Степа с досадой отмахнулся, вышел из дому и направился в огород. Он лег на траву, положив руки под голову, и устремил глаза в небо.
Оно уже не было таким пустым и белесым, как утром. Роились кучевые облака, то и дело заслоняя солнце, из-за горизонта выплывала туча, где-то вдали лениво урчал гром.
Вскоре в огород заглянули Филька и Фома-Ерема.
- Вот он где, братец! Ну как, плотно заправился? - Филька воровато оглянулся по сторонам и достал из-за пазухи граненый стакан и бутылку наливки. - Сейчас мы тебя взбодрим. Видал, чего я стянул! Отец даже и не заметил.
Он открыл бутылку, налил полстакана густой темно-красной наливки и протянул Степе:
- А ну, чок за дружбу! Будем втроем держаться - я, ты, Фома-Ерема. Пусть все ребята от нас плачут!
- Это уж как есть, - согласился Фома-Ерема и, взяв у Фильки из рук бутылку, легонько стукнул ею о стакан, потом сунул горлышко бутылки в рот и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков.
- А ты чего медлишь? - поторопил Филька Степу. - Необученный, что ли? Ничего, привыкнешь. Тяни, не задерживай посуду.
Степа поднялся и долго смотрел на стакан. Потом с размаху ударил Фильку по руке, и стакан с вином полетел на траву.
- Ах, вот как! Задаешься! - взревел Филька, бросаясь на Степу.
Но Фома-Ерема вовремя его удержал и успокоил, сказав, что ради праздника не сто́ит с колонистом связываться.
КАЧЕЛИ
Поминутно оглядываясь и что-то недовольно бурча, Филька вслед за Фомой-Еремой ушел наконец из огорода. Степа еще немного посидел на "бабушкином месте" и тоже направился на улицу.
Деревня гуляла.
Из раскрытых окон, украшенных березовыми ветками, доносились шумные возгласы, смех, крики. На завалинке у дома Хомутовых сидели пожилые женщины и выводили печальную старинную песню, словно оплакивали свою судьбу.
Вдоль деревни из конца в конец стремительным шагом ходили разряженные девки и пронзительными голосами выкрикивали под гармошку озорные частушки про незадачливого миленка. Захмелевший гармонист еле волочил ноги и все норовил где-нибудь присесть, но девки не отпускали его, и он, с мрачным лицом растягивая гармошку, словно качая кузнечный мех, наигрывал один и тот же мотив.
- Эй, пильщик! Почем с сажени берешь? - кричали ему из окон.
Пьяненький Прохор Уклейкин в жилетке и одном валенке, покачиваясь, брел вдоль палисадников, часто останавливался и, тыча кулаком в ствол березы или в плетень, начинал поносить то Горелова, то Илью Ковшова, то какую-то Марфу, которая обнесла его в такой день чаркой.
За прудом, на ровной выбитой лужайке, парни, сняв верхние рубахи, играли в городки. Рюхи у них были огромные, чуть не с оглоблю, играли они свирепо, и городки после каждого удара, как снаряды, летели далеко по улице.
И повсюду сновали вездесущие мальчишки.
У бревен на вытоптанной площадке отплясывали девчонки. На балалайке им играл Митя Горелов.
Степа заметил Нюшку и остановился.
После утренней игры в футбол Нюшка уже успела переодеться. На ней была фуляровая клетчатая кофта, как видно перешитая с чужого плеча, черная короткая юбочка, в волосах пунцовая лента и поношенные, не по ноге, желтые туфли на высоком каблуке.
Нюшка плясала в паре с черноглазой курносой девочкой. Помахивая белым платочком, она плавно проплыла перед подругой, жеманно показывая всем свои праздничные туфли.
Черноглазая, дождавшись своего выхода, мелко засеменив ногами, принялась плясать быстрее. Нюшка в долгу не осталась. Но тут высокий каблук подвернулся, и девочка чуть не упала на свою партнершу. Кругом засмеялись: "Копыта мешают!"
Нюшкино лицо стало как пунцовая лента в волосах. Да тут еще вовсю пялит глаза невесть откуда появившийся Степка Ковшов!
