И в то же время он свирепел и бесновался. Они должны доверять ему. Она его не съест - они это скоро увидят. Он и ее и их свернет в бараний рог. Джега сжимал кулаки и тряс ими зло я упрямо:
- Постойте, еще посмотрим, чья возьмет!
Но, придя домой и усаживаясь за стол против Юлочки, забывал Джега обо всем, слушая ее оживленную болтовню о новой квартире, о ремонте, печах, улыбался в ответ на ее улыбки, хотя и не разделял ни в какой степени ее квартирных восторгов.
Он не чувствовал дела, огня не чувствовал в том, что со вдохновением вершила Юлочка. Сыпался мусор с потолка, крошился щебень под ногами, глина, доски. "Плевая какая-то, гнилая стройка", - так думалось Джеге. Видал раньше этот щебенной лом, известь, камни, бревна на заводском ремонте, на постройке новых мастерских. Но там разорение и неурядица стройки были для него и милы и приветливы. Чуял он свое в этом, чуял - жизнь строится. За кучами щебня видал корпуса фабричные, и не продал бы он за миллионы этого мусора.
Совсем не так было со "строительством" в его квартире. И тут строились - дело, видимо, делали. Из кучи кирпича вырастали печи, - шершавые, ободранные стены обтягивались чистотой и гладью. Все вокруг приходило в порядок. Шла стройка, всегда радостная и бодрящая стройка. И вот не мог никак Джега принять этой стройки, вдохнуть в нее смысл и радость. Была она чужой ему и ни к чему, как ни к чему чужая красивая женщина, когда любишь крепко свою, некрасивую и единственную.
И кирпич, валявшийся под ногами в его квартире, был совсем не такой, какой валялся на дворе отстраивающихся новых мастерских. Был этот просто хламом, мусором, и все дело с ремонтом в его квартире казалось ему хламовым, мусорным.
А Юлочка носилась с этим ремонтом так, как если бы было это дитя дорогое, бесценное. Были хлопоты ее увлекательны и горячи. Целый день она проводила среди деловитой музыки ремонтных топоров. Вечером сидела и думала долго, упорно, мучительно наморщив брови: подойдут или не подойдут к столовой серовато-коричневые обои и решиться ли, наконец, купить виденный ею сегодня полубуфет?
Спрашивала Джегу, накладывала руки на бумаги, в которые опущено было его внимательно нахмуренное лицо.
- Как ты думаешь, купить или нет дубовый полубуфет? Можно будет, я думаю, потом подобрать к нему стулья, когда деньги будут.
Джега как спросонья смотрел на нее и невпопад спрашивал:
- Чего это?.. Стулья?
- Да нет же! Экой ты! Я говорю о полубуфете. Мне сегодня предлагали по случаю, недорого.
Джега подымал брови:
- Ишь ты, полубуфет! А на какой он нам ляд, Юлка? Для стаканов? Так у нас стаканов-то два всего, и держать их в лучшем виде можно и в корзинке или на полке, там у окна.
Юлочка вспыхивала:
- Какой ты, однако, неповоротливый. И как трудно тебе привить человеческие привычки. Дикое, упрямое нежелание отказаться от этой корзинки под кроватью с двумя грязными стаканами. Какой-то фетишизм, преклонение перед грязью и неряшеством, бравирование этим, чуть не частица партийной программы - так это органически и прочно. А если хочешь знать, это косность, самая настоящая косность, рутина лени и инертности. Сам ты вытравляешь из умов своих комсомольцев все остатки рутины и сам же никак не можешь отказаться от своего собственного привычного кривоглазия и неряшества. О политпросвете печетесь, а сами практикуете у себя под носом самое грязное, ленивое и непотребное рутинерство.
Джега глядел во все глаза, и утолки его глаз лучились.
- А молодец! Здорово, ей-ей, здорово, Юлка! Как будет нужда в агитаторе - первую твою кандидатуру выставлю. Помереть на этом месте! Поменьше только этих тонких слов, и прямо первейший агитатор. Пороху прямо сколько надо, и этак от души, убедительно. Молодца-а-а!
