Народу на остановке было немного, но подошедший автобус был уже переполнен, и Муравко с Юлей едва втиснулись. Юля хотела развернуться к Муравко боком, но это ей никак не удавалось, а когда автобус тронулся, всех тяжело качнуло назад, и они оказались плотно прижатыми друг к другу. Юля исподлобья глянула на Муравко, не воображает ли он чего-нибудь, но Муравко, положив ей на плечо ладонь, напряженно вглядывался в окно, словно ему было крайне необходимо увидеть, где именно они сейчас едут.
Юля успокоилась и затихла. Муравко с любопытством прислушивался к своим ощущениям. В этом дозволенном объятии рядом с ним была женщина, а не подросток Юлька, которую он привык видеть на аэродроме.
Они вышли из автобуса недалеко от Юлиного дома.
– Папа уже вернулся, – сказала Юля, взглянув на окна.
– А лауреата нашего нет. Тоже работенка…
– Он уже давно веселится в своей медицинской компании.
– А где ты эти ложки разукрашенные добываешь? – спросил Муравко, вспомнив кухонную выставку.
– Это папа, – с гордостью сказала Юля. – Вам понравилось?
– Я был просто ошарашен! Думал, в сувенирных магазинах покупаешь. Это же мечта!
– Мечта у меня другая – увидеть северное сияние.
– Значит, ты с нами?
Юля внимательно посмотрела на Муравко. Даже в темноте он увидел, насколько серьезным был ее взгляд. Что она стремилась понять: в самом ли деле Муравко хочет, чтобы она была с ними, или что-то другое?
– Полечу, если Чиж полетит, – сказала, не отводя взгляда.
– А если нет?
– Значит, нет.
– Как же военная авиация без тебя? – дурашливо спросил Муравко. Он тут же пожалел, что снова взял этот тон, но уже было поздно.
Юля сжала губы и ничего не ответила. Она вдруг стащила с плеч кожанку, небрежно сунула ее в руки Муравко и сказала:
– Идите вы, Коленька, в свое общежитие. Чао!
– Юля, подожди! – только и успел он крикнуть вслед. Но Юля уже растаяла в темноте дверного проема.
7
Маша всегда просыпалась без будильника, и Волков не переставал удивляться этой ее наивысшей внутренней дисциплинированности. Сам он вечно недосыпал и без будильника встать не мог. Сегодня, на удивление, опередил звонок на целых десять минут. Сна не было ни в одном глазу. Но было ощущение досады от чего-то незавершенного, неисполнившегося, будто еще позавчера не вытащил занозу, и она сегодня напомнила о себе легким ознобом.
На кухне мягко шипела сковородка, глухо постукивал о деревянную дощечку нож (Маша крошила лук или морковку), диктор неторопливо сообщал последние известия.
Спортивный костюм висел под рукою, и Волков, откинув одеяло, лежа натянул шаровары. Согнул ноги, повернул их вправо, влево, "покрутил педали велосипеда", сложился перочинным ножиком, достав лбом колени, – тело было легким и послушным. У открытого окна он раз пятнадцать растянул тугой шестипружинный эспандер, затем взял десятикилограммовые гантели. Активная силовая зарядка вошла в его жизнь в мальчишеские годы, и не было такого дня, когда бы он не проделывал всего комплекса запланированных упражнений. Не успевал утром, искал какую-нибудь щель среди дня, в крайнем случае делал упражнения вечером перед сном. Волков был убежден: достаточно один раз дать себе поблажку, и лень станет отвоевывать у тебя позицию за позицией. Видел он этих сорокалетних толстяков с отвисшими животами.
Особенно нравились Волкову утренние пробежки до озера и назад. Людей нет, воздух чистый, под кедами мягко пружинит земля, пахнет мхом и корою. Этот запах Волкову слышится во всякую пору, кроме зимы. Зимой все стынет, и запахи в лесу господствуют другие, похожие на запахи металлических опилок.
В подъезде он привычно надавил на крышку почтового ящика, и язычок замочка податливо выскочил из мелкого гнезда. Волков никогда не пользовался ключом, никогда не пытался исправить замок. Его вполне устраивал вот такой, поддающийся грубой силе запор. Закрываясь, замок весело щелкал, убеждая непосвященных в своей прочной надежности.