Недолго думая Нюшка сняла туфли и, не выпуская их из рук, принялась выделывать босыми ногами такое, что все девчонки сгрудились вокруг пляшущих. Нюшка легко летала по кругу, сыпала мелкой дробью, пускалась вприсядку, требовала от Мити, чтобы он играл побыстрее.
Пляска прекратилась, когда на балалайке лопнули две струны и Митя заявил, что он должен пойти домой починить инструмент.
Девчонки принялись обнимать Нюшку, кто-то надел ей на голову венок из желтых бубенчиков.
- Здорово ты выкаблучиваешь! - похвалил Степа, встретившись с девочкой взглядом. - Тебе бы на вечерах выступать.
- А я бы еще могла... я на пляску гораздая! - похвалилась польщенная Нюшка и крикнула Мите Горелову, чтобы тот поставил на балалайку самые прочные струны. - Хочешь ярмарку посмотреть? - предложила она Степе.
Он согласился и напомнил Нюшке про туфли, которые она все еще держала в руках.
- Ах да! - сконфузилась Нюшка, надевая туфли на запыленные, в цыпках ноги. - Это сестрицыны, кобеднешние... Лучше бы я их и не брала.
Ярмарка шумела у пожарного сарая. Повизгивали на петлях качели, мелькали крашеные карусельные кони, в палатках и с подвод продавали игрушки, глиняную посуду, квас, сладости, орехи...
Степа, нашарив в карманах деньги, что сохранились у него после детдома, угостил девочку сладким квасом, купил кедровых орешков и, добравшись до палатки со сладостями, осведомился у Нюшки, что она больше любит - тянучки или ириски.
- А я всякие люблю! - чистосердечно призналась Нюшка и вдруг спохватилась: - Ой, как ты много потратил...
Но Степа, кроме тянучек и ирисок, купил в палатке еще холодящих мятных пряников и предложил девочке покачаться на качелях.
Нюшка была на седьмом небе.
Не зная, как отблагодарить Степу, она надела ему на голову венок:
- Поноси, поноси... сегодня можно.
Потом, провожаемая завистливыми взглядами девчонок, она забралась в зыбкую лодочку качелей и попросила Степу покачать ее так, чтобы дух захватывало.
Степа, сильно пружиня ноги и выгибая спину, быстро раскачал лодочку. Заходили ходуном деревья, люди внизу то пропадали, то появлялись вновь, сердце у Нюшки сладко замирало и куда-то проваливалось.
И чем выше взлетала лодочка, тем сильнее визжала Нюшка, хотя ей совсем не было страшно: пусть все видят и слышат, как они со Степой умеют веселиться!
И снизу увидели. Филька с приятелями остановился у качелей и, задрав голову, удивленно присвистнул:
- Видали, Сучок-то с кем? А колонист старается, на всю жестянку жмет.
- Он ей конфеты-пряники покупал... три кулька, никаких денег не жалеет, - добавил Фома-Ерема.
- Теперь она его обратает, попрошайка... потянет копеечку. Будет водить, как телка на веревочке.
Нюшка перестала визжать, нахмурилась, и Степа почувствовал, как она затормозила лодочку. Качели остановились. Степа первый прыгнул на землю.
- Смотри, смотри! - захохотал Уклейкин. - Он веночек надел, желты цветики...
- Понятно дело, - ухмыльнулся Филька. - Девчатник... В колонии они все такие. С мальчишками-то ладить уметь надо, а с девчонками оно попроще.
Прикусив губу, Степа сорвал с головы венок и шагнул к Филькиной компании.
- Носи веночек, носи! Да еще ленточку заплети в волосы, - помахал ему кепкой Филька, отходя на другую сторону качелей.
Степа с досадой сунул венок Нюшке:
- Нарядила тоже...
Нюшка сузила свои зеленоватые глаза:
- Ах, вот что! Фильке на язычок попался - девчатником обозвали! Ну и пожалуйста, можешь от девчонок за сто верст держаться!
Она сунула Степе в руки кулечек со сладостями и, повернувшись, пошла в сторону.
Но каблук, как нарочно, зацепился за камень, и Нюшка опять споткнулась. Разозлившись, она сбросила с ног зловредные туфли и, схватив их, бегом бросилась к дому.