Потом, оставив шутливый тон, сказал серьезно:
- Слушай, Юлка. А что бы тебе в самом деле к делу приспособиться? Могла бы пользу принести. В библиотеке что ли на первый случай поработала бы?
Юлочка отвечала:
- Самому укрепиться надо, свое сделать, себя воспитать, а потом за общественное браться.
- А не наоборот ли? Свое-то успеется. А не успеется - тоже не беда.
- Нет. Не верю, чтобы стоило, и от личного никогда не откажусь.
Сверкая глазами, Джега сердито по столу кулаком брякал:
- Нет, это ты брось.
Юлочка остановилась перед ним. Стала в позу, кулачком по столу стукнула, передразнила:
- "Нет, это ты брось"!
Вдруг прямо с разлета к нему на шею.
- У-у, грозный муж. Кулаком по столу стучит. Того и глядя прибьет жену. Прибьешь? А?
Елозила на его широкой груди. Заглядывала в глаза. А у самой уж глаза синей мутью наливались и тело, переставшее быть девичьим и зажженное огнем джегиным, вилось упругое и жаркое. Странно возбуждала ее сила Джеги, и удар по столу кулаком властный, как окрик, как удар кнута по телу, заставлял ее сладко дрожать и голову непонятно кружил.
Так часто сидели они друг против друга, копя любовное бешенство. Разговаривали и спорили, пока не бросало их неудержимо в объятия друг другу. Разные слова, разные мысли только и закипали затем, чтобы соединить их накрепко, разных и влекущих друг друга неудержимо - чудно было это и непонятно.
Долго Юлочка лежала после нежданных, порывистых ласк, закрыв глаза, и будто спала или бредила. Но не спала и не бредила Юлочка, просто ловила сладкие судороги и переливчатые токи, бродившие еще в теле после яростной и неудержимой джегиной ласки.
А он садился вновь да работу, весь собранный как улитка в раковине, и долго горбился над столом, внимательный и неподвижный. И уж больше в тот вечер никогда не спорил с Юлочкой, что бы она ни говорила. Если ласкалась, тихая и будто умытая нежностью, тихонько, искоса усмехался, но молчал.
Между тем все чаще в темной передней ждали прихода Джеги водопроводчик, монтер или мебельщик. По очереди просительно или хмуро говорили о деньгах. Джега почесывал затылок, смущенно улыбаясь отшучивался и чертыхался.
Но деньги нужно было платить.
Он бросался к Юлочке:
- Юлочка, попридержись ты там как-нибудь с ремонтом. Денег нет. И чорт его знает, откуда взять.
- Я делаю только необходимое, - отвечала Юлочка. - Поверь мне, Джега милый. Ну, как же иначе? Посредине бросить? Начали, надо же кончать. Надо было прежде думать.
- Эх, мать честная! У Семенова что ли стрельнуть? Кажись, всем, кроме клубного самовара, должен. Вот канитель!
- Ну что же делать? Как-нибудь!
Замолкала, будто тая что-то, пока не выговорила однажды:
- Ты столько работаешь… что мог бы хотя партмаксимум получать. Прямо стыдно, что, нагружая на тебя столько ответственной работы, они оплачивают тебя как рядового работника.
Правда, до сих пор Джега получал необычно мало по своей работе. Но раньше этого не замечал и никогда не думал об этом. Теперь, когда Юлочка заговорила, он только отмахнулся сердито:
- Получаю сколько полагается отсекру, не больше, не меньше. Но Юлочка свое гнула:
- В том-то и дело, что не больше, а дела ты делаешь в три рада больше, чем полагается, чем делают обычно занимающие твою должность. Ты отлично знаешь, что ты не только отсекр, не только работник у себя в коллективе. Тебя знают в городе и знают, какую ты партийную и общественную работу несешь.
Джега смущенно скреб небритую щеку:
- Так тоже нагрузка..
