Поначалу молодой муж только посмеивался, слушая намеки жены. А заговорила она об этом еще в сентябре, когда поселок опустел, отдыхающие разъехались и скука с тишиной вернулись туда, где так недавно еще было шумно и весело. Как-то они заговорили напрямик - мол, не податься ли им на тот берег? Ну хотя бы туда, откуда прислали ее в их магазин: там и родители, там и… словом, там все хорошо, лучше, чем здесь, особенно осенью, зимой и весной, когда тут от безделья можно сдохнуть. Он засмеялся и ответил: "Не слушай ты Грикштене, забивает она тебе голову всякой ерундой! Поживем год-другой - сама увидишь, можно тут жить или нет!" Но она не могла не слушать Пальмиру, уши-то не заткнешь… Может, и следовало бы. Не заткнула.
Что же ей делать, когда Бертулис постучится в окно? Вчера вечером она долго втолковывала мужу: дескать, по горло сыта здешними пирогами, еще один такой шторм - и она сойдет с ума…
Она горячилась, а он думал о своем. Третий месяц, как они поженились. Познакомились в начале июня. Вынули ему в промтоварном по блату из-под прилавка черные лакированные полуботинки. Мечта! Бертулис и говорит: такие туфли надо на свадьбу приберечь. Пиктуйжа, моторист с их бота, заявил, мол, обмыть следует такое шикарное приобретение, а то скрипеть на ходу станут. Ну они и отправились в лесок "обмывать". Малость переусердствовали, конечно. Тронулся к вечеру Пранас домой и чуть не сел - правый до того натер пятку, что хоть в носках топай. Он так и сделал: снял правый полуботинок, сунул его в карман и зашагал по бережку залива домой. Утром проснулся - левый под койкой, а правый - тю-тю… Обмыли… Но случилось так, что в ту же ночь гуляла по этому бережку Иране - новая продавщица из продмага, - смотрит: новехонький полуботинок, в единственном числе… И утром на доске объявлений, рядом с сообщениями о футбольном матче, о часах работы бани и сведениями о продающихся путевках, появилась половинка тетрадного листка с таким текстом: "Гражданин, потерявший черный лакированный полуботинок! Обратись в продовольственный магазин!"
Он обратился, и через две недели ему уже стало ясно, что Бертулис как в воду глядел, когда посоветовал приберечь туфли к свадьбе…
Она еще не знает, что будет делать… В июле, когда он сказал ей, что она ему очень нужна, Пране долго смотрела на него и молчала. Но потом согласилась. Грикштене так аттестовала Пранайтиса: "Может, слегка и попивает, однако попробуй найти сегодня мужика, чтоб был без сучка и задоринки, особливо если у него никаких забот, много денег и столько соблазнов вокруг. Выходи! Со временем переделаешь на свою колодку…"
Легко сказать: переделаешь на свою колодку… Чего ж она своего Эмилиса не переделала?
"Потому - слишком поздно спохватилась!"
Чтобы не повторять ошибок мягкосердечных жен, Прайс, подстрекаемая Злым духом, с первых же дней совместной жизни стала гнуть свою линию:
"Как считаешь, Пранулис, не лучше ли нам?.."
лучше. Здесь родитель мой покойный работал, теперь брат… Дома я тут, дома! А в другом месте - гостем буду себя чувствовать, никому не нужным гостем!.."
"Не ты первый, не ты последний - сколько народу ушло отсюда!"
"Им что? Пришли да ушли, а я тут с малых лет. Мне без моря нельзя…"
Что он будет делать, когда Бертулис позовет: "Пранас! В море пора!"? На их пути возникло первое препятствие, первая трещина. Кому-то придется прыгать через нее. Кому?
Добрый дух успокаивает:
"Не бойся, Прануте, не будет он пить!"
"Но ведь тут все пьют! Помнишь ту драку, в позапрошлое воскресенье, когда одного по пьяной лавочке на всю жизнь хромым сделали?"
