3
Комната принадлежала нам проходная. Мать долго копила деньги на перегородку, но не могла накопить. Жили мы бедно, а я росла быстро. И мне требовались или тапочки, или туфли, или шапка, или плащ. Да разве все перечислишь...
В запроходной комнате (так писалось в документах домоуправления) поселилась шумная татарская семья: муж, жена и двое девочек. Жена по имени Сания - смуглая диковатая женщина средних лет - оказалась туговатой на ухо. Татары разговаривали очень громко. И хлопали дверьми так, что в нашей комнате тряслись окна, а занавеска из темненького ситца, обозначающая проход, колыхалась, как белье на проволоке. Одним концом она была прикреплена к старому, страшному шкафу, выкрашенному охрой, другим к широчайшей кирпичной печке, тянувшейся от пола до потолка. К этой печке мастера подвели газовые горелки. Но горели они очень плохо. И вечерами, поздними, холодными, мать собирала возле магазина пустые ящики... Несколько раз я совсем маленькой ходила с матерью к магазинам. Ни мать, ни я не знали, можно ли брать эти никем не охраняемые ящики. Они валялись один на другом. И свет не падал на них. И пахло кислой капустой и грязными бочками. У меня было ощущение, что мы воруем. Я говорила:
- Ой, не надо. Пойдем, пойдем, мама. Пойдем...
Мать успокаивала меня:
- Никто нам ничего не скажет. Все одно валяются без надобности.
В голосе матери не слышалось уверенности. Похоже, она тоже боялась. Мне было жаль ее. Я плакала украдкой...
Ящики горели хорошо. С шумом, с гуденьем. Печка прогревалась. Тепло исходило от нее, точно доброта. И в комнате становилось уютней и радостней. Словно мы с мамой были не одни. Словно рядом присутствовал кто-то близкий.
К сожалению, это было только впечатление... И мать моя, и отец воспитывались в детдоме. Я выросла, не зная, что такое дяди, тети, бабушки, дедушки. И самым близким человеком для меня была всегда мать.
Мы были с ней очень дружны. Никогда не расставались надолго. Даже в пионерские лагеря я уезжала не больше, чем на одну смену.
Несколько сезонов мать работала в парке "Сокольники". Мне было тогда двенадцать-тринадцать лет. И я привыкла к парку, словно к дому. В будни, особенно в первой половине дня, парк был хорош тишиной и солнцем, замершим на короткой траве, чистыми дорожками. Спокойствием. Большим-пребольшим...
В те часы людей, гуляющих в парке, можно было пересчитать по пальцам. Старички и старушки - пенсионеры. С газетами, с клубками шерсти. Молодые мамы, озабоченно и нежно поглядывающие на детские коляски... Лоточницы, садовники, киоскеры... Даже в детском городке бывало тогда пусто. Не раскачивались качели, не гудели моторами самолеты. И карусели висели неподвижные, как игрушки на елке.
Однажды ко мне подошли седой благообразный старичок, похожий на профессора из кинофильма, и мальчишка - мой ровесник.
Старичок спросил, как меня зовут. Потом представил мальчишку:
- Это внук мой, Боря.
Боря покраснел сильно-сильно. Прямо-таки стал малиновым. Потупил взгляд.
Старичок сказал:
- Составь, Наташа, ему компанию. Покатайся с ним на качелях.
Я кивнула.
Мальчик замотал головой.
- Не хочу.
- Неправда, - возразил дедушка. - Ты же сам просил. - И, обращаясь ко мне, пояснил: - Он у нас стеснительный, как девочка.
- А я не стеснительная, - заявила я гордо. - И не боюсь ничего.
- Даже пауков? - недоверчиво спросил мальчишка.
- И пауков не боюсь. И мышей не боюсь... - хвасталась я, испытывая легкую радость, похожую на головокружение.
- А ты видела мышей?
Меня поразила наивность вопроса.
- У нас в доме их сколько угодно, - ответила я удивленно.