- Всякая нагрузка имеет свои пределы. Тебя просто эксплоатируют, а ты даешь себя объезжать. Это просто нечестно. У нас вовсе нет такого положения, чтобы заставлять человека выматываться на работе и не оплачивать его. Если хочешь знать, это - преступление против тех законов и декретов, которые сами же вы писали. Посмотри кодекс законов о труде. Сам ты не однажды поминал о нем наверно, защищая перед администрацией своих рабочих. Ты же и рассказывал мне с торжеством каждый раз, когда тебе удавалось отстоять их интересы. А по отношению к себе ты вдруг почему-то становишься несправедливым. Это просто глупо и непоследовательно. Каждый должен получать за свою работу столько, сколько следует. Ничего в этом ни плохого, ни позорного нет, если ты придешь и потребуешь то, что тебе следует.
Был этот разговор Джеге глубоко неприятен. Хотя и казалось, что будто бы Юлочка и правильно говорит, но чувствовал Джега, что тут кроется что-то убогое, ненастоящее, неправильное. Знал сам и все знали, что работает он не только как отсекр, но несет львиную долю губкомовской комсомольской и партийной работы и прорву всякой другой. Знал, что если придет и поговорить об этом, ему дадут столько, сколько надо, и все же пугливо и неприязненно от этого отмахивался:
- Ну его. Обойдемся.
Но обходилось что-то плохо. Одолжался у кого мог. У Петьки за месяц вперед его зарплату взял. Нахватал рублей триста, а монтер и мебельщик досаждали по-прежнему. Кирпичи ("шесть рублей сотня") снова выступали на сцену, узел денежный запутывался, становился навязчивым и надоедливым. Юлочка, раз произнеся слово "партмаксимум", повторяла его теперь часто и упорно. И снова кончилось дело, как и с откомхозом: сдался Джега. Стукнулся-таки, скрепя сердце, однажды в губком, и партмаксимум стал действительностью. Был в этот день Джега рассеян и угрюм, будто заноза попала в какое-то нежное место внутри и саднила, проклятая, но у Юлочки, когда сказал ей вечером об этом, глазки блеснули победным огоньком.
- Теперь вздохнем свободней, глупый! Увидишь, как и тебе легче будет. Меньше заботы о деньгах - мозг чище будет.
Но хоть заботы о деньгах меньше стало, легче Джега себя не чувствовал. Наступившее лето, знойное и душное, принесло с собой для Джеги непривычную атмосферу жаркого, расслабляющего томления. Прежде в каждом своем движения ощущал себя цельным, крепким, а теперь и в движениях, и в мыслях, и в побуждениях как-то раздваивался. Работа не приносила больше полного удовлетворения, не поглощала всего без остатка, как прежде.
Бывало, заработается - баста, ничего на свете не существует. Все мертвая пустыня. Один островок дела его зеленеет, живет в этой пустыне.
Теперь, работая, за спиной, сбоку, впереди себя чувствует, постоянно чувствует ее - Юлочку. Не глядит, а знает, где она, в каком месте сидит, что делает. А часто и совсем не мог вечерами работать. Плюнет, грохнет стулом, сядет на окно и глядит бездумно в облака, в подгнивший серый забор - на что придется. К новой квартире тоже не мог приспособиться. Чисто все кругом, красиво и светло, а вот чего-то ему не хватало. Блестящая кровать будила тревожные, враждебные чувства. Всякий раз, когда подходил к ней и смотрел на ее никелевые, сверкающие холодным глянцем, трубочки, смутно чувствовал к ней неприязнь. Почувствовал вдруг Джега власть вещей, о которой никогда раньше и не подозревая. Были раньше вещи привычными, нужными и окружали как толпа добрых товарищей. И не было среди них ни одного лишнего, чужого, праздного. Все в работе были, все прилажены к нему, как сапог поношенный к ноге. Теперь они брошены. Почти ничего из старого Юлочка с собой брать не хотела и ему не позволила. Принес он с собой корзину с книгами да одеяло. Одеяло пошло в кухню на половик, книги стояли на этажерке, а корзина где-то в прихожей исчезла. И остался Джега один среди толпы чистеньких и аккуратно размещенных, как старательные статисты, вещей.
Никак не мог привыкнуть и к обилию вещей. Смотрел с удивлением на двенадцать чинно выстроившихся стульев и чертыхался тихонько себе в нос:
"Куда их к чортовой матери столько?"
То же с безделушками, стоявшими на столике Юлочки. Брал собачку фарфоровую и, ковыряя пальцем черный ее нос, спрашивал:
- На кой она тебе ляд, Юлка?