"Так ведь Пранас-то твой не дрался!"
"Этого еще не хватало!"
Она повернула голову, чтобы посмотреть, как выглядит он при сером утреннем свете, пробивающемся уже в окно. Можно рассмотреть обстановку их уютной комнатки. Небогато, но вещи новые, добротные… И она подумала: "Как хорошо жилось бы нам, если бы он слушался меня".
А он ругался про себя: "Черт бы эту Пальмиру взял, наплела невесть чего! И когда теперь жизнь в нормальное русло повернет?"
Она заметила, как плотно сомкнулись его веки и на скуле вспух желвак. Поняла, что и он, ее муж, не спит.
А может, послушаться Доброго духа - улыбнуться, тихонечко прильнуть к нему, шепнуть на ухо: "Я люблю тебя, Пранук", а потом бодро встать, вскочить с кровати, не одеваясь - в чем спала, чтобы он не мог оторвать от нее взволнованных, любящих глаз, сложить в сумку еду и нежно-нежно пропеть ему: "Ну-ка вылезай из гнездышка, милый мой рыбачок, в море пора!.."
Вчера вечером, узнав, что они снова собираются в море, она заявила:
"Учти, вернешься - не найдешь!"
Он усмехнулся, но не ответил, потому что твердо был уверен: ничего подобного она не сделает. Женщины - что молодые, что старые - привыкли пугать мужей. Взять хотя бы его невестку - по любому поводу, из-за малейшего пустяка терроризировала она своего Арвидаса: мол, уезжаю с детьми к своим родителям, и баста. Так продолжалось до третьего ребенка, теперь у них шестеро; поэтому они с Прануте и не поместились в родном доме, пришлось устраиваться у Вайнюсов. Теперь-то невестка больше не пугает брата, он бы только расхохотался в ответ - скатертью, дескать, дорожка!..
"Не ухмыляйся, я не шучу".
А он не верит, потому что знает - любит она его… Одного он не знает, не может представить себе того, как перепугалась она, как надрожалась пятеро суток назад, когда налетевший с материка невероятной силы шквал словно сдул ее с постели; она стояла одна посреди темной комнаты, не понимая еще, что происходит. А потом дошло: господи! Да ведь мой Пранас в море! Жестокий шторм обрушился неожиданно. Боты, получив разрешение на ночной лов, с вечера вышли ставить переметы. На рассвете выберут их и к обеду будут уже на берегу. Поставили, зажгли, как положено, сигнальные огни и, поскольку спать было еще рано, свели боты вместе, сошвартовались. Сели перекинуться в картишки. Играли весело, по маленькой, но, глядишь, из этих копеек и на пол-литра может набежать; шлепали картами и трепали языками, затерявшись посреди черного, но совсем не злого моря, далеко от берега. Обсуждали все, что приходило в голову: начиная от событий мирового масштаба и кончая счастливо сложившейся судьбой самого молодого из них - Пранаса Пранайтиса. Привалило парню счастье, ибо это ведь и есть настоящее счастье - несказанно любить и быть любимым несказанно. Пранас с ними не играл. Ему надоело слушать треп и смотреть, как шлепают карты по деревянной скамейке, он закрывает глаза и видит перед собой, сквозь слипающиеся ресницы, улыбающуюся ему Пране, его Прануте. Какое счастье, что выпал тогда из кармана лакированный полуботинок! Что именно она шла в ту ночь берегом по его следам! Спасибо тебе, полуботиночек, - помог нам найти друг друга! В полудреме он что-то беззвучно шепчет, чмокает губами, и она, стоя с улыбкой перед ним, понимает: "Как хотел бы я сейчас быть рядом с тобой… но не могу - работа…"
Пиктуйжа, хотя у него один глаз, да и тот косой, заметил, что дремлющий Пранас шевелит губами, и заржал. Он в выигрыше, и это еще больше улучшает его настроение.