Вместе с газетой в ящике было письмо. Не глядя на обратный адрес, Волков по почерку догадался – от Гешки, стервеца. Хотел тут же вскрыть, но удержался – Маша осмеет его нетерпеливость. Письмо вместе с газетой положил на кухонный стол и молча ушел в ванную.
Волков не хотел признаваться, что поступок сына его не на шутку встревожил. Ну, уехал и уехал. В минуты, когда Гешка заставлял вспоминать о нем, Волков чувствовал себя немного виноватым перед сыном. Со дня рождения и во все последующие годы его воспитание целиком и полностью лежало на Маше. Она и не сетовала. "Воспитывает пример родителей, – говорила она, – будешь сам настоящим человеком, будет и сын таким. В этом твоя главная воспитательная роль. А посюсюкать с ним и я смогу, для этого много ума не надо".
Читая в журналах фельетоны про незадачливых отцов, он без тревоги пропускал их мимо сердца – не про него. Считал, что Маша в случае чего забьет тревогу. А коль молчит, тут все благополучно. Иногда, правда, накатывало: уходит на службу – Гешка еще спит. Приходит – Гешка уже спит. Если выдается выходной – у Гешки свои дела, свои товарищи. Появились секреты – о них знает только Маша, на то они и секреты.
Как-то Волков должен был срочно ехать в Ленинград. Домой приехал среди бела дня и застал необычную, вернее, ранее не виданную сценку. Гешка и какая-то девица сидят в обнимку на диване, а Маша перед ними выступает с концертом. Она всегда хорошо пела, студенткой отличалась в смотрах художественной самодеятельности, получала грамоты и призы. Пела и в армейской самодеятельности, пока полком командовал Чиж. При Волкове самодеятельность пошла на убыль, а в последнее время и вовсе заглохла.
Стоя тогда в прихожей, Волков дослушал песню до конца и, когда ребята зааплодировали, сделал то же самое. Все смутились. Гешка отнял от плеча девочки руку с такой поспешностью, будто прикоснулся к раскаленному металлу. Маша встала и вышла к мужу в прихожую.
– Ребята вот спеть попросили, – сказала, скрывая неловкость.
– Извини, помешал, – Волков был обижен: у него время по секундам расписано, а они среди буднего дня развлекаются. – Сын в обнимку с девочкой, при матери, как это понимать?
– Они друзья, Ваня, – Маша уже овладела собой.
– Мы тоже были друзьями, но чтоб при родителях…
– Ну, Ваня, это долгий разговор. Уж лучше, если при мне.
Истинную причину своей обиды он понял позже, когда сидел в вагоне: сын ему не доверял, они не стали близкими. Виноват он в этом, конечно, сам, но и Маша недоработала. Уж коль они такие друзья, могла бы внушить, что у отца служба ответственная… Да и сын, видать, не в него. Не мужчина. Вон у Новикова. С аэродрома не вылезает, самолет изучил не хуже механика. А этот – маменькин сынок. С девочками, с гитарками…
Вернулся из Ленинграда Волков с твердым намерением взяться за воспитание Гешки.
– Хочешь, вместе сходим в кино? – сказал он сыну.
– Когда? – улыбнулся Гешка.
Волков начал вслух прикидывать: – Сегодня партсобрание, завтра ночные полеты, послезавтра методический совет, затем учения со второй эскадрильей… Проведу разбор учений, и мы вернемся к этому предложению, годится?
– Годится, – сказал Гешка. – В кино тебе сходить давно пора. И лучше с мамой. А я каждый день бегаю.
– Стыдишься с отцом? – вспыхнула старая обида.
– Не надо, папа, думаешь, я не вижу, какой воз ты тянешь? – серьезно сказал Гешка. – В пору троим, а ты один.
– Ты и рад! – Сочувствие сына еще больше задело Волкова. – Полная бесконтрольность!
– Снял бы ты, Ваня, ремень, – сказала из кухни Маша, – да всыпал ему хоть раз, для профилактики.