Юлочка моментально отнимала у него собачку и, ставя обратно на стол, наставительно говорила:
- Вырастешь большой, узнаешь. Ты еще глуп и мал.
И чувствовал себя Джега в самом деле поглупевшим в этой новой уютной закуте, где все было чисто и ненужно: стены непорочно чисты, стулья чинны и похожи один на другого, как лакеи или члены парламента на торжественном банкете, а послушный и смирный коврик прищемили ножки обеих кроватей по углам на самых чашечках пурпурно-красных роз.
Холодно Джеге в этой толпе враждебных вещей. Ходит он среди них как чужой и случайно попавший сюда. Только на кухне чувствовал себя Джега лучше, и демократически-задорное гуденье примуса было близким, будило приятную теплоту как голос товарища, работающего плечо к плечу. Умываясь, он старался подольше оставаться в кухне, пробовал было устроиться заниматься в кухне около примуса, но был с позором водворен обратно за свой новенький письменный стол. Единственной нужной из всего окружающего была Юлочка. Чистенькая и строгая, как все вокруг, она таила в себе ту теплоту, которой не хватало окружающим его вещам.
Об этом раздумывал Джега душным летним вечером, сидя на подоконнике, и был рад, когда резкий звонок оборвал неожиданно его мысли. Он встал и пошел в кухню встретить гостя. Кто там может быть? Из ребят кто-нибудь? Знал, что нет, но втайне надеялся - авось! Авось снова нагрянет бузливая, звонкоголосая орава, раскидает окурки, перевернет стулья, погорячится, побузит. Первые дни кое-как показывался, но, посидев на новых стульях и пошутив с натугой, уходили, чтобы уже больше не приходить. Оставался один Петька Чубаров.
Он и вломился теперь, широко распахнув кухонную дверь.
- Здорово, буржуй! Королева мая, наше вам! Как дышите?
Юлочка, приветливо улыбаясь, положила свою ручку в петькину лапищу.
- О, хорошо, всей грудью дышу.
- Так. А пищеварение как?
Смеется Юлочка:
- Лучше не надо.
- А вот у меня животишко подвело. Жрать хочется до чертиков.
- Сейчас горю поможем. У меня есть телятина холодная; примус разожжем, и чайку стакан выпьете. Больше - извините, друг, - угощать нечем.
- Дело! Только стойте, чур, примус я сам распалю.
Бросился на кухню следом за Юлочкой. Там возня поднялась и хохот. Долго топтали на кухне каблучки Юлочки и петькины сапожищи, пока наконец не забубнил старательно и деловито примус. Но и тогда дверь кухни оставалась закрытой.
Джега снова уселся на подоконник, снова душный вечер окутал голову тяжелым жарким покрывалом. Стер пот со лба. Зашевелились непрошенные, непривычные мысли, каких раньше не было:
"Почему они там торчат два часа на кухне? Что им там делать? И почему так тихо за дверью?"
Удивился сам себе и озлобился. Плюнул на пол, будто себе в лицо плюнул, и пошел твердо к кухонной двери. Юлочка сидела на табуретке, опустив руки на ее края. Петька на кухонном столе живой горой громоздился. Застиг их тут разговор горячий, как все их разговоры, и пригвоздил к месту.
Юлочка любила насмешливую и крепкую речь Петьки, видела в нем непокорную силу и ум, и хоть далеко не во всем была с ним согласна, охотно вступала с ним в яростные перепалки. С Джегой говорили они мало. Слишком остро и от сердца говорил Джега, если говорил о настоящем, близко задевающем его, и это настоящее, животрепещущее для Джеги было, обычно, совсем не то, о чем хотела бы говорить с ним Юлочка. В самом деле, разве ей было весело, когда Джега начинал говорить о каких-то пугающих ее рабочих планах, об общественной работе, о курсах культпросветработников?
Она плохо слушала его и качала своей красивой головкой.
Нет, она не хотела никаких курсов и менее всего культпросветских: ей было вполне достаточно того, что она имела.
Джега сердился, хмурился.
- Почему ты не кончаешь вуз? - допекал он Юлочку.