- Куда ты? Подожди! - растерянно крикнул Степа, но девочка уже скрылась в ярмарочной толпе.
Неловко прижимая к груди кулечки, Степа побрел через ярмарку и вскоре встретил Шурку Рукавишникова.
- Вон ты где! - обрадовался Шурка. - А я у вас дома был. Пойдем к нам - тебя мой отец зовет.
- Меня? Дядя Егор? - удивился Степа.
- Посмотреть на тебя хочет. Он твоего отца хорошо знал, дружками были... Да ты чего такой? Иль конфет переел? - Шурка покосился на кулечки со сладостями.
- Ага! - Степа невпопад кивнул головой. - Хочешь вот... угощайся!
Шурка не отказался и по очереди запускал руки в кулечки.
Не успели ребята пройти и сотни шагов, как к ним подбежала Таня. Все лицо ее было в красных пятнах, платок сполз на шею, обнажив стриженую голову.
- Вот хорошо, что я вас встретила! Пойдемте скорее... Там Митька с отцом воюет. - И она потащила ребят за собой.
На ходу Степа спросил, как это Митька может воевать с отцом, да еще с председателем сельсовета.
Шурка объяснил, что Горелов, наверно, напился самогонки и сейчас показывает перед публикой номера.
- Какие номера? - не понял Степа.
- Номера у него известные, - нахмурился Шурка, - шумит да кочевряжится.
Они подошли к двухэтажному, с каменным низом и деревянным верхом дому Никиты Еремина и увидели у крыльца Горелова и Митю.
Перед домом в беспорядке лежали недавно ошкуренные липкие и пахучие сосновые бревна. За ними, распластавшись на земле, укрылось с десяток мальчишек. Они фыркали, хихикали, сучили от удовольствия ногами.
- Вы чего здесь? - строго спросил Шурка.
- Ложись, занимай место. Сейчас такой спектакль будет- животики надорвешь! И главное - задарма, - не поднимая головы, ответил Сема Уклейкин.
Шурка, Степа и Таня присели за бревна.
Еле держась на ногах и нелепо размахивая туго набитым портфелем, Горелов делал тщетные потуги подняться по ступенькам высокого крыльца.
Но ступеньки, казалось, были густо смазаны салом - ноги скользили, разъезжались, и председатель, гремя сапогами, скатывался вниз.
Он, кряхтя, поднимался, плевал себе под ноги и с упрямством пьяного человека вновь и вновь лез вверх.
Наконец Горелов добрался до верхней ступеньки. Он забарабанил в резную дверь и зычно закричал:
- Ребятня! Митька! Серега! Встречай отца! Принимай гостинцы!
Митя схватил отца за рукав.
- Папаня, папаня!.. Это не наш дом. Это Ереминых. Наш в другом конце. Пойдем, папаня!..
Горелов, не обращая внимания на сына, продолжал молотить свинцовым кулаком в дверь.
- Открывай, кому говорю! Куда вы все запропастились, черти дубленые!
Из-за угла дома показался Никита Еремин. Он был навеселе и что-то нежно мурлыкал под нос, сам себе дирижируя сухонькими руками.
Увидев председателя сельсовета, он понимающе и довольно усмехнулся:
- Тихон Кузьмич в полной своей, так сказать, красоте и прелести!
Митя бросился к Еремину:
- Дядя Никита! Папаня домом ошибся... Скажите ему...
- Ну что ты, голубь сизокрылый! - с деланным испугом замахал руками Еремин. - Как я могу поучать и прекословить представителю власти! Мы под ним, как под богом, ходим. - Он со смиренным видом присел около палисадника на скамейку и подмигнул мальчишкам за бревнами: подождите, мол, то ли еще будет.
Из-за бревен послышались веселые восклицания:
- А неплохой домик председатель облюбовал!
- Губа не дура!
- Дядя Тиша, спойте песенку!
- Речугу закатите!
- Камаринского!
Степа толкнул Шурку в бок:
- Да они потешаются над ним! Какой же это председатель?
- Вот уж такой... - Шурка сердито цыкнул на мальчишек: - Чего человека задираете? Топайте отсюда!
