- Пусть мой тост не покажется странным, но я желаю молодым огня и воды.
Удивленные гости перестали стучать вилками и с недоумением скрестили взгляды на Бурове, ожидая разъяснения. Буров оглядел всех сидящих за столом иронически, встал, повернулся к жениху и невесте. Сказал с нравоучительной торжественностью:
- Огонь - беда, и вода - беда, а пуще беды - без огня и без воды.
Из ресторана вышли, когда было уже темно. Прошел дождик. Асфальт блестел под фонарями, и молодая зелень блестела тоже. В пруду, на широкой воде, словно опавшие листья, покачивались желтые блики света. Пахло свежестью, ночью, весной...
Буров спорил с кем-то о Кафке. Викин папа оценивал возможности футбольной команды "Спартак" на получение золотых медалей. По какому-то поводу смеялась Настенька Шорохова.
Митя вел под руки меня и Вику. Вика сказала:
- Ты знаешь, он какой. Ты можешь его поздравить еще раз. Вчера Митю приняли в партию.
- Поздравляю, - сказала я. - Только не зазнавайся. Скоро и меня сможешь поздравить...
- Вот это да! - воскликнула Вика. - Вот на ком тебе нужно было жениться. Идеальная, высокоидейная, современная супружеская пара. Звучит?!
- Звучит, - согласился Митя. Наклонил голову ко мне: - Может, разведемся и попробуем?
- Никак нельзя.
- Почему?! - с деланным возмущением произнес Митя.
- Мы с тобой идейные, хорошие люди. А хорошие люди живут не для себя.
- Как верно ты сказала, - вздохнул Митя.
И мы втроем засмеялись громко-громко, привлекая внимание всей остальной компании.
6
- Стихийность и сознательность характеризуют отношение между...
- Нет, нет, - перебивает меня Буров, поворачивается на бок, пружины матраца скрипят под ним громко. - Не опускай главного: категории исторического материализма...
- Стихийность и сознательность - категории исторического материализма, характеризующие отношение между объективной исторической закономерностью и целенаправленной деятельностью людей. Под стихийностью разумеется такой ход общественного развития, когда...
За тюлевой занавеской и лето, и ночь, и горький запах отцветших тополей над улицами, вытянувшимися пусто... Ошалело буйствует соловей...
- ...когда его экономические и социальные законы не осознаются людьми, не находятся под их контролем и зачастую действуют с разрушительной силой природных стихий...
О, студенческая сессия!!!
7
Из распахнутого окна соседнего дома доносилось шаловливо и грустно:
Нагадал мне попугай
Счастье по билетику.
Я три года берегу
Эту арифметику.
Любовь - кольцо,
А у кольца начала нет и нет конца.
Любовь - кольцо.
У кого кольцо. А у меня свобода. От мужа и от работы. На доске приказов можно прочитать кому не лень, что мне, как студентке-вечернице, положен тридцатидневный экзаменационный отпуск.
Буров проявил чуткость: на месяц освободил от своего присутствия. Не думаю, чтобы мамочка лелеяла его и кормила чем-нибудь другим, кроме кофе. Но считалось, что там, на Кропоткинской, он не только "пишет вещь", но и снимает с меня "часть бытовых хлопот". Я вновь почувствовала себя свободной, впрочем, не одинокой. Из института каждый раз меня провожал кто-нибудь из однокурсников, чаще всего парень по имени Леша: длинный, игравший в баскетбол за какую-то сборную. С командой он объездил чуть ли не всю Европу, был даже в Южной Америке, кажется, в Бразилии. Подарил мне блок жевательной резинки: на вкус она была противной, как зубная паста.
С Лешей, как говорится, нужно было держать ухо востро, потому что он слишком вольно и, как признавался, современно понимал смысл супружеской верности, уверяя, что если двум людям сегодня хорошо, то и третьему не может быть плохо. Под третьим он имел в виду конечно же Бурова.
Моя наивность объяснялась двумя причинами. Во-первых, я очень рано вышла замуж, не дружив до замужества ни с одним парнем. Во-вторых, мне и в голову не приходило изменять Бурову, поэтому я не считала зазорным появиться возле дома в сопровождении мужчины и постоять с ним в подъезде пятнадцать - двадцать минут.
Итак, июнь... Поздний вечер. Но небо не черное, а серое, словно предрассветное. Я и Леша сидим на скамейке возле моего дома. Была такая скамейка, как раз в проходе к подъезду. Над ней кусты сирени. Цветы, разумеется, оборваны. Зелень есть. Густая. Рука Леши обнимает меня за плечи. Время от времени я сбрасываю его руку. Но это, как сказал бы Буров, сизифов труд.
