С Васей - вот двадцать семь лет прошло - ей ни разу не было скучно. Случается, что он повторит историю, какую уже однажды или даже не однажды рассказывал. Но совсем не потому, что испытывает недостаток в новых, просто память изменит, и только. Уж кажется, до того хорошо его знает София Павловна, что дальше и некуда, и все равно совсем не во всех случаях она способна предугадать, что и как скажет он, как поступит. Двадцать семь лет человек этот на её глазах, день за днем, щедро, не скупясь, раздает себя людям, и все никак не исчерпается.
Сколько пережито вместе - и хорошего и плохого, сколько перетерплено. Никогда не забудет София Павловна тех дней, когда вернулся Василий Антонович с Двадцатого съезда партии, на котором так остро критиковали культ Сталина и последствия этого культа. Он рассказал ей все, и они вместе все заново переживали. Несколько недель они чувствовали себя физически больными, как будто от сердца каждого из них был отхвачен большой, очень важный, живой, пульсирующий кровью ломоть. "Соня, Соня, - говорил он, страдая, - вся же жизнь наша прошла с ним, не мыслилась без него, думалось: мы-то умрем, а он все будет жить и жить. Ведь мы в нем любили Ленина. Помнишь, как он учил любить Ленина, помнишь "Вопросы ленинизма"?"
Они доставали "Вопросы ленинизма" и вновь перечитывали вдохновенные главы об Ильиче. "Соня, Соня, - говорил он, - ведь в нем мы любили партию, нашу родную партию, которая вырастила нас с тобой, выучила, вооружила такой идеей, от которой жизнь трижды содержательней, осмысленней стала. Соня!.." Стоя перед фотографическим портретом Сталина, который висел на стене в домашнем кабинете, он сказал однажды: "Нет, я его судить не могу. Его может судить партия, народ, история. Но не я, Василий Денисов. Отдельно взятый, я мал для этого. Соня, ты можешь меня понять или нет?"
Что она могла ему ответить? Она плакала вместе с ним. Со временем, не сразу, постепенно они отделили объективное от субъективного, свои чувства от исторической реальности, правду от неправды, разобрались во всем том, чем в противоречивом и сложном сочетании было окружено дорогое для них имя. Вспомнилось им, что было время, когда они испытывали досаду и горечь от того, как именем Сталина заслонялось имя Ильича. Да, им бывало очень больно за Ленина. Но прошли годы борьбы с уклонистами, годы индустриализации, затем военные годы… В общих трудных испытаниях имя Сталина недосягаемо возвеличилось.
Со временем и кризисное состояние, и сама болезнь постепенно поутихли. "Ничего, Соня, ничего, - заговорил как-то Василий Антонович. - И люди и партия растут в испытаниях. Мы выдержали тяжелое испытание, но, видишь, выдержали. Будем исправлять недостатки, которые были же, были, ты отрицать этого не можешь, нет? Ну вот! Будем их исправлять, ликвидировать, и будем двигаться вперед, только вперед". И теперь вновь горячо и страстно строил социализм, нет, уже коммунизм, Василий Денисов. Только, сам отлично поняв и другим разъясняя ошибки Сталина, он никогда не забывал сказать, что много лет, как настоящий солдат партии, беззаветно шел за Центральным Комитетом, возглавляемым Сталиным, и что, несмотря ни на какие ошибки отдельных личностей, партия ни в малейшей доле не утратила и не может утратить своей революционной ленинской сущности. "Если когда-то, во имя культа, история улучшалась или ухудшалась, то теперь мы получили полную возможность этого больше не делать. Что было, то было, что есть, то есть". Возвратясь с одного из пленумов ЦК, он ей рассказывал: "Соня, сам первый секретарь сказал… Знаешь, как замечательно он сказал! Он сказал: "Наше прошлое - это наша с вами фотографическая карточка. Не плюйте в свое лицо".
Он радовался этим словам, как мальчишка.
Да, для него, для Васи, невыносимыми были плевки в прошлое партии, в прошлое страны, плевки тех, кто поспешил примазаться к той критике культа личности, которую партия широко и бесстрашно развернула после своего Двадцатого съезда.
