С каждой секундой шаг ее ускорялся, туфли щелкали короче и отрывистее, глаза разгорались, по лицу разливался густой румянец.
- Все равно, ерунда, - повторяла она и шла так плавно, ускоряя шаг, что никто не заметил, как она очутилась на середине кухни, как опустила руку, откинулась, сильно и легко избоченилась и вдруг завертелась.
- Быстрей, Сысоева, быстрей! - кричала Райка Зверева, чувствуя, что Аня не поспевает за танцем. - Быстрей!..
- Все равно, - выкрикивала Антонина, - ерунда, - щелкали подошвы ее туфель, - все равно, ерунда, - повторяла она, мелко и весело семеня за своей изгибающейся тенью, - все равно, ерунда, - почти пела она, наступая на покрасневшую от волнения Райку Звереву.
Кончила она сразу - так же, как и начала. Шла, шла и вдруг села на стул у плиты.
- Кто научил? - спросила Зверева.
- Сама.
- Как сама?
- А так. Придумала. Сидела одна дома в прошлом году и придумала.
- Это вовсе не лезгинка, - вмешалась Чапурная, - лезгинка вовсе не похожа.
- Ну и пусть, - устало отмахнулась Антонина, - лезгинка, не лезгинка - тоже большой интерес! Чаю еще погреть?
- Погреть, - сказала Зверева, - а пока еще в дурака давайте поиграем. Пока в дурака, - повторила она с видимым удовольствием, - а вот к слову "окунь" рифмы нигде в мире нет. Даже Пушкин не мог найти.
- Окунь - покунь, - сказала Аня и испугалась.
- Сама ты покунь, - усмехнулась Зверева. - Ну, давайте играть. Кто сдает? И еще зеркало - нельзя рифму найти. А ты хорошо все-таки танцуешь, - обратилась она к Антонине, - никогда не думала…
Когда все уже оделись и разговаривали в передней, Чапурная вспомнила о записке из школьной библиотеки.
Антонина молча пробежала глазами сухонькие строчки библиотекарши…
Екатерина Абрамовна, школьная библиотекарша, предлагала вернуть числящиеся на абонементе № 109 книги не более как в трехдневный срок.
- Сейчас, - сказала Антонина и пошла в кухню. Дверь в комнату была закрыта на ключ, и ключ никак не хотел поворачиваться в замке.
Из комнаты пахнуло холодом, запахом мышей и нафталином.
Тут было почти совсем пусто, только в углу стоял большой зеленый сундук да корзина, из которой вдруг выглянула мышь и осторожно спустилась на пол.
- Кишь ты! - прикрикнула Антонина и махнула рукой. Голос ее звонко разнесся по комнате. "Хоть бы кто-нибудь переехал сюда", - тоскливо подумала она и взяла с подоконника две книжки. Это были "Маугли" Киплинга и однотомник Лермонтова.
Несколько минут она перелистывала Киплинга. В предисловии она заметила подчеркнутую строчку, в которой говорилось о том, что Р. Киплинг - бард империализма. Книга шелестела спокойно и приятно. На картинках были изображены смешные, хитроватые звери, они то совещались, собравшись в кружок и жестикулируя, то ели, то прыгали по ветвям - деловитые и серьезные.
- Бард империализма, - ни о чем не думая, шептала Антонина. - Бард! Бард!
Ей было тяжело расставаться с этими истрепанными книжками - все-таки они связывали ее со школой. В книжках к переплетам изнутри были приклеены конвертики, и на жирных фиолетовых печатях можно было прочесть название школы. Книжки пахли школьной переменкой, цинковым баком с надписью: "Вода для питья", шумной раздевалкой, заливистым звонком.
- Ну и пусть, - сердито шептала Антонина, - и пусть! И Багира, и Шер-Хан, и Балу, и Маугли, - пожалуйста, пусть! И бард! Нужно очень!
Разыскав в корзине старую газету, Антонина завернула в нее книги, вздохнула и вышла в переднюю.
- Ты к нам заходи! - крикнула Аня уже с площадки лестницы. - Слышишь, Старосельская?
Антонина с силой захлопнула дверь.