Леша рассказывает про какого-то парня на Западе, который в целях рекламы съел автомобиль - шестицилиндровый "холден" - и заработал 20 тысяч долларов. Леша не такой умный, как Буров. Может, поэтому, слушая его, отдыхаешь.
- В Италии есть хохмачи, - рассказывал Леша, - которые ходят по укромным местечкам с фотоаппаратами и магнитофонами. Щелкают влюбленных на пленку, записывают вздохи, охи... А потом гони монету. Иначе покажем все это папе, маме, мужу... Смотря кого застукают.
- Это называется шантаж.
- Бизнес! - в голосе у Леши не осуждение, а просто смех. Интересно, смог бы он вот так ходить с магнитофоном и фотоаппаратом?
Я вижу Бурова. Он идет мимо нас в своих очках, о чем-то думает, опустив голову, и, конечно, не видит, с кем и где сидит его жена.
- Здравствуй, Буров, - говорю я.
Леша поспешно снимает руку с моих плеч. Очень поспешно. Можно подумать черт знает что.
- Хороший вечер, - говорит Буров, всматриваясь в нас, - теплый и хороший.
- Стопроцентное совпадение мнения, - я заведомо говорю буровским языком. Все-таки мне нравится злить его. - Сразу видно, что мы муж и жена.
- А этот товарищ кто? - вкрадчиво спрашивает Буров.
- Мой друг, Леша.
Леша нескладно поднялся, выпрямился, стал длинным и тонким, как спица. Сказал:
- Здравствуйте, - протянул руку.
Но Буров не подал руки. Отступил на шаг, чтобы рассмотреть лучше, чуть присвистнул:
- Полагаю, что друг Леша баскетболист.
- И мой сокурсник.
- Сокурсников не выбирают, сокурсники проходят по конкурсу, - нравоучительно изрек Буров.
- Выбирают мужей и друзей, - пояснила я.
- Верная мысль! - живо откликнулся Буров. Ему уже трудно было скрывать раздражение. - Не подняться ли нам в комнату и что-нибудь выпить? В холодильнике есть коньяк.
- Мне нельзя, - сказал Леша. - Спортивный режим. За выпивку наказывают строго.
- За свидание с чужими женами - нет?
Леша не ответил. Возможно, он думал, нужно ли драться? А возможно, просто, не знал, что сказать.
- Иди домой, Леша, - решила я. - И больше не провожай меня. Мой муж ревнует.
- Глупости, - сказал Буров. - Каждый человек свободен и волен поступать по своей совести и разумению.
- Спокойной ночи, - сказал Леша и, ссутулясь, ушел.
Я продолжала сидеть на лавочке. Ночь была теплая, воздух легкий, и сидеть было хорошо. Буров закурил, потом сел рядом. Спросил:
- Ты влюблена в этого мальчика?
- Сумасшедший, - усмехнулась я.
- Тогда все в порядке, - сказал он нормальным голосом. - Только обниматься лучше не под соседскими окнами, а в подъездах.
- В подъездах пахнет кошками.
- Вот об этом я не подумал.
- Нервишки.
- Может, и нет... У нас найдется, чем поужинать?
- Если ты принес.
- Я ничего не принес.
- Тогда вот только плитка шоколада. Угостил Леша.
- Сойдет, - сказал Буров, срывая обертку. - Калории... Как успехи?
- Всегда со мной. Два экзамена скинула. На четверки.
- Норма... А я, между прочим, по делу.
- Думала, по сплетням.
- Нет. По делу. Завтра тебя будут принимать на парткоме.
- Опять экзамен.
- Какой экзамен! Там все свои.
- Когда чужие - лучше. Завтра купи мне, пожалуйста, все утренние газеты.
- Газеты нужно читать каждый день.
- Буров, почему ты всегда и все говоришь правильно?
- Потому что я не играю в баскетбол.
- Зря. У тебя были бы крепче руки.
8
Анна Васильевна Луговая вручала мне партийный билет. Я вошла в кабинет, где на окне стояли горшки с гортензиями. Конечно, в кабинете висели и портреты и стояли шкафы с книгами, но я запомнила гортензии, видимо, потому, что меньше всего ожидала их здесь увидеть.
Цветы тянулись к солнцу: розовые, ярко-красные, бордовые и даже белые. Солнце просвечивало их, каково могло просвечивать воду или зеленый лес.