"Вася, Васенька, - вновь мысленно прошептала София Павловна. - Нелегкая твоя жизнь…"
- Что? Что ты говоришь? - Он открыл глаза. Она улыбнулась. Это уже не первый раз за последние годы: она заговорит о чем-либо, а он, оказывается, как раз об этом уже думал в ту минуту, или он заговорит, а она уже знает, о чем он будет говорить дальше, она уже думала об этом. А тут даже сквозь сновидения Вася услышал её мысль.
- Я говорю, - ответила она, поднимаясь с постели, - что лучше бы тебе раздеться и лечь как следует.
- Да уж поздно ложиться, светло совсем. - Он выключил ночник, пошел к окну и, цотянув за шнурок, раздернул шторы. - Солнце встает! Может быть, лучше я куда-нибудь съезжу?.. В Загорье, что ли. Там с посевной канителят.
- Съездишь, - сказала она, расчесывая волосы перед трюмо. - Только не в Загорье, а на вокзал. Проводишь меня. Утренний поезд идет в восемь сорок.
И опять их охватила боль за Сашеньку, за разбитую семью Шурика.
Помолчали. Потом Василий Антонович сказал:
- А ты спросилась у этого твоего типа, у Черногуса? А то ещё дело затеет: дескать, секретарша-обкомовша сама себе отпуска устраивает. Пойдет носить на хвосте, что сорока.
- Не пойдет, Васенька, он не такой. Честное тебе партийное слово, не такой. Ты пригласи его к себе все-таки, поговори с ним, поговори. А спроситься я, пожалуй, спрошусь. Правда, рановато звонить ему. Порядочные люди ещё спят.
3
Вездеход свернул с государственной бетонной дороги, и начались дороги "местного значения". Пошли гати, колдобины, целые озера грязной, черной воды, которая веерами расхлестывалась по обе стороны машины; издали машина казалась большим зеленым насекомым, у которого, то опадая, то вздымаясь, трепещут тонкие сверкающие крылья.
Роман Прокофьевич Бойко изо всех сил работал рулем: на разъезженных скользких колеях, глубоко врезанных в мокрую глину, машину сносило то вправо, то влево, то просто в придорожную канаву, которую все шофера, а за ними и ездоки, со времен войны называют не иначе, как "кювет".
Год-два назад Бойко непременно бы высказался по поводу дорог области, но он уже давно перестал делать такие попытки, считая их бесполезными. Только по тому, как стиснуты его губы, как зло щурит он глаза от солнца, Василий Антонович мог догадываться о бурях, бушевавших в душе шофера.
Василий Антонович сидел рядом с Бойко. Сзади расположились второй секретарь обкома Лаврентьев, известный знаток сельского хозяйства области, и Костин, заведующий отделом, занимающимся делами этого нелегкого хозяйства. В тот день, когда Соня уехала в Ленинград, в обкоме было получено решение бюро ЦК по Российской Федерации заслушать в начале июня сообщения нескольких областей об итогах и уроках весеннего сева. В приложенном списке была и Старгородская область. Соня задержалась в Ленинграде, он, Василий Антонович, чуть ли не каждый день выезжает в районы, чтобы подготовить доклад не по сводкам, не по бумагам, а по живым, собственным наблюдениям.
На этот раз он захватил в поездку Лаврентьева и Костина. Втроем они решили добраться до самого дальнего района, где Старгородчина граничит с известной своими успехами Высокогорской областью. Ходят слухи, что у соседей яровые давно взошли и чуть ли не колосятся, а на Старгородчине все ещё сеют. "Если это так, - сказал Василий Антонович, собираясь в путь, - то, следовательно, мы работаем хуже, чем высокогорцы. Значит, у нас слабина в организации дела. Климат-то ведь хот же, что и у них, и земли ничем не отличаются".