4. Новый жилец
Комнату занял приземистый, аккуратный человек, по фамилии Пюльканем. Он переехал вечером и до поздней ночи устраивался: вбивал в стену гвозди, вешал шторы, передвигал кровать то к одной стене, то к другой, топил печку, начищал мелом свой письменный прибор и во всем советовался с Антониной.
- А скажите, Антонина Никодимовна, - спрашивал он, просовывая в дверь круглую голову с бородой лопаточкой, - а скажите, двадцать полен достаточно для вашей печки?
- Достаточно, даже много…
- Нет, но ведь печка, судя по температуре в комнате, очень давно не топилась…
- Давно.
- Я все-таки думаю, что двадцать полен достаточно?
- Достаточно.
Через несколько минут круглая, лысеющая голова Пюльканема опять появилась в двери.
- Простите, Антонина Никодимовна, - говорил он, - куда бы вы посоветовали поставить кровать? Я не очень здоров, а правая стенка как будто сыровата? Вам не казалось?
- Нет…
- Все-таки, я думаю, лучше поставить кровать у левой стенки?
- Не знаю…
- Так, так, - кивал Пюльканем и, еще раз извинившись, исчезал в своей комнате для того, чтобы через полчаса опять постучаться к Антонине.
- Извините, пожалуйста, Антонина Никодимовна, но я сейчас плохо ориентируюсь… Скажите - это юго-запад или юго-восток?
- Не знаю…
- Вот так номер, - искренне удивился Пюльканем, - столько времени прожили - и не знаете…
Антонина молчала.
Устроившись окончательно, Пюльканем постучал к Антонине и спросил, будет ли она пить чай.
- Я к тому, - добавил он, - что сам бы охотно выпил чайку.
За чаем у овального столика Пюльканем назойливо и деловито спрашивал о Никодиме Петровиче, о том, как он умер, о его болезни, о врачах, которые его лечили.
- Да, да, - кивал Пюльканем, - вы правы, вы правы. Я с вами совершенно согласен. Стоит только начать лечиться - и конец… Нет, нет, поменьше врачей…
Антонина с удивлением глядела на Пюльканема: в чем она права? Она и не думала никогда, что "стоит только начать лечиться - и конец". Откуда он взял?
Пюльканем спокойно белыми мелкими зубами откусывал принесенный с собой на тарелочке кондитерский пирожок. Откусив кусочек, он вертел пирожок близко перед глазами, поправлял мизинцем вываливающуюся начинку и вздыхал. Челюсти его двигались ровно и спокойно.
"Откуда он такой взялся? - со скукой думала Антонина. - И пирожок у него какой-то смешной. С чем он? С капустой?"
Ей вдруг очень захотелось пирожка, именно такого, смешного, не то с капустой, не то с рыбой. Она покраснела, испугавшись, что он заметил, как она взглянула на его пирожок. Но он не заметил. Посапывая маленьким вздернутым носом, он размешивал сахар в стакане…
- Не советую вам, - говорил Пюльканем, - покупать такой сахарный песок. Он менее выгоден, нежели песок желтоватый. Желтоватый песок, конечно, некрасив, неаппетитен, но он зато гораздо слаще. В нем, видите ли, меляс…
"Сам ты меляс", - подумала Антонина и опять посмотрела на пирожок. Первый раз в жизни ей попался человек, который приходит пить чай со своим пирожком. "С капустой, - решила Антонина, но сейчас же усомнилась, - с рыбой?"
- А в чай, - говорил Пюльканем, - следует подбавлять соду, - знаете, на кончике ножа…
"Сам пей на кончике ножа, - думала Антонина, - небось сам пирожки лопаешь. Где же он такой пирожок купил? - мучилась она. - Завтра пойду поищу. А может быть, спросить?"
Ложась спать, Пюльканем еще раз извинился и попросил у Антонины таз.
- Я свой забыл, - сказал он, - а у меня привычка - на ночь мыть ноги холодной водой. Не пробовали?
- Нет.
- Очень советую. Лучшее средство от простуды. Но уж каждый вечер - если хоть раз пропустите, верный бронхит, или грипп, или насморк. Попробуйте.
- Попробую, - тихо сказала Антонина.
- Ну, спокойной ночи. Очень рад, что познакомились.
- Спокойной ночи.