Из-за стола, широкого, словно тахта, поднялась женщина, каким-то решительным, мужским шагом подошла ко мне, протянула руку, басовито сказала:
- Здравствуйте, Наталья Алексеевна.
Она сжала мою ладонь энергично, будто проверяя ее на крепость. Мне вдруг стало смешно. Но я, конечно, не расхохоталась, однако созорничала и, как солдаты на параде, бодро и ритмично произнесла:
- Здравствуйте, товарищ Луговая!
Она искоса посмотрела на меня, чуть сдвинула свои широкие брови, черные-черные, ничего не ответила, так же решительно вернулась к столу, села на стул. Кивком указала мне на кресло.
Я вообще не могу угадывать возраст человека, но было ясно, что по возрасту Луговая могла быть моей матерью.
Чинно и аккуратно я опустилась в кресло, старательно натянув юбку. Но, увы, она не закрывала колени. Такая уж тогда была мода. Паркет блестел зеркалом. И я видела на нем свои ноги, длинные, белые. Чувствовала на себе испытующий взгляд Луговой. И мне было неловко, словно я сидела перед ней голая.
- Вы замужем? - спросила Луговая.
- Четвертый год.
- Не любите мужа? - уверенности в ее голосе было больше, чем вопроса.
Растерянность не овладела мной. Нет, я конечно бы растерялась, если бы не злость.
Я откинулась на спинку кресла, перекинула ногу на ногу, юбка укоротилась еще больше, но мне теперь было все равно.
- Это не праздный вопрос, - сказала Луговая, она угадала мое состояние, старалась говорить мягко, тихо. - Вы до сих пор носите свою девичью фамилию - Миронова. Партийные документы выписаны на эту фамилию.
- Я поняла вас, - спокойствие было уже рядом. Его, можно было потрогать рукой. Мне хотелось говорить тихо и мягко, как Луговая. - Это фамилия моего отца. Он никогда не видел меня. Я никогда не видела его. Мой отец погиб в последние дни войны. Я хочу носить его фамилию всегда. И хочу передать ее своим детям.
В глазах Луговой - они очень выразительные - появилось сочувствие и понимание.
- Вы что-нибудь знаете о своем отце?
- Очень немного. Не сохранилось даже фотографии. Мама говорила - он был веселый человек. Мой муж через архив Министерства обороны выясняет, где и как погиб отец. Есть сведения, что он был армейским разведчиком, полным кавалером ордена Славы.
- Всех трех степеней?
- Да.
- Это все равно что Герой Советского Союза.
- Не знаю.
- Я знаю, - уверенно произнесла Луговая. И спросила: - Откуда он родом?
- Из города Азова.
- Вот как? - удивленно покачала головой Луговая. - Работала в Азове после войны. В горкоме комсомола. Сама-то я ростовская...
Я молчала.
- Мама тоже из Азова?
- Нет. Они познакомились в Москве. Мама никогда не была в Азове.
- Надо съездить на родину отца.
- Хотелось бы. Давно уговариваю мужа...
- Кстати, кто ваш муж? Напомните.
- Буров. У нас на фабрике - редактор многотиражки.
- Знаю, знаю... - быстро, словно размышляя вслух, проговорила Луговая. - Такой... с толстыми очками... Плохо работает, плохо... Многотиражка одна из самых серых в районе.
- Ему трудно, - пояснила я. - Все делает один. И за директора пишет, и за мастера пишет. И даже за покаявшегося алкоголика и прогульщика тоже пишет он.
Засмеялась Луговая:
- Вот и ответ на мой первый вопрос. Любите вы своего мужа. Потому защищаете.
- Защищаю не из-за любви. А просто - это все правда. А люблю ли? Сама не знаю. День люблю, день ненавижу...
- Все, все, Наталья Алексеевна, - улыбнулась Луговая, - это и есть классическая формула любви.
Потом она поднялась. И я встала из кресла. Красная книжечка в ее руке была такой же яркой, как гортензии на подоконнике. Луговая передала ее мне. И поцеловала по-матерински.
9
- Тобой недовольны в райкоме, - сказала я Бурову, прикрыв дверь.
