеслава Ивановича - очень точных современных кварцевых часах, посмотреть на которые не стыдно в любом обществе, - было только 16.08.38.
Конечно, можно было бы подождать. Но давно пора уже было поесть. За разговорами с бабушкой и внуком Вячеслав Иванович отвлекся, и его миновало обычное предобеденное нетерпение, но посмотрел на часы - и аппетит мгновенно включился на всю мощность. А есть он любил то, что сам приготовил - хоть на работе, хоть дома: и вкусней, чем любое порционное, - тираж есть тираж, - и гарантия, что доброкачественно. К тому же никакого балласта, ни животных жиров, ни лишнего крахмала.
Ну и, само собой, нужно было явиться в жилконтору не с пустыми руками. Люди будут стараться для него, рыться в старых запыленных книгах - так неужели за одно спасибо? Испечь торт собственноручно он не успевал, потому решил зайти к себе в кулинарию, взять "Северную Пальмиру", фирму. За ней все гоняются, очереди чуть не с шести утра, так что девочки в жилконторе оценят и постараются.
2
И вот в начале седьмого Вячеслав Иванович снова поехал на двадцать втором автобусе к Смольному - поехал один, без Эрика, поехал к себе на Красную Конницу (к себе на Красную Конницу!).
В тесной комнате жилконторы между столами толпилось человек пять. Паспортистки - их оказалось трое - как бы между делом выдавали какие-то справки, ставили штампы, а одновременно, не стесняясь посторонних, громко обсуждали какого-то Николая Тимофеевича, который не то настелил у себя полы краденым линолеумом, не то облицевал ванную краденой же плиткой и не попался. Нет, они его, конечно, осуждали - но и крошечная доля увлечения ловкостью и расторопностью Николая Тимофеевича невольно проскальзывала. Во всяком случае, идти свидетельствовать против него у них в мыслях не было. А посетители как бы не слышали разговора - никто не вмешивался.
Вячеслав Иванович дождался, когда освободится самая пожилая из паспортисток - полная дама с величественным лицом и седыми с фиолетовым отливом волосами (вылитая Графиня из "Пиковой дамы", - Вячеслав Иванович считал своим долгом ходить в театры, чтобы всегда можно было поговорить о премьерах, показать, что он хоть и повар, а покультурнее многих интеллигентных с образованием! Ну и попросту нравилось). Дождался, уселся, молча поставил коробку с тортом на свободный угол стола.
- Вы что это, гражданин, ко мне? С каким делом? - строго спросила величественная паспортистка.
Но Вячеслав Иванович прекрасно заметил, как она старается не смотреть и все же посматривает на торт, расслышал наигранность в ее строгом тоне. И улыбнулся со всей приветливостью, на какую был способен:
- Вы понимаете, дело у меня такое - необычное. Рассказывать долго, так неудобно - как вас называть по имени отчеству?
- Антонина Васильевна, - в некотором недоумении представилась величественная паспортистка.
- Так вот, Антонина Васильевна, дело у меня к вам такое - хлопотное. И вся надежда на вас.
И Вячеслав Иванович снова рассказал о случившемся с ним сегодня.
Разговор об удачливом Николае Тимофеевиче иссяк сам собой, едва Вячеслав Иванович заговорил о своем необычном деле. Когда же он закончил, на него смотрели и другие паспортистки, и двое еще оставшихся посетителей. Будто смыло с лиц отпечаток мелочных мыслей - о Николае ли Тимофеевиче, о собственных хлопотах ли и семейных дрязгах - и проступило истинное: выражение доброты и суровой гордости, которую пробуждает в ленинградцах всякое соприкосновение с памятью о блокаде.
- Книги, значит, вам за сорок первый год, - сказала Антонина Васильевна. Величавость с нее как-то сразу сошла, стала она домашней, что ли. - За последний квартал сорок первого и за сорок второй. Должны быть книги. Клава, ты у нас моложе всех - принеси. Знаешь, там.
- Да что вы! - вскочил Вячеслав Иванович, демонстрируя спортивность фигуры. - Я сам! Вы только покажите!
- Слава богу, пришел мужчина, который сам! - игриво сказала молодая Клава. - А то теперь всю работу норовят на баб, а сами только бы руководить.
Вячеслав Иванович отправился за Клавой.