Ей снилось, что она сидит на скамеечке, на пароходе и смотрит вдаль. Вдали море. Возле нее прогуливается молодой человек в цилиндре. Дует ветер. "Как бы не сдул мою шляпу с лентами, - думает Антонина, - ведь шляпа упадет в море, и тогда ищи ее, море-то вдали". Вдруг подходит лоточница в форменной одежде: "Ирис, пряник, молочные сухари, шоколад!" Вдруг едет мороженщик. Вдруг полотер. И молодой человек в цилиндре подошел совсем близко.
- Хотите мороженого? - спрашивает он.
- Нет.
- Хотите ирису?
- Нет.
А мороженщик все ближе и ближе со своей тележкой. Взял и наехал на ноги.
Антонина проснулась и села на постели.
- Пустите ноги, - сказала она тихим, сонным голосом, - слышите?
Пюльканем что-то зашептал.
Еще ехал мороженщик со своей тележкой, еще не исчезла лоточница с ирисками.
Лунный свет падал на пестрое, лоскутное Антонинино одеяло. Пюльканем сидел в ногах. Луна освещала его круглое вежливое лицо с бородкой лопаточкой. Блеснул золотой зуб. Если бы Антонина еще спала, она купила бы себе у лоточницы тот пирожок.
- Пустите, - еще тише сказала она, - пустите…
Вдруг она почувствовала, что одеяло соскальзывает с нее. Ей стало холодно. Она дернула одеяло к себе и совсем проснулась.
- Пустите!
Но он еще раз попытался сорвать с нее одеяло. Она упала навзничь и на какую-то долю секунды потеряла дыхание. Пюльканем что-то шептал. Антонина осторожно подтянула правую ногу, выждала, пока Пюльканем опять нагнется, и ударила его ногой в рот. Он даже не охнул. "Не туда", - подумала она и ударила во второй раз - но уже в воздух: Пюльканема больше не было на кровати. Дрожащими пальцами она нащупала над изголовьем выключатель и зажгла свет.
Зажав ладонью рот, Пюльканем сидел возле плиты на корточках. Он раскачивался из стороны в сторону и едва слышно кряхтел. Его рука была перепачкана кровью.
Антонина молчала.
Раскачиваясь и кряхтя, Пюльканем поднялся и пошел к раковине. Открыв кран, Пюльканем застонал. Антонина перестала дышать - ей показалось, что он сейчас умрет. Но тотчас же ей стало смешно - так нелепо стонал Пюльканем.
- Ва-ва, - бормотал он, - боже, боже, ат-ат, господи, в-в-в-в.
Широко открытыми глазами она следила за каждым его движением: вот он набрал в чашку воды и принялся полоскать рот; вот он подошел к зеркалу и пальцами растянул губы, вот он что-то потянул изо рта, вытащил, заохал и швырнул в раковину; вот опять принялся за полоскание.
Ей было холодно.
Сидя, она потянула одеяло на плечи, но дрожь не прошла, а еще больше усилилась.
Внезапно в ней вспыхнула злоба: ей захотелось плакать и кричать, выгнать его вон, запустить в него чем-нибудь, ну хоть платяной щеткой.
Что же делать, господи?
Завтра она забьет дверь большими гвоздями.
- Вы мне выбили зубы, - закричал Пюльканем, - три! Идиотка! Три зуба! Как я пойду на службу? Что я скажу в магазине? Передний, и нижний, и глазной. Дура!
Он сплюнул на пол и долго, моргая, смотрел на Антонину.
- Бешеная кошка, - наконец сказал он, - дрянь.
Когда Пюльканем ушел, Антонина встала с постели, босиком подошла к двери в комнату и два раза повернула ключ в замке.
- Не смейте закрывать! - крикнул Пюльканем и забарабанил в дверь кулаком. - Мне вода нужна - полоскать, у меня кровь идет…
Антонина, не отвечая, легла в постель и потушила электричество. Пюльканем затих.
5. Старший инспектор Рабкрина
Работы не было.
Каждый день спозаранку Антонина отправлялась на биржу труда.
