- Пожалуй, это другая тема, - сказал Сергеев. - Нас просят доложить о весеннем севе.
- Если бы кто-нибудь из нас с тобой был старгородским губернатором… - Василий Антонович чиркнул спичкой и закурил папиросу. - Мы бы, пожалуй, тем и ограничились в докладе: посеяно столько-то, в такие-то сроки, таким-то зерном.
Сергеев рассмеялся:
- Кто бы нас с тобой допустил до губернаторства! Свиней бы мы с тобой пасли.
Засмеялся и Василий Антонович.
- Ну что ж! У свинаря Морозова из "Красного луча" - два ордена Ленина и Золотая Звезда Героя. А у тебя, председателя облисполкома, или у тебя, Петр Дементьевич, у секретаря обкома, много ли у вас наград, товарищи дорогие?
- У меня кое-что есть, это ты зря, Василий Антонович, - ответил Лаврентьев. - Три боевых Красных Знамени да четыре. Отечественной войны обеих степеней. Медалей не считаю.
- Смотри-ка! - Василий Антонович удивился. - Ну, извиняюсь тогда. Что же ни разу не надел, даже в праздник?
- У меня тоже кое-что имеется, - сказал и Сергеев. - Вот когда на красных подушечках понесут их впереди, тогда и увидите…
- Слушай! - Василий Антонович посмотрел на него с неудовольствием. - Это не повод для шуток. Не люблю я разговоры о смертях. - Он взглянул на часы. - Давайте, товарищи дорогие, подумаем в таком вот плане, в плане перспектив и осмысления фактов, и затем ещё разок соберемся. Послезавтра, например.
- Может быть, намекнуть, хотя бы вскользь, что мы не прочь посоревноваться с высокогор-цами, - предложил Лаврентьев. Стимул для наших колхозов будет, тянуться заставит.
- Что ты, что ты, Петр Дементьевич! - Сергеев даже руками замахал. - С какой-нибудь другой областью - это ещё туда-сюда. А с высоко-горцами соревноваться…
- Если по принципу "туда-сюда", то лучше и совсем не надо. - Василий Антонович поднялся. - Без десяти четыре. В четыре должен творческие кадры принимать. Давно обещал. - Вместе со всеми он вышел в приемную, спросил Воробьева: - Как там, не готовы ещё?
- У товарища Огнева собираются.
- Когда соберутся, пусть сюда их приводит.
Василий Антонович распахнул окна в кабинете. Дождь шумно орошал листву деревьев в парке. Прячась под листвой, звонко распевали зяблики. Кабинет заполнялся влажной и хорошо пахнувшей свежестью. Стояли последние дни мая, наконец-то область завершила сев - пусть на неделю позже, чем высокогорцы, но завершила, и теплые дожди уже не только не помеха, напротив, они помогают всходам, помогают росту всего живого на полях. Хорошо! Свалились с плеч и то посевное напряжение, и то ожидание ежедневных сообщений из районов о ходе работ, та постоянная готовность ехать туда, где образовались затор, заминка, где, как ты полагаешь, без твоего присутствия дело не выправится, не пойдет.
Василий Антонович вновь закурил, пуская дым в окно. Но дым тянуло назад, в комнату. Появился Воробьев.
- Собрались, Василий Антонович. Василий Антонович бросил недокуренную папиросу в пепельницу, пошел к дверям. В них, один за другим, уже входили руководители местных отделений Союза писателей, Союза художников, Союза композиторов, представители актива атих организаций. Они здоровались, называли себя. Одних Василий Антонович знал, других видел впервые, лица третьих где-то ему встречались.
- Прошу, прошу, рассаживайтесь, пожалуйста! - Василий Антонович приглашал к длинному столу. - Сейчас нам чайку организуют. Мошет быть, окна закрыть? Нет? Ну, тем лучше. Поэтам, говорят; нравится такая лирическая обстановка. Она им создает творческое настроение.