Домовые книги лежали штабелями в каком-то чулане. Каждая была форматом чуть ли не в газетный лист и толщиной сантиметров в десять. Чтобы добраться до сорок первого года, пришлось переложить, наверное, кубометра два громадных тяжеленных книг. (Разговоры о кубометрах тогда шли по поводу дров - неизвестно откуда всплыло воспоминание.) Возможно, Клава ожидала какого-нибудь внимания с его стороны, не зря же сразу взяла игривый тон, но Вячеславу Ивановичу было не до того: чем ближе подходили года - а сверху лежали семидесятые, потом шестидесятые, потом… - тем сильнее он волновался. Что по сравнению с его волнением и нетерпением волнение и нетерпение археолога, снимающего последние слои песка с гробницы Тутанхамона или Аменхотепа: ведь раскапывал Вячеслав Иванович, можно сказать, самого себя!
Наконец нужная книга была извлечена и торжественно внесена в комнату паспортисток. Антонина Васильевна уже расчистила для нее место на своем столе, куда Вячеслав Иванович и водрузил раскопанный фолиант. Кажется, Клава посмотрела с досадой: она ведь руководила раскопками, потом влажной тряпкой стирала пыль и с книги, и с Вячеслава Ивановича - тот воспринял как должное, не выказав никакой галантности, - и могла рассчитывать, что и дальше будет главным действующим лицом, но вот Антонина Васильевна ее мгновенно отстранила. Ну а Вячеславу Ивановичу не было дела до здешних внутренних взаимоотношений, его интересовали только поиски.
Он поместился за спиной Антонины Васильевны, и Клава подошла, и третья паспортистка. Антонина Васильевна торжественно открыла книгу. Пахнуло почтенным запахом старой бумаги.
Записи в книге были сделаны странными чернилами, каких теперь уже не выпускают: коричневыми, будто писали разбавленным кофе. Или это время так изменило нормальный цвет чернил? Буквы выведены со старательными нажимами, от которых отвык глаз.
- Вам бы лет на пять раньше прийти, - посоветовала Антонина Васильевна, - еще когда Полина Сергеевна работала! Она тут с того времени. Ей бы и книг никаких не надо, всех блокадных жильцов наизусть знала! Уехала теперь куда-то к сыну - в Пятигорск, что ли, или в Сочи. Я-то уж в сорок пятом пришла, по рассказам только о тех временах… Она много рассказывала, Полина Сергеевна.
- Ничего, и сами все найдем! - бодро возразила Клава и тем самым словно бы укорила Антонину Васильевну в неверии в свои силы. - Давайте быстро перелистаю!
- Я тоже умею, - невозмутимо ответила Антонина Васильевна.
Появился какой-то посетитель - не то просил справку о составе семьи, не то книжку для квартплаты. Он оказался с участка Клавы, но та не стала отвлекаться, отмахнулась:
- Потом! Не видите, занята!
Антонина Васильевна провела ладонью над открытой страницей.
- Вся летопись здесь. Учет и тогда был поставлен. Движение жильцов. Только тогда все движение в одну сторону. Значит, какие номера смотрим?
Получалось, что работу Вячеслав Иванович задал совсем и не трудную, - за торт мог бы просить и больше, да незачем.
- В доме двенадцать по той лестнице всего четыре квартиры - от шестьдесят седьмой до семидесятой. Да и шестьдесят восьмая исключается: там старушка с самой блокады живет. Только три и остается.
- Сейчас. Только у нас ведь поквартирного списка нет: нужно подряд смотреть, если только было движение. Титульные списки были потом, когда контрольные листки… Сейчас полистаем. Значит, смотрим "выписался". Или "выбыл".
- А не могли про мальчика по ошибке написать "умер", если он не умер? Вот тут мальчик с тридцать шестого года. - Это Клава включилась в розыски.
- Ну что ты говоришь, Клава! Тогда учет получше, чем сейчас! Чтобы карточки не получали на умерших. А то бы знаешь сколько мертвых душ? Побольше, чем у Гоголя!
Вячеслав Иванович почти не слышал, что говорят женщины. Он смотрел из-за плеча Антонины Васильевны в нетерпении первым увидеть самого себя в домовой книге, себя, записанного старательным несовременным почерком с детскими нажимами, записанного странными коричневыми чернилами…
- Вот мальчик пропал без вести! - почти выкрикнула Клава.
- Ах, ну что ты, Клава, - как бы с сожалением сказала Антонина Васильевна, - не видишь, что из пятьдесят шестой квартиры!