Его подбрасывало на пружинах. Он сидел, засунув руки в карманы кожаного, "командировочного", черного пальто, сохранившегося с войны - на уголках воротника ещё видна была стежка от споротых петлиц, смотрел вперед сосредоточенно. Лаврентьев и Костин вполголоса разговаривали позади, он их не слышал. В мыслях все перемешалось - и эта ужасная история со смертью Сашеньки, и уйма проблем, связанных с дальнейшей жизнью и судьбой Шурика, - Соня звонила вчера, что Александр ни за что не хочет отдать Павлушку, что Павлушка для него сейчас всё, что осталось ему от Сашеньки, он с этим расстаться не может. Личное врезывалось в раздумья над предстоящим докладом Василия Антоновича. А пораздумывать было о чем. После недавней ликвидации МТС далеко не все колхозы повели себя, как надо. Одни нахватали, накупили машин столько, что на целый район бы пришлось, и, конечно, машины у таких простаивают. Другие, желая побольше раздавать денег на трудодни, всячески изворачивались, чтобы вовсе не покупать машин, да вот и не справляются с посевной. Иные избегают отдавать свои машины в ремонт на государственные ремонтные станции, ремонтируют сами, своими средствами, ремонтируют плохо, кустарно, неквалифицированно. Кое-где ослабла забота об агротехнике, о научном ведении земледелия. Агрономы из таких хозяйств поразбежались кто куда. Все это надо преодолевать, преодолевать терпеливо и так, чтобы организационно-структурные неувязки не мешали плановому ходу работ в колхозах и совхозах.
Дорога шла на юго-восток. Солнце светило прямо в ветровое стекло, в лица. Майский день начинался ярко и празднично. Слепяще вспыхивала вода на дороге, в канавах, в ямах, из которых брали когда-то торф. Веселая, бодрая зелень пробивалась из черной торфянистой земли; зеленели кривые березки на болотах; завидев машину, настороженно и недовольно подымали свои сердитые хохолки чибисы и, взлетая, пронзительно и грустно кричали. На окрестных высотах тихо стояли деревни; вокруг них, по косогорам, голубыми дымками дымили тракторы; ветер гладил по шерстке зеленую щетку пошедших в рост озимых хлебов. Навстречу по дороге, что корабль, переваливаясь с боку на бок, гоня носом мутную волну, шел тяжелый грузовик, за ним тащились второй и третий. В кузовах каждого из них, держась за верх кабинки, стояли и пели девчата; ветер рвал с их разметанных желтых волос цветные платки.
Бойко посторонился, пропуская колонну. Василий Антонович отворил дверцу, высунулся, стал махать рукой, чтобы встречные остановились. Последний грузовик затормозил.
- Чьи машины, товарищи? - спросил Василий Антонович.
- Колхоза имени Фрунзе! - чуть ли не хором ответили ему женщины.
- Куда и зачем едете?
- На станцию, за минеральными удобрениями!
- Желаю успеха. Привет вашему председателю. У вас Зубавин председателем?
- Зубавин. Илья Григорьевич!
- Ну вот, привет ему. Непременно.
- Передадим, товарищ Денисов. Не беспокойтесь. А к нам-то заедете, или как? Может быть, мимо?
Грузовик, рыча, поплыл догонять ушедшие машины. Тронул с места и Бойко. Денисов улыбался. Ему было приятно, что его узнали. Какая-нибудь из этих певуний была на областном слете передовиков; может быть, в кинохронике видели. Мало ли где. Да и в колхоз он приезжал. Давненько, правда, - в позапрошлом году, когда только что стал секретарем обкома. Они правы: да, мимо, мимо. Колхоз имени Фрунзе - хороший колхоз. Особых забот он уже не требует, прочно стоит на ногах. Едешь обычно только туда, где дело не клеится, где отстают, не справляются, где нужна помощь. А жаль, жаль, - почему бы не полюбоваться на хорошую работу, на людей, которые обрели уверенность в себе, в своих силах, которые плохо работать и плохо жить уже не могут? И в самом деле, не завернуть ли к фрунзенцам? - возникло желание. Нет, пожалуй, нет, время дорого, путь дальний и плохой. В другой раз, пусть поспокойней станет, пусть поубавится габот.
Солнце уже двинулось вниз, когда, преодолев песчаные зыби в живописном лесу из могучих, как бронзовые колонны, вековых сосен, выехали на крутой высокий берег реки. Речка, правда, была пустяковая. Внизу, под обрывом, через нее на тот, низменный, берег был перекинут дощатый мостишко. Но береговой обрыв вздымался так внушительно, что можно было предположить, будто он служил когда-то берегом большой многоводной реке.