- Творческое настроение как поэтам, так и прозаикам создают хорошие квартиры, - сказал секретарь отделения Союза писателей прозаик Баксанов, острый на слово, жизнерадостный толстяк, очень хорошо выступающий на партийных конференциях, на больших областных собраниях, на совещаниях и слетах.
- Композиторам тоже!
- И художникам!
- Ну вот, с грубо материального начинаем разговор о пище духовной! - В шутливом огорчении Василий Антонович развел руками.
- К слову пришлось, Василий Антонович!
- Это ничего, это, может быть, и хорошо, - сказал он, садясь в свое кресло. - Мы как раз перед вашим приходом и о том и о другом рассуждали. Одно от другого не оторвешь. Обсуждали итоги весеннего сева, а неизбежно заговорили и о культуре села. Сегодня без борьбы за культуру в деревне уже нельзя успешно двигаться дальше.
- Вы правы, - воспользовавшись паузой, сказал художник Тур-Хлебченко. - Минувшим летом я выезжал на этюды в такие глухие, дальние районы, как Долгопольский и Васютинский. И что вы скажете, вокруг меня целый актив сколотился. Ребята, лет так по пятнадцати, по двадцати, тоже, знаете, к изобразительному искусству тянутся. Маслом хотят писать. А ни черта… то есть как это сказать?.. Ничего у них для этого нет. Ни холста… Где они его там возьмут? Ни, тем более, красок.
- У нас и в Старгороде-то порядочных красок нет, - добавил кто-то из художников. - В Ленинград, в Москву надо ездить.
В самом деле, черт возьми, думал Василий Антонович, слушая эти рассказы и реплики, сколько же всего надо, о скольком надо позаботиться! Этюдники, кисти, таинственные муштабели… Не только без дорог, без электричества и водопровода не пойдет культура, но вот и без них, без муштабелей. Что это, кстати, такое? Надо у Юлии спросить.
Разговор шел остро, откровенно, первого секретаря обкома нисколько не стеснялись. Отлично, отличдо, думал Василий Антонович. Вот они боевые и страстные помощники партии в великих делах. Как замечательно было бы, если бы все они, дружно, били в одну цель - своими произведениями воодушевляли людей на строительство коммунистического общества.
- Слушайте, товарищи, - сказал он. - Говорят, у нас в городе завелся молодой поэт, который несет совершеннейшую ересь, но до того через эту ересь нравится женскому полу, что за право побыть в его обществе даже дерутся.
- Василий Антонович, - ответил представитель Союза композиторов, собиратель народных мелодий, известный песенник, старик Горицветов. - Позвольте, я вам объясню. Это, знаете, какого рода явление? Это совсем не новое. Это очень старое. Когда-то их были сотни, таких подражателей Игорю Северянину. Помню их, волосатых, бледнолицых, в бархатных черных блузах. Шел десятый год, одиннадцатый, тринадцатый… Завывали в клубах, на эстрадах, слагали "поэзы". Если позволите, кое-что почитаю? У меня отличная профессиональная память.
Собор грачей осенний,
Осенняя дума грачей.
Плетни звено плетений,
Сквозь ветер сон лучей.
Бросают в воздух стоны
Разумные уста.
Речной воды затоны,
И снежной путь холста!
Три девушки пытали:
Чи парень я, чи нет?
А голуби летали,
Ведь им немного лет.
И всюду меркнет тень.
Ползет ко мне плетень.
- Ясно? - сказал Баксанов. - Ползет ко мне плетень. Многозначительное ничто. Горицветов прав, Василий Антонович. Этот молодец, о котором вы спрашиваете, повторяет зады; эксплуатирует, можно сказать, недоразработанную жилу мещанства. Мещанство живуче, оно дает свой заказ. Не нашел пиит золота настоящей поэзии, силенок не хватило, набрел на заброшенные штольни с мещанскими самоцветами и давай выдавать на-гора. Мещанство, оно штука такая - хотя и цепкая, хваткая, но без пищи ему трудно, хиреет. А тут вдруг подбросили топлива. Истопник этот и стал кумиром. Верно, за полтора года третья дура в жены к нему идет.