Внук с недоумением взглянул на дедушку, словно спрашивая: разве бывают такие дома? Дедушка взглядом сделал знак - можно верить. Тогда мальчишка поинтересовался:
- Почему же вы не держите кота?
- Нашего кота зовут Пуська. Соседские кошки вырвали ему правый глаз. И он теперь много спит. А мышей не ловит...
- Вот бы нам такой дом, - позавидовал внук Боря.
Мы забрались на качели. Я чувствовала себя как рыба в воде, раскачала сильно-сильно.
А в глазах у Бори появился страх. Мне было радостно. И я смеялась...
Потом дедушка повел нас в тир. Я бывала здесь ежедневно. Рябой дядя Яша, которого сотрудники парка называли "тирщик", хорошо знал меня. И часто давал винтовку, подержать, поделиться, объясняя при этом, какое положение должна занимать мушка в прорези. Правда, стреляла я редко, потому что каждый выстрел стоил целых пять копеек. Но обращаться с винтовкой я могла так же уверенно, как и с куклой.
В тире дедушка оплатил десять выстрелов. Я каждой пулей поразила мишень. А Боря промахнулся все пять раз. От досады, от обиды он заплакал. Дедушка успокаивал его словно маленькую, плаксивую девчонку. Обещал сводить в зоопарк, в цирк, в уголок Дурова... Мне стало неинтересно с ними. И я ушла...
4
Сорок рублей - сумма моего первого аванса.
Пятнадцать я отложила на питание. Остальные решила отдать плотнику, который согласился поставить стенку в комнате.
Жить дальше в проходной было невыносимо. Сосед Гриша, употреблявший "белую" обычно по субботам и воскресеньям, в последнее время стал прикладываться и в четверг, и в среду, и во вторник, и в пятницу. Заявлялся домой среди ночи. И до первых зорь громко выяснял у жены, которая, как я поняла, существовала на правах мебели, уважает ли она его или нет. Сания отмалчивалась. И тогда, "авторитета личного ради", он гонялся за ней с кухонным ножом в руках, а дети кричали криком и прятались под мою кровать.
Мне не исполнилось еще семнадцати. Но я не была хрупкой и малорослой. И однажды двинула Гришу в дых. Он, как говорили мальчишки в школе, отключился, другими словами - потерял сознание. Пришлось вызывать неотложку.
Тихая Сания, которая еще минуту назад просила защиты, обозлилась, раскричалась - я разбиваю их семью, пытаюсь соблазнить ее мужа...
- Двадцать пять рублей - это край, - сказала Полина Исааковна. - Нужно найти такого мастера, чтобы за пятнадцать сделал.
Мастер из домоуправления - одежда в извести, как в лишаях, покряхтел, посопел. Пробубнил:
- Купорос, шпаклевка, сухая штукатурка... Потолок раскрывать надо... Семьдесят рублев.
- Дорого, - тихо сказала я.
- Можно скинуть, - вздохнул мастер. - Шестьдесят пять. И бутылка... Бутылка сейчас.
- Из-под кефира устроит? - спросила я.
Он посмотрел на меня ошалело.
- Проваливай, - пояснила я. - Налево. И вниз по лестнице.
На фабрике были плотники. Где-то в подвале. Я не знала точно. И пока разыскала мастерскую, минут пятнадцать плутала по узким, полутемным коридорам с цементным полом и толстыми трубами вдоль стен. Трубы прикрывала вата. Будто бы из стекла. Серая, кусачая. Я потрогала ее пальцами. И целый день ощущала неприятный зуд.
Мастерская была широкая. Но потолок нависал над ней низко. И лампочки светились тусклые, подернутые паутиной. Верстаки тянулись длинно, как прилавки на рынках. Однако запах смолы стоял хороший - свежей сосновой стружки. И сразу вспомнилась елка. И радости детства, связанные с ней.