В огромных, прокуренных, отдающих хлором и сулемой залах сидели и лежали люди всех специальностей. Бородатые плотники, с сундучками, с пилами, обернутыми мешковиной, с инструментами в торбах, бережно ели селедку и ссыпали в рот с заскорузлых ладоней хлебные крошки.
- А вот плотничков не надо ли? - раздавался вдруг негромкий просящий голос. - Хорошо трудимся, артельно, не надо ли?
Угрюмые, насмешливые рабочие-металлисты, токаря, слесаря, кузнецы, подремывая, дразнили плотников:
- Христом бы попросил, борода! Что ж так-то, без жалобности…
Эти, сгрудившись, вслух читали газеты. От них Антонина узнала про шпиона Падерну, который хотел взорвать ленинградскую водокачку, чтобы, оставив город без воды, вызвать возмущение среди рабочего класса.
- А зачем ему возмущение? - тихонько спросила Антонина.
- Видали! - поглядел на нее широкоплечий, с тонкими усиками, человек лет сорока. - Видали? И чему вас в школах только учат, если вы такой, я извиняюсь, элементарщины не понимаете?
Другой сурово ответил:
- Плохо, видать, учат.
Третий, попивая воду из бутылки, объяснил:
- Главное у них дело - поссорить рабочий класс с советской властью. Понятно? Вот мы, допустим, на бирже труда кукуем и ждем, чтобы какой-либо нэпман нас на работу пригласил. Приятно оно нам? Нет. Вот еще и без воды нас сволочь эта оставит. Рассуждают - на волоске мы висим. Но ошибаются: трудновато нам, но это дело наше, внутреннее, семейное. Бывает: хотят люди, семья то есть, дом себе поставить. Вот покуда дом строят, от пирога и отказываются. Копят. Так ведь для себя?
Сплюнув далеко в плевательницу, добавил со вздохом:
- Дурачье!
В разговор вмешался и наборщик Смирнов - рыжий, веселый, с хохолком. Он постоянно появлялся здесь, рассказывал, не мог ужиться ни с одним частным хозяином, поработает два дня, "выдаст все сполна" - и опять на бирже.
- Ты к частнику не ходи, девушка, - советовал он Антонине, - ты ихнего хлеба еще не кушала, а я знаю. На любую на государственную работу иди, а от частника мотай в три ноги. Еще худо - хорошенькая ты с лица, они такое дело необыкновенно до чего уважают…
И нынче на бирже было как всегда, буянили только новички - "башколомы" - здоровые, рукастые, щекастые парни, уволенные с городской бойни.
- Они сырую кровь телячью от такими кружками пьют для здоровья, - сказал про "башколомов" с уважением в голосе старенький иконописец; нынче он работал вывески для колбасных магазинов, золотил рога, делал надписи на могильных камнях…
Антонина вздохнула, пошла дальше - из зала в зал.
Спали каменщики - их серые, насквозь пропыленные лица были усталы и измученны. Спали маляры, стекольщики, штукатуры…
Орали ребятишки.
Приказчики, бухгалтера, официанты, конторщики старались не садиться. По нескольку часов кряду они толкались по залам, читали желтые скучные плакаты, нудно разговаривали друг с другом и пугливо сторонились. Сторониться было их главным занятием.
Антонина видела, как они ели принесенные с собою скудные завтраки.
Шуршала бумажка… Отвернувшись к стене, чтобы никто не видал и никто не попросил, они деликатно откусывали хлеб и оглядывались, не смотрят ли… И когда убеждались в том, что никто не смотрит, то вытаскивали из кармана еще ломтик колбасы или котлету…
В темных углах шла злая и азартная игра: играли в орлянку, и двадцать одно, в железку, еще в какие-то игры, которых Антонина не знала.
Били шулеров.
Работали карманные воры.
Порою по залам биржи проходили отлично одетые, сытые и брезгливые люди. От них вкусно и прохладно пахло дорогим табаком, мехом, духами.
Это были частники-наниматели.
Кадровые рабочие провожали их спокойно - не очень дружелюбными глазами - и отворачивались, стараясь ничем не выдать своего волнения.
Отходники бежали вслед…
Служащие пытались быть скромными, но гордыми.