- Такие стихи, что он сейчас пишет, я тоже писал, - сказал Горицветов. - Лет сорок пять назад, когда гимназистом был. Вот вам четыре строчки. - Он встал в позу, стал читать с длинным подвыванием:
И не было сил, чтобы крикнуть набатово:
"Ну постой, не спеши, обожди!"
А ветер все так же колени обхватывал,
И в проспектах рыдали дожди.
- Здорово! - закричали, захлопали, засмеялись за столом.
- А почему бы вам, - сказал Василий Антонович, - не писать и не публиковать острых пародий на мещанские стихи, не бороться с литературным мещанством оружием смеха? Это сильное оружие. Более сильное, чем оружие административных мер. Мне рассказывали, что в Польша в тридцатые годы, или перед тридцатыми годами, бурно расцветала обывательская литература, в прогрессивных кругах ее называли литературой "для горничных". Эта наводнившая книжный рынок литература очень беспокоила передовых польских писателей. Но поделать с нею они ничего не могли. И вот одна из писательниц, из прогрессивных писательниц, решилась на такой шаг. Она написала книгу, как бы сгусток, концентрат, эталон, что ли, литературы "для горничных". Остроумно, талантливо высмеяла, высекла и самих сочиняющих для мещан, и их продукцию. И что вы скажете! Говорят, что это сыграло огромную роль. Над литературой "для горничных" даже сами горничные смеялись.
- Скажут, не этично, то да сё. - Баксанов в шутку почесал пальцем затылок.
- Кто скажет?
- Найдутся, скажут.
- А вы, как ЦК наш советует в таких случаях, к Ленину обращайтесь. У Ленина учитесь тому, что этично и что не этично. Самым не этичным для революционера Ильич считал опускание рук, всякие колебания, желание найти обходную дорожку поспокойнее, пресловутый третий путь, в то время когда надо идти решительно вперед, когда надо действовать и действовать революционно, в интересах партии, в интересах народа. Как вы считаете, товарищ Огнев?
Огнев шевельнулся на стуле, поправил очки.
- Да, конечно, Василий Антонович, вы совершенно правы.
Василий Антонович ждал, что он ещё что-нибудь скажет. Но тот ограничился одной этой фразой.
- Мы отвлеклись немножко, - сказал Василий Антонович. - С чем пришли-то, рассказывайте! Какая беда приключилась?
- Дело в том, Василий Антонович, - заговорил Огнев, - что три творческих союза, представителей которых мы видим сегодня в обкоме, чтобы ликвидировать вредную, обедняющую жизнь каждого из них, взаимную разобщенность и оторванность, хотели бы перестроить свою общественную практику. В частности, они обращаются к областной партийной организации с просьбой помочь им в устройстве объединенного творческого клуба.
- Да, да, - заговорил Баксанов. - Мы хотим, чтобы у нас был отличный общий клуб, чтобы он был в одном из лучших зданий, в центре города, на лучшей улице - на проспекте Маркса и Энгельса, чтобы мы все - писатели, композиторы, художники - могли собираться вместе, спорить, обсуждать и жизнь и творчество, обогащать друг друга идеями, наблюдениями, фактами, чтобы к нам на огонек шли бы и работники театров, и научные работники города и области, и архитекторы. Мы беднеем, не общаясь друг с другом. Мы как средневековые цехи. Нет больше такого участка жизни в стране, которого бы не коснулись благотворные перемены последних лет. Только наш участок, участок творческих союзов, будто бы он из гранита, четверть века стоит неколебимо. Уж на что, казалось, были незыблемым, краеугольным камнем сельскохозяйственного строительства машинно-тракторные станции, и те подверглись решительным переменам. Не говорю про промышленность, про всякое иное. А мы…
- Какие-нибудь практические предложения есть?