Елку покупали живую. Тогда не было нейлоновых елок. И мама загодя ездила на елочный базар, рано поутру, проводив меня в школу. Белые фонари угасали на рассвете медленно, грустно. И тихо падал снег, если падал... Мороз щипался голубой. Все лежало голубое, спокойное под снегом, чистым, свежим. И почему-то чувствовалась мудрость мира вокруг, правильность, будто ими дышали улицы, крыши, деревья и даже автобусы, катившие по проспекту. Верилось в вечность, верилось до сладкого озноба в сердце...
Наряжали елку всегда тридцатого, когда вечерело. А до этого дня она хранилась в сарае, где было прохладно, и в углу стояло накрытое тряпками эмалированное ведро с квашеной капустой. Бывало, я напрашивалась сбегать в сарай, чтобы принести капусты к обеду. Там обязательно здоровалась с елкой, трогала ее холодные иголки и радовалась, как хорошо она пахнет...
В мастерской я увидела мужчину, в очках, с седыми висками. Он рассматривал рубанок. Плоский, точно линейка, карандаш торчал у него из кармана халата.
- Здравствуйте, дяденька, - сказала я.
Но он словно не услышал приветствия. Положил на верстак рубанок. Посмотрел вопросительно. Опилки белыми снежинками облепили полы его халата. И мастер показался мне старым, как Дед-Мороз.
- У меня к вам просьба, - сказала я.
- Слушаю внимательно, - хрипло ответил мастер.
Действительно, он выслушал меня внимательно. Потом обернулся. И крикнул в полумрак:
- Николай!
В дальнем, плохо освещенном углу мастерской, за шкафами и стеллажами, кто-то отозвался невнятно, похоже не раскрывая рта:
- А-а!..
Даже скорее:
- У-у!..
- Шагай сюда!
Скрипнули доски. Николай спрыгнул с верстака. И пошел к нам. Я смотрела на него с любопытством. Мастер вновь поднял рубанок и принялся разглядывать полоску лезвия на свет, может любуясь, а скорее всего ища дефект.
- Чего хотели, дядя Мирон?
Николай был совсем еще молодым парнем, ниже меня ростом, с лицом белым, белыми волосами и глазами светлыми, как туман. В руке он держал электрический патрон с обрезанными концами проволоки.
- У хозяйки к тебе просьба имеется.
Под "хозяйкой" подразумевалась я. Но просьбы у меня к Николаю не было. И я молчала. Наверное, долго, потому что Николай сказал:
- Если немая, то напиши...
Я обиделась. Вспыхнула, повернулась. И ушла...
Он догнал меня в коридоре, у лестницы, неподметенной, залитой светом, мутным, как вода в половодье. Не знаю, почему он побежал за мной: дядя Мирон посоветовал или просто ему захотелось пробежаться по длинному полутемному коридору.
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Это не имеет значения, - ответила я не очень приветливо.
Николай не обиделся, сказал, глядя себе под ноги:
- Стенку поставить надо... Сделаю.
- А сколько возьмешь?
- Потом договоримся.
- Надо сразу.
- Много не возьму.
- Я много и не дам. Сколько?
- Заладила: сколько, сколько? - разозлился он. И дернул головой, словно его укусили. - Напиши адрес. После работы зайду.
Он пришел.
Видимо, ехал вслед за мной... В комнате было не прибрано. Покрывало лежало на кровати кое-как. Письменный стол, служивший мне одновременно и обеденным, был завален книжками и немытой посудой.
Вывод напрашивался легко: уборка - бич для хозяйки комнаты.
Это была правда.
Мама все делала сама. Убирала, готовила, стирала. Стирка в нашем доме была настоящим бедствием. Сания почему-то стирала не меньше трех дней в неделю. Ее выварка, широкая и большая, восседала на плите, точно квочка на яйцах, клокотала монотонно и громко. Даже иногда чавкала, как галоши в грязь. Пар стелился по стенам блеклым туманом. И стены были мокрыми, и двери мокрыми, и даже тетради... Чернила расползались в них. Буквы были похожи на маленьких сороконожек.
- Ну и запахи у вас тут, - сказал Николай, сняв кепку. - Открыла бы форточку.