Гешка засмеялся. Эта идея, похоже, ему понравилась.
– И всыплю, – всерьез пообещал Волков, открывая дверь. Под окнами уже гудел автомобиль.
Перед Новым годом Гешка обратился к отцу с наглой просьбой:
– Мне надо триста рублей.
– А три тысячи не надо?
– Нет. Надо триста.
– Зачем?
– Хочу купить кассетник.
Волков не понял. Не знал такого выражения.
– Ну, кассетный магнитофон, – пояснил Гешка.
– Не слишком ли дорогая игрушка?
Вмешалась Маша:
– Я ему то же самое говорю: живем втроем на одну зарплату, и выбросить такие деньги…
– Этот аппарат стоит в комиссионке шестьсот рублей! Приятель отдает за полцены – сестру на лечение надо отправить. А вам дорого! Обойдусь!
Все зимние каникулы Гешка работал на железной дороге. И потом еще около месяца ходил с ночными ремонтными бригадами. Как позже узнал Волков, Гешка занял триста рублей у Новикова и уже в феврале вернул ему долг. "Видимо, надо было дать ему эти деньги, – подумал Волков, но тут же решил: – Ничего, сам заработал, беречь будет".
Увы, бережливостью сын не отличался. Десятого апреля он торжественно преподнес кассетник в подарок ко дню рождения своей подружке. Об этом Волков узнал от полкового инженера.
– Дочка моя аж захлебывается, – рассказывал тот, – Гешка твой – настоящий рыцарь. Подарил девочке магнитофон на день рождения. Все так и попадали…
Утром Волков поднял сына раньше обычного.
– Ну, рыцарь, говори: где твой трехсотрублевый кассетник?
– Подарил, – ответил тот.
– Это что же за купеческий жест?
– Папа, давай об этом не будем.
– Нет, будем. Я хочу знать, откуда у моего сына такие барские замашки?
– Магнитофон мой. Что хочу, то с ним и делаю.
– А если я так стану поступать? На какие шиши вы будете с мамой жить?
– Пойдем работать, – ответил сын. – В нашей стране в подобных ситуациях с голоду не умирают. Ты сам ее не пустил работать, а теперь упрекаешь?
– Чтобы тебя, дурака, воспитывала…
– Какой из меня воспитатель, Ваня? – с улыбкой сказала Маша. – На него палка нужна, оглобля хорошая. А я слабая женщина.
Гешка засмеялся. Хотя по логике Волкова – должен был возмутиться. "Сговорились, спелись!" – подумал он и сказал:
– Окончишь школу, я за тебя возьмусь…
Свою угрозу он выполнить не смог. Возвратившись с переучивания, Волков сына не застал. Получив аттестат зрелости, Гешка уехал к Машиным родителям. Старики его любили, и теперь он там наверняка катается как сыр в масле.
Волков не стал бы возражать против этой поездки. Но возмущало своеволие сына. Хоть бы для вида испросил разрешения. Нет, демонстративно укатил. Даже деньги на билет у кого-то занял. Паршивец эдакий.
И вот, соизволил первым письмом осчастливить…
– Что пишет блудный сын? – спросил у Маши, развернув газету. – Денег небось просит?
– Что он напишет? – Маша проворно гладила рубашку Волкова. Возле плеч утюгу мешали погончики, и она все хотела изловчиться, даже губу прикусила. – Загорает, купается, никаких проблем.
– Старики здоровы?
– Вроде еще держатся…
В летном училище Машин отец командовал эскадрильей, когда Волков был еще курсантом. Однажды комэска попал в госпиталь с тяжелым воспалением легких. Маша примчалась из Москвы, где училась в Бауманском, и здесь, в госпитале, у койки больного отца, Волков впервые увидел ее. Он любил своего командира глубоко, по-сыновьи, потому что сам вырос без отца. Любовь к командиру, можно сказать, автоматически перешла и на его дочь. Тем более что Маша при первой встрече поразила его своим жизнелюбием, чувством неиссякаемого юмора. С ней ему было легко с первых минут знакомства.