Однажды Антонина видела, как худой человек в очках и с папкой "мюзик" под мышкой скорым шагом догонял бледного усатого старика и, странно пригибаясь, говорил густым басом:
- Вот и вы, Евсей Евсеич… Мой отец оказал вам много услуг… Вот и вы открылись… Да помилуйте, я кончил лицей, ведь вы знаете…
- У меня не богадельня, - хрипел бледный старик, - мне юрисконсульт нужен, дока нужен, а не вы. Вы, батенька, развратник и дурак - всем ведомо, и молчали бы, коли бог убил…
Худой отстал, плюнул вслед Евсей Евсеичу и заплакал, но тотчас же опять побежал за ним…
Антонине стало стыдно.
Она отвернулась.
Получившие работу чувствовали себя почему-то неловко.
Антонина познакомилась тут со многими женщинами и не раз думала о том, что если она получит работу раньше их, то это будет, пожалуй, даже несправедливо: ведь у нее есть пенсия, а у них совсем ничего нет.
Но время шло, а работы она не получала, и с каждым днем ей все меньше и меньше верилось, что когда-нибудь будет работать.
- Не везет вам, гражданочка, - говорили ей.
- Да, не везет, - грустно соглашалась она, - но у меня ведь и специальности нет…
За все время ее только один раз вызвали к окошку, но и то по ошибке - вместо какой-то Старостиной, упаковщицы.
- Значит, не меня? - робко спросила Антонина.
- Говорю, не вас! - грубо закричал служащий. - Отойдите от окна!
- А вы не повышайте тон, - дрожащим голосом сказала Антонина, - не имеете права…
Служащий высунулся из окошка, насколько мог, и закричал в лицо Антонине, что он ей сейчас покажет такое право, которого она и в жизни не видела…
- Какое же это право? - вдруг спросил сзади Антонины чей-то спокойный и очень холодный голос. - Какое это вы право собрались показать, гражданин?
- А вам что? - огрызнулся служащий.
Антонина оглянулась.
Сзади нее стоял невысокий человек с упрямым и бледным лицом, со спокойно-злыми глазами и с потухшей трубкой в зубах. "Пожилой какой!" - почему-то подумала Старосельская.
- Откройте дверь, - сказал человек с трубкой, - я старший инспектор Рабкрина.
Служащий с независимым видом пошевелил, усами, втянул голову обратно в окошко и распахнул дверь в свою будку.
- И вы пройдите, гражданка, - сказал инспектор Антонине, - потолкуем… Пройдите же, - настойчиво предложил он, заметив, что Антонина колеблется, - бояться нечего.
Со служащим инспектор не разговаривал.
Он разыскал заведующего отделом - простоватого малого в кургузом пиджаке, назвался: "Моя фамилия Альтус", предложил сесть Антонине, сел сам и, пососав свою потухшую трубку, сказал, что он здесь вторые сутки и столько насмотрелся всякой пакости и безобразий, что ума не приложит - нарочно так плохо работает этот отдел или нечаянно.
- Все плохо работают, - с подкупающей искренностью заявил простоватый малый, - нагрузка страшенная!
- Ой ли?
- А ей-богу, - сказал заведующий, - работаем, работаем - и все не легче.
- Не легче?
- Нет…
- Расскажите, как тут у него служащие разговаривают, - обратился Альтус к Антонине, - пусть послушает…
Покраснев и запинаясь от смущения, Антонина сказала, что ничего особенного не было - просто служащий накричал на нее из окошка и, кажется, выругался.
- "Кажется", - передразнил Альтус, - эх, вы… А теперь ждите, без вас разберемся.
- Спасибо! - тихо поблагодарила она.
- А за что именно спасибо? - насмешливо осведомился он.
- Как за что? - даже растерялась она. - Вы же…
- "Вы же", "вы же", - усмехнулся Альтус. - Ничего не я же! Очень много у нас божьих коровок развелось. В государстве трудящихся никому не дано право пренебрежительно или даже недостаточно вежливо разговаривать с человеком, желающим работать. Понятно вам?
Антонина кивнула.
- То-то! А вы - "спасибо".
Она молча поглядела на него, улыбнулась своей милой, смущенной улыбкой и, позабыв затрепанный томик рассказов Джека Лондона, пошла к двери.
- Книжку возьмите, - посоветовал он? - ваша ведь?
- Моя.