- Стены будут плакать, - возразила я. - Сейчас они просто влажные. А если открыть форточку, вода польет ручьями.
- Надо ходить в прачечную... - заметил он нравоучительно.
Я усмехнулась:
- Скажи об этом соседке.
Да. Он был начисто лишен чувства юмора. Понял меня в прямом смысле. Распахнул дверь в коридор и крикнул на кухню:
- Какого черта слякоть в доме развела? Для кого государство прачечных понастроило?
Сания была глуховатой женщиной. Но Николай кричал громко. И Сания опешила. Смотрела удивленно, приоткрыв рот. Она, может, и разобрала слова, но не могла понять, в чем, собственно, дело. Так не смог бы ничего понять верующий, если бы в церкви, куда он ходит не один год, вдруг грозным окриком спросили с амвона: "А зачем ты молишься богу?"
Я была готова провалиться сквозь землю. Возможно, нужно было выскочить в коридор, схватить Николая за рукав и втащить в комнату. Но я стояла как окаменелая. А Николай уже ходил по кухне, старательно объясняя растерявшейся соседке, что прачечная - очень удобный и прогрессивный вид бытовых услуг, доступный каждой советской семье. Высвободившееся время целесообразно использовать для чтения книг, посещения театров, кино...
Старался Николай напрасно. Книг Сания не читала, театров не посещала, кино смотрела только по телевизору.
Пар клубился над вываркой, как дым над трубой. Покачиваясь, он подбирался к потолку, расплывался широким, белесым облаком. И лампочка, без абажура, висящая на старой короткой проволоке, излучала вокруг себя радужные круги.
Может, Николай сбился с пути, как путник в густом тумане, может, просто увлекся звуками своего раскатистого голоса и позабыл, где находится, неосторожно задел бедром корыто, и оно, качнувшись, вдруг подалось в сторону мойки, грохнулось на пол, расплескивая воду и хлопья мыльной пены. Шум был гулким. И жильцы первого этажа, чья кухня была под нашей, выскочили на улицу. Испугались они не без основания - потолок на их кухне осыпался сразу в нескольких местах. Это случилось, наверное, потому, что Николай, надеясь спасти положение, попытался на лету подхватить корыто. И тоже шлепнулся на пол...
Сидел в мыльной воде, развесив руки, как курица крылья, и вид у него был ошарашенный.
Сания казалась перепуганной до смерти. Онемевшая, она прижимала к подбородку подол фартука. И глаза ее были полны страха.
- Вот незадача, - удрученно сказал Николай, поднял руки и посмотрел на ладони. Пена сжималась, двигалась, пузыри лопались заметно.
Вздохнув, Николай встал с пола.
Мне стало жаль его. Позднее я старалась избавиться от этой слабости - жалости к мужчинам. Но получалось это не всегда.
Я взяла в туалете тряпку. Принялась подтирать пол. Сания тихо складывала в корыто белье. Николай отжимал брюки. Он больше не учил Санию, как нужно жить. Он учился сам...
Впрочем, стенку Николай сделал. И потолок на первом этаже хотел починить. Но соседи не разрешили.
- Нет, нет, - говорят, - спасибо. Пусть из райжилотдела приходят, пусть увидят, в каких условиях мы живем.
Стенка была тонкой, в одну доску. Но я оклеила ее газетами и обоями с двух сторон. Дверь Николай навесил настоящую, тяжелую. Врезал накладной замок. И я оказалась владелицей комнаты, вполне приличной и даже просторной.
Договаривались, что за ремонт он возьмет пятнадцать рублей. Но, когда я протянула ему деньги, он замотал головой:
- Это лишнее. Я по-товарищески... Лучше сходите со мной в кино.
После случая с корытом он был удивительно неразговорчивым и называл меня исключительно на "вы".
- Хорошо. Только билеты покупаю я.
- Покупайте, - согласился он.
Я заперла дверь. И мы пошли в кино.