Когда они вдвоем зачастили в госпиталь, отец Маши стал на глазах поправляться.
– Уж очень мне по душе, что вы подружились, – сказал он откровенно. – А если поженитесь, буду считать себя совсем счастливым.
– А мы как раз хотели просить твоего согласия, папа, – засмеялась Маша. – Будем считать, что благословение получено.
Училище Волков заканчивал уже зятем комэска. По этому поводу он слышал в свой адрес немало дружеских шуток: "Хочешь добиться чинов и званий, надо жениться, как Волков Ваня". Шутки были беззлобные – комэска все любили, он был строгим, но справедливым человеком. Волков до сих пор хранил к нему уважение и почитание, как хранят подчиненные к командиру, хотя давно перерос его в чинах и званиях.
– Не посмотрю, что времени в обрез, – сказал Волков. – Слетаю и всыплю ему…
– Слетай, Ваня, слетай. И меня с собой возьми. Стариков навестим. Чай, с Севера и вовсе не выберемся. Как с отпуском-то в этом году?
– Одному богу известно. Где-нибудь в декабре, как всегда… Слетала бы сама на пару недель к родителям.
– Хочется, но не могу я тебя сейчас оставить.
– Что со мной станется?
– Одному всегда плохо. А тут такое сложное время.
– Сложное. – Волкову нравилось, что Маша его понимает и без всяких просьб упреждает желания, но сразу соглашаться с ее выводами – значило бы безоговорочно признать их безгрешность. – Всем бы все усложнять.
– Ты чем-то крепко расстроен?
– С чего ты взяла? – Ему и хотелось поделиться с женой, и что-то сдерживало.
– Кричал во сне, – сказала Маша.
– Наводнение снилось, – буркнул он. – Аэродром заливало.
– Конченый ты человек, Ваня. Даже сны служебные видишь. – Она подошла с выглаженной рубашкой и неожиданно села ему на колени, обняла, внимательно глянула в глаза.
– Начинает казаться, что у меня характер портится, – признался он, – ловлю себя на нетерпимости, раздражаюсь по пустякам.
– За Гешку не переживай, – снова сказала она.
– Как я могу не переживать? – Раздражение подскочило мгновенно, как ртутный столбик на огоньке спички. – Влипнет в историю какую-нибудь, в милицию попадет. Ума-то на копейку!
– Все грехи возьму на себя. Где еще жмет? Подмышками?
– Со всех сторон хватает, – начал он успокаиваться. Рассказал про Ефимова, про стычку с Новиковым, про звонок из милиции – Большов оскорбил работника ГАИ, возмутился поведением Горелова: убежал от жены ночевать в профилакторий… И только о Чиже не сказал ни слова.
– От таких "пустяков", Ваня, можно свихнуться.
– Начинаешь построже, не нравится… "Не хочешь, – говорит Новиков, – как следует вникнуть, сплеча рубишь". А я ему говорю: "Ты – комиссар, ты и вникай. А мне некогда".
– Правильно, командир, – Маша попыталась разгладить морщинки у его глаз. – Легко быть добрым, гуманным и человечным, если за последствия отвечает кто-то другой. На твоих плечах – полк. Боеготовность. Государственная ответственность. Начнешь с каждым возиться – полк развалится. Спрос с командира… У всех есть нервы, у всех самолюбие, а у командира ничего нет. Он железный. У него ничего не болит. Нет, Ваня, не глаголы жгут сердца людей, а инфаркты. Плюнь на всех.
– Перебор, Маша, – сказал он и, придержав жену, встал. Он сразу уловил в ее голосе насмешку, но перебивать не хотел. Когда Маша злилась, она иронизировала. Отчего злилась, не знал, потому и дослушал до конца. Но и дослушав, не понял.
– Знаешь, что мне кажется, – сказала она в том же тоне, – нехорошо, когда в полку два командира. Тебе синяки да шишки, а ему любовь подчиненных. Несправедливо это. Заслоняет он тебя, в тени держит. А за полк отвечаешь ты.
– Не надо, Маша. – Теперь Волков начинал понимать, откуда ветер дует. – Его всегда любили. И было за что.