Солнце светило в распахнутые окна И сладковатый запах цветов и зелени, густо росших внизу под окнами, вмещался в комнату, как земляника в лукошко, - нежно, медленно, ароматно. Мама часто ездила в лес за земляникой, за грибами. Брала меня с собой всегда, когда я была маленькой: оставлять дома было не с кем. Мы уезжали ранней электричкой, на самой зорьке. И попутчики наши тоже были с плетеными корзинами-лукошками, одеты в старые мятые одежды. Я любила садиться у окошка, глядеть сквозь стекло на простор, то лениво разворачивающийся долгим, блестящим от росы полем, то вдруг врезавшийся в память сонными, загадочными домишками.
Выходили на какой-нибудь тихой платформе. Шли по тропинке, где рос бурьян. Земля под ногами была ласковая. Воздух свежий. Запахи незнакомые. Где-то за кустами мычали коровы, где-то далеко кукарекали петухи, а навстречу обязательно попадалась телега, запряженная покорной, равнодушной ко всему лошадью.
Ни в какие другие дни я не видела таких счастливых глаз у мамы. Мне надо было бы сказать: зачем жить в больших городах, где всегда пахнет пылью и бензином, где не голосят петухи, а дребезжат трамваи, где травы подстрижены под ежик, словно обыкновенные волосы.
- Мама, я не люблю асфальт, - говорила я. - Простая земля лучше. На асфальте грибы не растут...
- Верно, доченька, верно... - понимала и не понимала меня мать...
Зато Буров понимает все хорошо. Закрывает книгу. Кладет на стол.
- Мной всегда кто-нибудь недоволен. И тем не менее... Dum spiro, spero.
- Опять латынь. Ты специально учил ее, чтобы потрясать воображение своей жены?
- Потрясти твое воображение можно и более простыми вещами, - говорит он высокомерно. Такое у него бывает. Проскальзывает.
- Хочешь сказать, что я дура? - стараясь быть предельно спокойной, спрашиваю. Сердце колотится, словно я бежала за трамваем.
- Этот вульгаризм не из моего лексикона.
- Я глупая? - глаза, конечно, выдают меня.
- Нет. Ты хороший, но очень молодой человек, - он понимает мое состояние. Наверное, понимает.
- Это недостаток?
Буров смотрит испытывающе, скрестив руки на груди. По благодушному выражению его лица ясно, что сегодняшняя пикировка со мной доставляет ему удовольствие.
- Если достоинство, то лишь в перспективе.
- Мудрость - основное достоинство человека. Оно приходит с годами, - подражая ему, нравоучительно произношу я.
- Отлично! - Буров изволил встать со стула. - Общение со мной не проходит для тебя даром. Про мудрость сказала правильно... Между прочим, есть старая восточная пословица. Она звучит так: "Лучше, когда стадом баранов предводительствует лев, чем когда стадом львов предводительствует баран".
Мой муж наверняка считал себя львом.
- Как интересно! - не без издевки воскликнула я. Добавила обиженно: - Может быть, ты все-таки поздравишь меня?
- Я поцелую тебя. Но с условием... Закрой глаза.
Это было совсем не похоже на Бурова. Закрывая глаза, я увидела в его руке маленький черный коробок. Потом он что-то делал пальцами на моем затылке.
- Теперь можно? - спросила я.
- Разумеется.
Я давно, еще до замужества, выбросила на помойку старый, выкрашенный охрой гардероб, которым пользовались мы с мамой. Сейчас на его месте стоял румынский шкаф из дуба, с зеркалом во всю створку.
Буров подарил мне кулон. На золотой цепочке, изящной и, видимо, дорогой, висел простенький маленький камень голубовато-зеленого оттенка.
- Это яшма, - сказал Буров, - на этой цепочке висел рубин. Пришлось обратиться к ювелиру... Понимаешь?
- Спасибо, - сказала я. И, конечно, поцеловала его.
- Ты не понимаешь, - настаивал он. - Ты родилась в марте. И твой камень - яшма. Каждый месяц имеет свой камень-талисман. Январь - гранат, февраль - аметист, март - яшму, апрель - сапфир, май, июнь - агат, изумруд, июль - оникс, август - сердолик, сентябрь - хризолит, октябрь - берилл и аквамарин, ноябрь - топаз, декабрь - рубин.
- Неужели ты знаешь все на свете? - в тот момент я была уверена, что это так. И в голосе моем не было ни капли иронии. Чистое восхищение.
И Буров был горд собой. И очень доволен. Как спортсмен, выигравший соревнования:
- Я поздравляю тебя. Ты умница. Я даже не ожидал, что ты окажешься такой умницей.
В комнате было много света, розового закатного света. Пахло цветами, листьями, простым домашним уютом. Мне хотелось смеяться. Я была счастлива...