- Есть, Василий Антонович. - Огнев полистал бумаги в своей папке. - Товарищи просят себе здание Зоотехнического института.
- Вкус у товарищей неплохой! - Василий Антонович улыбнулся. - Бывшее офицерское собрание. А куда же зоотехников девать? Коленом их, что ли?..
- Не коленом, а в монастырь Андрея Первозванного, - ответил Горицветов. - Там отличные помещения. Их запустили только. Это в двух километрах от города.
- Знаю, знаю, - Василий Антонович кивнул.
- Там МТС располагалась с тридцать третьего года. А теперь ремонтно-техническая станция. Для нее надо специальные помещения строить, специальный городок. Поближе к колхозам.
- Ого, сколько перестановок да передвижек! - Василий Антонович встал, подошел к окну. Дождь утих, сквозь тучи, стронутые с места ветром, пробивалось вечернее солнце. Капли воды на ветвях, на листьях вспыхивали то красным, то синим, то опаловым или голубым - всеми цветовыми богатствами радуги. - В принципе я согласен. - Он вновь вернулся к столу, но не сел, оперся руками о спинку своего кресла. - В ваших предложениях мне видится доброе зерно рационального. Но как мы решим - какое здание, кого куда передвигать, куда переселять - об этом надо основательно подумать. Дайте обкому недельки две-три на размышления. За это время мы съездим в Москву, отчитаемся в работе, проделанной за зиму и на весеннем севе. А после, через две-три недельки, снова пригласим вас сюда, за этот стол. А что касается квартир, о которых заговорил товарищ Баксанов, то он прав. Это неверно, будто бы великие творения мирового искусства создавались только на чердаках и в подвалах. У Рафаэля, как известно, был роскошный дворец, и жил великий художник по-княжески. Тициан тоже не мог пожаловаться на недостаток благ жизни. Скажем прямо, не плохо жил и наш сановный соотечественник Гаврила Романович Державин. Имел достаток Иван Сергеевич Тургенев. И так далее. И ведь не плохо у них получалось с творчеством-то, а? Ну, правда, были и другие примеры, и, может быть, в значительно большем числе. Мы знаем Рембрандта, знаем Николая Васильевича Гоголя. Или вот как-то читал я о жизни художника Александра Иванова, который "Явление Мессии" написал. Громадную такую картину. Замечательная картина. Всю жизнь человек бедствовал, грош за грошом вымаливал у тогдашней Академии художеств, у русских меценатов, у царского правительства. Но такие примеры - не доказательство пользы бедности для творческих работников. Окажись у Гоголя и у Иванова побольше средств, живи бы они без необходимости думать о куске хлеба на завтра, кто знает, может быть, ещё и лучшие бы произведения они создали. Словом, вопрос о квартирах тоже вполне законный. Кстати говоря, обижаться на областные организации по этому поводу вы и не можете. Или можете?
- Обижаться не можем. В черном теле нас не держат, - ответил Баксанов. - Но нуждающиеся в хорошем жилье у нас ещё есть.
- Поладим, поладим. - Василий Антонович пожимал руки на прощанье. - Из-за квартир ссориться не станем. Получше только пишите о жизни народа.
Проводив эту большую и шумную компанию, он позвонил в больницу, главному врачу, поинтересовался здоровьем Черногуса.
- Даже лучше, чем можно было ожидать, - ответил главврач. - Насчет инфаркта мы ошиблись. Нас обманул спазм коронарных сосудов. Возможно, что через недельку-другую выпишем.
- А приехать к нему нельзя?
- Лучше бы этого пока не делать, Василий Антонович. Очень нервничает. Пусть успокоится да окрепнет.