- Сам топай! - огрызнулся Уклейкин. - Не у ваших бревен лежим.
Митя подозрительно покосился в сторону бревен - не иначе как там укрылись мальчишки и потешаются над председателем.
Он снова ринулся к отцу и повис у него на руке:
- Папаня, пойдем! Ну, папаня!
Горелов, устав, видимо, барабанить в дверь, как-то сразу обмяк и грузно осел на верхнюю ступеньку крыльца. Потом расстегнул портфель, засунул в него руку и принялся извлекать оттуда пироги, ватрушки, печеные яйца; куски колбасы и все это раскладывать на две кучки.
- Это Сереге... Это Митьке, - бормотал он. - Ешь, ребятки, угощайся! Отец у вас добрый... Я вам и обновки справлю. Дай только срок...
Неожиданно Горелов достал из портфеля круглую сельсоветовскую печать. С удивлением посмотрел на нее, словно не понимая, как она примешалась к пирогам и яйцам, ухмыльнулся, подышал на печать и с размаху шлепнул ею о ступеньку крыльца:
- Вот! Пусть знают! Здесь живет Тихон Кузьмич, председатель. Приложением печати заверяю... А могу и расписаться самолично. Целиком и полностью. Нам нетрудно.
За бревнами дружно захохотали:
- Дядя Тиша, почем нынче справки?
- За самогон отпускаешь или за сало?
Митя залился алой краской, выхватил у отца из рук печать и спрыгнул с крыльца.
Горелов, забыв про гостинцы и портфель, попробовал встать, но, покачнувшись, только съехал на две ступеньки ниже.
- Митка... выпорю! - взревел он. - Целиком и полностью... Верни печать!..
- Вот и всегда так, - жалобно шепнула Таня брату. - Кому смех, а Митьке - горе. От стыда сгоришь за такого батьку. - И она принялась тормошить мальчишек: - Да помогите вы Митьке, чурки бесчувственные! Отведите дядю Тишу домой.
- Отведешь его! - поежился Сема Уклейкин. - Он как тряхнет...
- А может, все-таки попробуем? - поднимаясь из-за бревен, сказал Степа. - А, Шурка?
Степа, Шурка и еще несколько ребят двинулись к крыльцу, подхватили осоловевшего председателя под мышки и поставили на ноги.
- Чего вам? Чего? - сжав кулаки, бросился к мальчишкам Митя - ему было мучительно стыдно за пьяного отца. - Не лезьте в чужое дело... Сам доведу.
- Митя, так он же как мешок с травой, - шепнула Таня.
И верно, Горелов еле передвигал ноги и всей тяжестью налегал на плечи мальчишек.
- Вы его водой окатите, он сразу очухается, - посоветовала Таня, когда процессия поравнялась с колодцем.
Мальчишки со смехом сунули голову председателя под колодезную струю. Холодная вода довольно быстро протрезвила пьяного Горелова.
Он долго еще держал голову под струей, потом напился, вытерся подолом рубахи и, не глядя на мальчишек, огуменниками побрел к дому. Митька, перекинув портфель за спину, понуро плелся позади.
- Достается парню, - сказал Степа.
- Да, жизнь у него не сахар, - со вздохом подтвердил Шурка.
ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА
Кончились угарные праздничные дни. Деревня отшумела, отгуляла.
Филька до того пристрастился к вину, что в последний день праздника раздобыл где-то бутылку самогона-первача, тайно распил ее с Фомой-Еремой и сильно захмелел. Пошатываясь, он бродил по улице, задирал мальчишек, диким голосом орал песни, потом схватился на перепляс с каким-то парнем из соседней деревни.
Наконец, мучимый жаждой, он направился домой напиться квасу. Дверь в сени была на запоре, и Филька стал пробираться в избу через двор.
В темноте он наткнулся на теленка, что лежал на соломе. От выпитой самогонки у Фильки кружилась голова, и теплый теленок показался ему долгожданной постелью. Филька снял рубаху и, прижавшись к теленку, крепко заснул.
Во дворе его и обнаружил отец, вернувшийся на рассвете с гулянья. Он отодрал сына за уши и перенес его в кровать.