– Вот именно – было. А теперь ты и сам с усам.
– Будь командир хоть семи пядей во лбу, всех не осчастливит.
– Да и зачем, – не сдавалась Маша. – Командир должен быть выше всякой этой лирики. Он должен знать одно: чем сложнее обстановка, тем жестче должна быть… что? Требовательность! – Она протянула выглаженную рубаху. – Надевай. Машина пришла.
Волков чувствовал – успокоения от разговора с женой не получил. Скорее наоборот – нервы натянулись еще больше. Маша выключила утюг и стала помогать застегивать пуговицы.
– Просто разрубать узлы чужие, – сказал он с обидой.
– Это верно, – подхватила Маша. – Своя боль всегда сильнее. – И уже без иронии закончила: – Ничто на свете не сделает нас счастливыми, Ваня, если мы не научимся чужую боль чувствовать.
"А кто мою боль чувствует?" – хотел сказать Волков, но не сказал. Это прозвучало бы кощунственно. Уж кто-кто, а Маша чувствовала не то что боль – малейшие симптомы его заболеваний. И врачевала, как могла. Эта трехмесячная разлука, видать, не осталась без последствий: какая-то хворь застарела, заноза уже казалась Волкову опухолью, потому что тревога у сердца не утихала, а только ширилась все больше и больше.
В машине он попробовал было переключиться на какие-нибудь более приятные размышления, покружить, так сказать, в чистом голубом небе, но возникающие тут же ассоциации сносили мысли в плотную грозовую облачность.
Неудовлетворенность пришла после разговора с Новиковым. Пустяковый разговор о Ефимове, о Чиже. Ведь чувствовал: не прав комиссар. А все равно осадок остался недобрый. Наверное, оттого, что не нашли с Новиковым общего языка. До этого всегда приходили к единому знаменателю. Нередко компромиссному, но единому. А тут разошлись, как в море две селедки. Или чего-то Новиков не понял, или… Нет, второе "или" в данном случае не допускалось. Ефимова с таким "хвостом" рекомендовать в отряд космонавтов он не имеет права. Это совершенно четко.
С Павлом Ивановичем Чижом тоже ясно. Нервотрепки на новом месте будет столько – дай бог здоровому выдержать. Стрессы не для него. Хочет служить – пусть остается здесь. Будет руководить полетами. Какая ему разница, чьи самолеты сажать? А командующий перевод оформит. Командующий для него все сделает.
"Он тебя заслоняет, в тени держит…" Это Маша зря. Волков никогда так не думал. Даже в те дни, когда его назначили командиром, а Чижа – руководителем полетов. Он лишь однажды поймал себя на ревности, когда кто-то из командиров эскадрилий, кажется Пименов, запутавшись в плановой таблице, побежал советоваться с Чижом. Волков проглотил эту пилюлю, но, поразмыслив, оправдал комэска. Ведь запутался тот в трех соснах, и обнажать перед новым командиром свою слабину ему было, конечно же, неловко.
Чиж не вмешивался в его дела, хотя не единожды останавливал Волкова у той черты, за которой ошибку уже не исправить. Однажды Муравко прекратил взлет и чуть не выкатился за взлетно-посадочную полосу. Видимых причин для прекращения взлета с полосы не было, Муравко объяснил, что ему показалась "какая-то фигня с давлением масла" и он выключил двигатель.
– К полету не подготовился, вот и показалась "фигня", – сказал Волков. – Накажу самым строгим образом. Сразу после полетов!
Но Волкова срочно вызвали к телефону, и разбор полетов делал Чиж. А назавтра инженер доложил, что в самолете обнаружили течь маслопровода и что, если бы Муравко взлетел, могла быть беда.
Вместо наказания Волков объявил Муравко благодарность, а Чиж сознался, что специально организовал Волкову вызов, чтобы он "дров не наломал".
Были и кадровые ситуации, и бытовые, когда Павел Иванович проявлял принципиальность и твердость и, как член парткома, требовал от Волкова решения, не совпадающего с командирскими выводами. В итоге оказывалось, что Чиж шел на обострение отношений с Волковым в интересах самого Волкова.