За рекой, за мостом, к которому, сползая с обрыва зигзагами, вела проселочная дорога, лежало большое селение. За ним, далеко по равнине, тянулись поля, луга, сенокосы, - до черных лесов на горизонте. А на обрыве, располагаясь в линию вдоль него, над рекой, стояло другое большое селение. Заречное село так и называлось - Заречье. Село над обрывом именовалось Заборовьем, потому, должно быть, что ехать к нему надо было через только что оставленный позади вековой сосновый лес, через бор. Речка Жабинка не только разделяла угодья двух селений - Заборовья и Заречья. Она служила границей и для двух областей - Старгородской и Высокогорской.
Остановились на минутку над обрывом, вышли из машины. Запах леса, воды, полей - весны был такой густой и могучий, что от него, как от вина, подламывались ноги. Опуститься бы на молодую травку, откинуться на спину и, как бывало в детстве, смотреть, смотреть в небо, следить за плывущими в неведомое белыми парусниками высоких медленных облаков, раздумывать, мечтать…
Было так, было лет сорок назад в большом селе Ополье, где родился Василий Антонович, возле станции Веймарн на дороге Петроград - Нарва. Удерешь за кладбище к лесу, лежишь и смотришь в небо, - смотришь и мечтаешь. Мечты казались пылкими, несбыточными. Но думалось ли маленькому лобастому Ваське, который с интересом, с почтением и удивлением смотрел своими серыми сердитыми глазами на каждого приезжающего из города, на каждого "представителя", думалось ли ему в ту пору, что вот когда-то и он сам станет "представителем"?
- Знаешь, Василий Антонович, - Лаврентьев широко развел руки, чтобы побольше лесных ароматов вместила его грудь, - бывало, ляжешь на травку и смотришь в небо. Интересно получалось: будто ты летишь, падаешь в эту синеву. Не она над тобой, а ты над нею. Чего ты смеешься?
- Я не смеюсь, я говорю: летишь в нее и раздумываешь. Так, что ли?
- Абсолютно точео. А ты откуда знаешь?
И засмеялись оба, отлично понимая друг друга.
В селе их никто не встретил: о приезде они не предупреждали. Но едва машина остановилась перед правлением колхоза, тотчас стал собираться, сходиться народ. Оповещенный кем-то, пришел вскоре и председатель, представился:
- Сухин. Иван Савельич.
- Денисов, - назвал себя Василий Антонович, подавая руку. - А это товарищ Лаврентьев… Это товарищ Костин…
- С товарищем Костиным мы хорошо знакомы. А товарища Лаврентьева кто в области не знает?
Сухин улыбнулся. Но настороженное выражение с лица его не сошло. Василий Антонович догадывался почему: работает первый год, руководитель молодой, опыта ещё немного, зачем нагрянули два секретаря обкома да заведующий отделом - не знает, особого добра от такого наезда не ждет; ждет поди проработки, накачки, подтягивания подпруг.
- Может, чайком угостите, Иван Савельевич? - Василий Антонович решил сразу разрушить стену официальности. - Весь день голодные едем. А воздух у вас чудесный, лучше всяких аппетитных капель.
Сухин оживился.
- Пойдем ко мне или в столовую?
- В столовую лучше, - сказал Костин. - Чего твою хозяйку беспокоить. Она же у тебя больная.
- Поправилась, товарищ Костин. Операцию зимой сделали, и поправилась, совсем здоровая стала. Это её аппендицит мытарил. Хронический.
Все-таки пошли в столовую. И Василий Антонович и Лаврентьев посчитали, что так лучше будет. Они по опыту знали, что их приездом взволнуется все население колхоза, что многочисленные желающие посмотреть на представителей, обкома в дом к Сухину не вместятся, будут давка и духота и хозяевам беспокойство.
И не ошиблись, конечно. В столовую, где им подали щи и макароны с мясом, мало-помалу набилось человек сто, большинство мужчины, но были и женщины; ребятишек - кто-то стоял в дверях и не впускал, они заглядывали в распахнутые окна.