Утром Илья Ефимович чуть свет поднял всю семью.
- А ну, гулены, пора и честь знать, - сказал он, недовольно оглядывая невыспавшихся дочерей и разомлевшего, вялого Фильку. Скользнул взглядом и по Степе, который торопливо натягивал зеленую юнгштурмовку.
- Э, нет! - заметил дядя. - Парадный-то костюмчик придется скинуть. Тут тебе не колония - ручки в брючки не погуляешь.
Таня дернула брата за рукав и шепнула, что сегодня начинается "навозница". Степа быстро переоделся.
Навоз возили на четырех лошадях - две были свои, а две Илья Ефимович нанял у соседей.
Через широко распахнутые ворота подводы въехали во двор, и мужики, нанятые на поденную работу, острыми железными вилами наложили на телеги дымящийся, влажный навоз.
Затем к телегам подошли Филька, Степа, Таня и Нюшка. Нюшка с матерью пришли работать к Ковшовым чуть свет.
- Поглядывай там, - предупредил отец Фильку. - На чужую полосу навоз не завезите.
- Знаю, не маленький. Наши полосы меченые - три колодчика! - с достоинством ответил Филька и подал команду трогаться.
Лошади натужно вывезли тяжелые возы на дорогу. Крупные синие мухи кружились над ними. Острый запах навоза стоял на улице.
Филька, подложив под себя доску, устроился на самом верху навозной кучи и крикнул Степе, чтобы он сделал то же самое - им сегодня навоз возить не перевозить, а ноги у них не казенные.
Степа посмотрел на Таню и Нюшку. Девочки шли рядом с лошадьми, держась за оглобли, и совсем не собирались забираться на подводы.
И Степа сделал вид, что не расслышал Филькиных слов.
На паровом поле, заросшем молочаем и желтоглазой сурепкой, Филька отыскал полосу своего отца, помеченную тремя ямками. Ребята свалили навоз небольшими кучами на полосу и повернули подводы обратно к деревне.
До вечера сделали до десяти ездок.
И так пошло день за днем.
Лето выдалось на удивление благодатное - в меру погожее, тихое, солнечное, с ясными, чистыми зорями по утрам, с пышными малиновыми закатами, с богатыми звездными россыпями по ночам. На вырубках и в лесу было полно ягод, на реке хорошо клевали плотва и окуни, а голавлей под корягами мальчишки ловили прямо руками. Но Степа ничего этого не замечал.
Без привычки он сильно уставал. К вечеру голова у него становилась тяжелой, словно чугун, ныли руки и ноги, спина разламывалась, и за ужином его мучительно клонило в сон. Уставала и Таня.
Они молча уходили в сарай, валились на пахучее сено, молниеносно засыпали, а утром с трудом продирали глаза.
- Что, брат, не по носу табак? Не сладко в деревне-то? - посмеиваясь, спрашивал Илья Ефимович. - Это тебе не в колонии. У вас там режимы да расписания, а у нас все по солнышку: с ним встал, с ним лег. Всё горбом да хребтом брать надо...
- Я привыкну, - оправдывался Степа.
- А ты того... похитрее будь, - поучал наедине Степу Филька. - Особо-то не чертоломь. На нашего батю не угодишь.
Сам Филька отлично умел хитрить. В самый разгар работы он начинал стонать и жаловаться, что у него болит живот, или принимался искусно хромать, уверяя всех, что подвернул ногу, и сердобольная мать обычно отпускала его домой.
В жаркий полдень, когда все отдыхали, Филька старался убежать на речку и утаскивал с собой Степу.
Он охотно знакомил брата с кольцовскими мальчишками, всегда подчеркивая при этом, что Степа колонист, городской житель, парень смелый и сильный. Он всячески расхваливал Степины способности упражняться на турнике, его умение бегать и прыгать.
На речке Филька затевал шумные состязания. Он бился с братом об заклад, что тому ни за что не обставить его ни по плаванию, ни по прыжкам в воду. Раззадоренный Степа плавал, напрягая все силы, очертя голову бросался с ивы в речку и подолгу держался под водой.
- Вот это да! - восторгался Филька. - Тебе бы только под водой жить.