Светило солнце. Пахло талым снегом и мокрыми заборами. Здесь, на окраине, еще сохранились заборы, черные и кривые, за которыми робко и грустно прятались хилые вишни и яблони. Они не стремились к небу, словно их совсем не трогало солнце. А может, оно и не трогало их, потому что тополя росли вдоль дороги роскошные, давали много тени. И пуха тоже... Ранним летом он кружился в воздухе. И белые полосы у заборов были похожи на низкие сугробы снега.
В буфете кинотеатра мы пили пиво и ели пирожные. Кинотеатр был новый. И буфет был такой, как на красивых журнальных фотографиях. Окна возвышались от самого пола до потолка. Стекла блестели толстые. А за ними вытянулся проспект, и трамваи сновали, как букашки.
- Скоро в армию? - сказала я.
- Да. Осенью. - Николай смотрел на стол в крошках от пирожного и машинально двигал стакан, в котором пенилось немного пива.
За соседним столом розовощекая, упитанная дама в голубом импортном пальто, простеганном, как одеяло, пыталась кормить ребенка пирожным. Ребенок зажимал рот. И повторял:
- Не качу... Не качу...
Дама угрожала:
- В кино не пустят. Не пустят...
Николай все двигал стакан и не поднимал глаз. Я не узнавала его. Мама всегда говорила: "Поздороваться с человеком не забывай, первому впечатлению не доверяй". В мире, наверное, много умных истин. Однако их не усвоишь, словно таблицу умножения. Иначе мир бы состоял из одних мудрецов. А может, так оно и есть? Может, каждый человек мудр. Только по-своему.
- Скажите, Наташа, вы дружите с каким-нибудь парнем?
Вот оно что! Уши у Николая красные, как жар в печи, когда дрова прогорели, и больше не гудят, и тепло от них идет настоящее.
- Я работаю, учусь. У меня нет времени на такие глупости.
- Конечно, - соглашается Николай и залпом выпивает остатки пива.
Мне чуточку неловко и даже как-то чудно. Ведь я впервые пришла в кино с молодым человеком. С парнем! Я, конечно, знала, что рано или поздно такое случится. Но представляла все иначе. И парень мне представлялся другим. Во-первых, высоким, во-вторых, с длинными тонкими пальцами, музыкальными. Совершенно не обязательно, чтобы он был музыкантом, но пальцы его должны вызывать скрытое восхищение окружающих, а не быть короткими и загрубелыми, как у Николая. Еще я хотела видеть прическу у парня красивой, волнистой, пусть волосы будут густыми и обязательно цвета спелой ржи. А глаза? Глаза все равно какие. У Николая тоже неплохие глаза: виноватые и цвета своеобразного - полузеленые, полуголубые.
А вообще, теперь он не такой нахальный, как в первый день.
К случаю мама говорила: сел в лужу. Одевала слова в разные одежды. Иногда в сочувствие, иногда в насмешку, бывало, в злость... Тогда, на кухне, Николай сел в лужу - в самом буквальном смысле. И похоже, встал из нее другим человеком. Может, это важно - сесть в лужу вовремя?
- Вы, Николай, уже кончили школу?
- У нас в деревне семилетка была. К дядьке сюда приехал, пытался в вечерний техникум поступить. В диктанте ошибок наделал... А как у вас с русским? - он говорил вяло, вернее, трудно, словно язык плохо слушал его.
- Хорошо.
- А у меня наоборот. Теперь после армии буду пробовать...
- Разве в армии русский язык проходят? - Я, конечно, сморозила глупость. Все знают, армия не филфак.
- После армии легче. Другое отношение...
Он убрал руки со стола, откинулся на спинку стула и посмотрел на меня пристально и смущенно. Теперь и лицо его пылало, как и уши.
Я все поняла. Выдержала его взгляд. Скорее всего потому, что Николай был некрасивым парнем... Я нравлюсь ему. Чепуха! Меня это ни чуточки не волновало.
За соседним столиком, морщась и отворачиваясь, ребенок твердил:
- Не качу... Не качу...