8
Еще недавно такая просторная, квартира теперь была довольно плотно заселена. В кабинете Василия Антоновича расположились Александр с Павлушкой; маленькая комнатка возле кухни стала будуаром Юлии; столовую превратили, так сказать, в проходную и общую. Устав за день от встреч и разговоров с людьми, Василий Антонович шел за тишиной в спальню. Зажигал ночную лампочку, садился возле нее в любимое свое старое кресло, пододвигал под ноги стул и что-нибудь читал.
Чтение было его страстью с детства. Такие подсчеты никогда не производились, но если бы их произвести, то оказалось бы, что он перечитал многие тысячи книг. Правда, припоминая теперь "полные собрания" Буссенара и Жаколио, Понсон дю Террайля или Раскатова, в двенадцати томах запечатлевшего потрясающие похождения Антона Кречета, толстые связки трепаных брошюрок в красочных аляповатых обложках, которые "с продолжением" повествовали о приключениях "знаменитых сыщиков" Ника Картера, Ната Пинкертона и Пата о'Коннера, российского Путилина, благородного разбойника Лихтвейса, обитавшего в таинственной недоступной пещере, - перебирая в памяти десятки и сотни иных подобных сочинений, какими он увлекался лет до пятнадцати - шестнадцати, Василий Антонович досадовал на то, что так много драгоценного времени растрачено напрасно.
Лет до двадцати пяти он читал главным образом художественную литературу, не считая, конечно, тех специальных книг, когда учился в институте и затем - когда пришел работать инженером на завод. Он читал все подряд, без системы, что только под руку попадало. Позже читал и на фронте, в дни затиший и земляночного сидения, и, конечно же, в госпиталях. Последний десяток лет, на требовавшей большого напряжения партийной работе, он так разбрасываться уже не мог. Из художественной литературы читал лишь то, о чем возникали толки в читательских кругах; остальное свободное время посвящал книгам, которые как бы являлись главными вехами на пути познания и объяснения человеком жизни на земле. Ему хорошо помнилось, как, полистав несколько страниц старой, переведенной на русский и ещё в прошлом веке изданной геродотовской "Истории в девяти томах", он постепенно зачитался путевыми записями этого замечательного грека, который при тех средствах передвижения, какие существовали на земле две с половиной тысячи лет назад, объездил и обошел весь Египет, окружающие его страны Африки и Азии, побывал в Вавилоне, своими глазами видел легендарный город при жизни, поднимался по Нилу до Асуанских порогов, был даже в степях нынешней Украины, - чуть ли не в тех местах, где сейчас стоит Киев, добрался к скифам и все, что видел, что слышал, подробнейшим и добросовестнейшим образом записал.
В систематическом чтении Василий Антонович, по сути дела, так дальше и пошел от Геродота - через книги, через труды великих историков, путешественников, мечтателей, открывателей нового. От некоторых из них остались жалкие крохи, но зато какие гениальные. Его поразил гений Демокрита - соотечественника и современника Геродота. Поразило его то, что слово "атом" было названо уже тогда, в пятом веке до нашей эры, и хотя Демокрит и не предполагал способности атома расщепляться, но первый материалист все же дошел до мысли, что весь мир состоит из атомов, что мир материален; богу в мире Демокрита места не оставалось, и не потому ли средневековые церковники с таким остервенением выискивали и уничтожали огнем каждую строку, написанную Демокритовой рукой.
Чтению подобных книг способствовало, само собою разумеется, и то, что они всегда были в доме: их покупала или раздобывала во всевозможных запасных книжных фондах страстная книго-любка София Павловна. Усмотрев что-либо особо интересное среди слежавшихся от времени желтых листов, она или тут же прочитывала это вслух Василию Антоновичу, или же, отметив соответствующее место закладкой, советовала ему непременно прочесть в свободное время.
Сидя в кресле, Василий Антонович читал в этот вечер разысканную в музейных хранилищах затрепанную книгу о старгородских древностях, об истории старгородского кремля и его церквей, иные из которых насчитывали по семь, по восемь и даже по десять веков жизни, о забавных преданиях старины, о древних обычаях старгородцев, о их быте.