- Но, милый, я ведь должна для этого уехать от тебя, бог знает, на сколько времени. Постой немного, потом…
Юлочка про себя знала, что этого "потом" никогда не будет, и не жалела о том, но Джега, видимо, был иного мнения. От этого и разговоры их становились все более отрывочными и сухими.
Да и джегину силу приняла она иначе, и разговаривала с ним горячим телом своим. С Петькой же затевала она игру слов яростную, шутливо-злую и увлекательную.
Джега, войдя, окинул их быстрым взглядом, и почуялось ему, что тянется меж ними какая-то невидимая ниточка. Сжал кулаки Джега. Но выругал себя снова и подошел, усмехаясь, к ним.
- Примите и меня.
Юлочка сейчас же подвинулась и дала ему место рядом с собой на табурете. Но места было мало двоим, и, чтобы крепче держаться, охватил он рукой плечи Юлочкины. Сперва ни к чему как-то было, потом неловко стало. Никогда, ни при ком не обнимал Юлочки и нежности к ней не проявлял. Усмехнулся в полусумраке. "Доехал! Семейные неясности!"
Скинул тотчас руку с юлочкиного плеча, встал, чтобы скрасть торопливость движения, потянулся притворно, хоть вовсе и не хотелось тянуться, покачался на носках, поглядел в окно и опять притворно зевнул:
- Пойти на крыльцо посидеть.
Сказал и быстро, не оборачиваясь, ушел. На крыльце сел на ступеньки. Донеслась с реки далекая заунывная песня. Тоскливо защемило в пруди. Рванул ворот рубахи.
- Что за чертовщина!
Поднялись со дна опять суетливые и неспокойные мысли. Творилось что-то неладное с ним, а что - не знал. Никогда мнительным не был, никогда притворства, лжи в себе не чуял и не терпел бы никогда. Нервным и злым тоже не был. Откуда же все это теперь - ходит, нервничает, думает неладное, делает не то, что хочет. Долго сидел, стараясь побороть накипевшее злобное недоумение и ярость. Наконец, будто легче стало - тогда только сказал себе: "Вставай, дурачина, да сядь-ка за работу, оно лучше будет".
Вернулся в комнаты. В кухне никого не было. Тотчас же неспокойные мысли снова ударили в голову, будто с потолка на него прыгнули. Остановился и жадно, сердись на себя, прислушался.
- Ну что же, - услышал он через дверь тихий шопот Юлочки: - так вы до конца и не доскажете?
Густо напоенным незнакомой дрожью голосом Петька вырвал из себя:
- Не замайте!
Джегу передернуло. Он подался вперед и как-то слишком быстро распахнул дверь. Петька и Юлочка сидели на подоконнике как вырезанные из черной бумаги и наклеенные на кумачовый фон облаков. Почудилось ли Джеге или в самом деле дрогнули черные тени и отодвинулись друг от друга, когда распахнул он дверь, только вдруг пошла кругом голова Джеги, и, когда встала через минуту Юлочка и вышла, почуял Джега, что кипит кровь в нем, застилает глаза. Сжал руки в кулаки: и бросился к Петьке. Петька увидал это перекошенное злобой лицо, увидал у своей груди джегины кулаки и, выругавшись, крепко схватил своей лапой джегину руку. Потом, ловко поймав джегин чуб, начал Петька таскать Джегу по комнате вокруг стола, дергая за чуб и приговаривая:
- Не будь дураком, не будь бараном, не ходи босиком, не пей сырой воды.
Когда Юлочка снова вошла в столовую, она увидела, как возятся оба за столом у печки, громко пыхтя и смеясь. Наконец Петька подал голос:
- Как полагаете, Королева мая, отпустить чорта лысого, что ли?
- За что вы его, Петя?
- Да как же! Приходит ко мне и давай хвастать. Вот такая у меня жена да сякая. Не жена, а малина, под первый сорт. Ну, мне, конечно, завидно, я за чуб его и сцапал. Так как? Отпустить или подержать, чтобы людей дразнить неповадно было?
Засмеялась Юлочка, махнула рукой повелительно.
- Отпустить немедленно.
Оба поднялись из угла, отдуваясь и оправляя рубахи.