Василий Антонович и Лаврентьев, расспрашивали о ходе сева, о том, как перезимовали животноводческие фермы. Их, в свою очередь, расспрашивали о международных делах - хотя и радио в колхозе есть, но услышать про такие дела от секретарей обкома - источник вроде поавторитетней; расспрашивали про всяческие слухи, которые какими-то силами всегда разносятся по дорогам страны Василий Антонович любил разговоры с людьми. Это были крутые разговоры, без дипломатических уверток, прямые, открытые. Ты открой свою душу, и перед тобой душу откроют.
Что касалось посевной, то в Заборовье зерновые посеяли, кончают сажать картошку. Задержка с чем? - с овощами. Овощеводческое дело механизировано плохо. Все вручную да вручную. А как у соседей, за рекой? Так же, Василий Антонович, точка в точку. А с чего бы иначе быть? Земля - не лучше, не хуже. Климат? Один климат. Люди? Да у нас есть такие, что живут там, а работают здесь: ветфельдшер за рекой снял квартиру; а есть, что живут здесь, а работают там: две учительницы. Одинаковые, в общем, люди.
- Вы вот что нам скажите, товарищ Денисов… - Из-за дальнего стола поднялся молодой черноволосый парень, красивый и, видимо, здоровый, сильный. - Как предполагается приближать жизнь деревни к жизни города? Я к чему это говорю? К тому, что, понимаете, народ у нас семилетки кончает, некоторые и десятилетки. Это же среднее образование. В старое время много ли кто гимназии кончал, а у нас каждый её кончать должен, верно? Поучишься семь или десять лет, мир-то для тебя куда шире своей деревни станет. Ты и про древний Египет знаешь, про фараонов там, про их архитектуру, про искусство. Ты и с эпохой Возрождения знаком, и про Кромвеля кое-что слышал. Ядерная физика, электронные машины, кибернетика…
- Да ты, Коля, ближе к делу! - крикнули ему. - А то вроде лекции.
- А я и говорю о деле. Вы меня извините, товарищ Денисов, все сейчас объясню. Вот, например, наша изба, где моя семья живет. С одной стороны, как говорится, на полках триста двадцать книг стоят, даже художественные альбомы есть: сто репродукций с картин Эрмитажа да сорок пять с картин Дрезденской галереи. А с другой стороны, у нас уборная за огородом. Извините, что про такую прозу. Водопровод? Нету. Мать встает в четыре утра да с колодца ведрами таскает. Стены продувные, - на зиму завалинки надо делать, соломой да кострой до половины окон обшивать избу. Рамы в окнах одинарные. Говорят, скоро до нас телевидение дойдет…
- Дойдет, - подтвердил Лаврентьев. - Релейную линию через область уже тянут.
- Ну вот, - продолжал молодой оратор. - Мы бы телевизор, например, купили. И все равно купим. Но что получится? В одном углу телевизор будет стоять, а из другого на него, на то, как "Лебединое озеро" танцуют, будет телок наш смотреть. Новорожденных-то телят зимой в дом таскаем.
"Прав этот парень, - думал Василий Антонович, - совершенно прав. Заборовье - это ещё сравнительно благополучное село, на сухом месте стоит, дома прочные. А есть и такие селения, которые только на снос годятся".
А паренек все говорил:
- У нас, было такое время, бежали из деревни. И не только молодежь, взрослые бежали. Но тогда бежали по экономическим причинам. Плохие заработки в колхозе были. Сейчас положение изменилось. Заработки лучше стали. Так тем более, куда молодежи деваться? Мы хотим жить весело, чтобы развлечения были. Одного кино раз-два в неделю нам мало. Пусть бы театр организовался на несколько колхозов. Пусть бы не чайная была, а хорошее кафе, радиола бы в нем играла, и водки бы там не продавали. Пусть бы…
Он много наговорил. Молодежь из углов кричала: "Правильно! Точно!" Это уже была совсем иная молодежь деревни, совсем не та, что была двадцать или даже десять лет назад. Василий Антонович и радовался, слушая эти выкрики, и горевал. Радовался такому огромному сдвигу в человеческом сознании, горевал оттого, что в год, в два и даже в пять невозможно удовлетворить все претензии, какие предъявляет сегодня деревенская молодежь к быту, к культуре.