- И еще: Ярослав, и год тридцать шестой. Славик, значит!
- А квартира семьдесят восьмая! Сказано же тебе, Клава: с шестьдесят седьмой по семидесятую включительно. Какая непонятливая, ей-богу!
Они говорили, а Вячеслав Иванович уже видел. Видел, но не мог произнести вслух, ждал, чтобы это сделала положительная Антонина Васильевна, - словно боялся, что ему всего лишь мерещится…
- Ага, вот: "Сальников Станислав Петрович, 1935 года, пропал без вести 26 марта 1942". Из шестьдесят седьмой квартиры. Вот.
Голос Антонины Васильевны прозвучал торжественно, левитановские нотки в нем послышались.
- Сальников? Станислав?
Так же старательно и неумело впервые повторяет за матерью свое имя ребенок.
- Вот видите, вот и нашли! - торжествовала Клава. - Все записано, все честь по чести!
- Обожди, Клава, посмотрим дальше: вдруг кто-нибудь еще подходящий, - охладила пыл Антонина Васильевна.
Но никого подходящего дальше не нашлось, хотя пролистали и майские записи - без всякой нужды, ведь Вячеслав Иванович точно знал, что уже в апреле был вывезен через Ладогу.
- Значит, Сальников Станислав Петрович?
Он словно бы постепенно пробивался к своей исконной фамилии, еще говорил в третьем лице, не решаясь произнести прямо: "Я - Сальников!"
- Ну конечно! Вы же видите! Все сходится! Удивительно! - продолжала торжествовать Клава.
- А родные? Кто были родные?
- Сейчас и родных поищем. - И Антонина Васильевна перевернула назад несколько страниц, возвращаясь в сорок первый год. - Вот: "Сальников Петр Григорьевич, 1895 года, умер 31 декабря 1941 года".
Толстый мужчина - а умер первым. Отец.
- "Сальников Сергей Петрович, 1928 года. Убит при артналете 14 марта 1942".
Значит, брат.
- "Сальникова Галина Владимировна, 1906 года, умерла 16 марта 1942".
Сразу же за братом - мать.
- Смотрите, вот еще! - закричала Клава: "Сальникова Маргарита Петровна, 1937 года, выписана 5 мая 1942". Выписана!
- Выписана? Как - выписана? То есть что же - жива? И в мае - больше месяца. Из той квартиры? Сестренка, значит? И жива? Выписана…
Он уже смирился со скорбно-торжественным: "Умер… убит…" - и в первую секунду просто растерялся: неужели возможно, чтобы жива? Чтобы у него жива родная сестра? После всего, что произошло? Так это было невероятно, что радость, не веря себе самой, пробивалась постепенно.
- Выписана - значит, не умерла, так? И не погибла? Выписана - в детдом, наверное, взяли?
А что, если они несколько лет в одном детдоме? Нет, его ведь гораздо раньше. А вдруг? Куда везли из Ленинграда в мае? Неужели тоже на Кубань?!
- Тут ничего не пояснено, - слегка виновато сказала Антонина Васильевна. - Только, что выписана. Вы запишите все точно, все данные, - сделаете запрос в справочном. И архивы всякие есть.
- Записать? - удивился Вячеслав Иванович. - Как же я могу забыть?
Не то чтобы он обладал особенной памятью, но невозможно же забыть имена родителей, брата, сестры.
Молчание застыло в комнате жилконторы. Словно эта скучная комната, заставленная обычной канцелярской мебелью, вдруг осветилась не сегодняшним, а тогдашним светом, от которого строгие тени легли на лица.
Вячеслав Иванович почувствовал, что должен первым что-то сказать - сказать так, как не говорит обычно.
- Большое спасибо. Я… Как будто чуть-чуть ожили сейчас они, да? Петр Григорьевич и Галина Владимировна Сальниковы… Может быть, так? И я будто снова родился. А лучше сказать: будто нашел самого себя. Знаете, я когда-то читал про человека, который после контузии забыл свое прошлое. Во всем нормальный, но до какой-то черты, а дальше - пусто. Вот и я… Ну, в общем, большое спасибо.
Тут всем захотелось говорить, произносить слова, которые не скажешь каждый день!
- Чего только люди здесь не вытерпели! Я бы, наверное, не смогла! Тут тогда любой - высший герой! - это Клава.
А Антонина Васильевна:
- Мы всегда рады! Это же счастье - помочь людям!