"Самая сласть небось в это времечко да с женушкой, а, Пранас?"
"Дай ты ему поспать, - покряхтывая, басит Иодишюс, рыбак с другого бота, мужик что медведь, - кажется, попади ему в лапы - и заказывай панихиду. - Дай поспать! Надо же человеку хоть тут, в море, ночку передохнуть. Дома-то, надо полагать, некогда! Все на свою молодуху нарадоваться не может…"
"Без костей языки у вас! Чего треплете?!" - одергивает их Бертулис.
А потом с берега начинает тянуть ветер. Сначала беззлобно покусывает, и только когда пиковая дама с красной розой в большом вырезе на груди вдруг слетает со скамьи и попадает в лужицу мазута возле мотора, только тогда мужики спохватываются: уж не штормяга ли надвигается?..
Не иначе! Боты расходятся и спешат к берегу, сквозь плотную мглу, против ревущего ветра, под низкими тучами, то и дело швыряющими в лицо горсти холодного ледяного дождя. Пиктуйжа откачивает воду ручным насосом, Пранас вычерпывает ведром, Бертулис - у руля.
"Ну как, Пранук, выкарабкаемся?!" - орет Пиктуйжа.
"Ясное дело!"
"Шесть, а то и все семь баллов. Ладно! Как-нибудь!"
Попотеть, потрудиться пришлось изрядно, ничего не скажешь. Но ни на мгновение не допускали они и мысли, что это конец, что могут они пойти на дно. Правда, кое-кто из рыбаков вернулся с разбитым носом, с шишкой на лбу, с синяками… Смеху было! До свадьбы заживет!
Хотя при чем здесь свадьба? Все давно женатые.
А она вскочила с кровати и стояла помертвев, не зажигая огня, посредине темной комнаты, не зная, что же теперь делать. Тогда сверху в одной ночной сорочке спустился Злой дух (Грикштене с мужем и тремя ребятами жила в том же доме - в двух комнатенках мансарды). Ворвалась к ней Пальмира и зашипела:
"Вот тебе рыбацкий хлебушек! Вкусен? Дрожи теперь - живой вернется или на корм рыбам пойдет…"
Ее Эмилис преспокойно дрыхнул, ему ничто не грозило, и она зашлепала к себе наверх, тем более что другие рыбачки уже тащили Иране к морю! А Доброму духу, заглянувшему к молодой жиличке из соседней комнаты, сказать было нечего - шторм действительно яростно скалил свои злые острые зубы.
Море было страшным. Иране и во сне не снилось, что оно может быть таким страшным. Оно с грохотом обрушивало на берег горы воды, ветер выл без передышки; слабосильный, хлипкий какой-то луч маяка то и дело увязал в низких, быстро бегущих тучах… Видят ли его те, кто затерялся сейчас в этом кромешном аду? А если не видят, как же найдут они дорогу к грохочущему берегу, туда, где ждут их жены?!.. Даже директор рыбхоза притащился, жмется в затишке, возле наблюдательной вышки, смолит одну сигарету за другой. Видать, и у него душа не на месте - под шторм пустил…
Бертулене, толстая Герда, пытается успокоить Иране, - мол, не бойся, приплывут. Такое ли они видали? Не впервой!
Но ей-то было впервой. И она, без всякой подсказки Злого духа, дала себе клятву: "Пусть только вернется! Больше он у меня в море не выйдет, или я не я буду!"
Бертулисов бот появился у берега предпоследним. Когда она, Иране, была уже ни жива ни мертва, когда в сердце ее оставался лишь крохотный лучик надежды и уговоры старших подруг уже не доходили до ее сознания.
Она в сотый, а может, и в тысячный раз, до боли сжав руки, твердила себе: "Не пойдет, не пущу! Не пойдет, не пущу!.."
Потом они шли домой через гудящий от ветра и потоков воды лес, сквозь проливной дождь и мрак черной штормовой ночи. Он чуть ли не на руках нес ее, обессилевшую от ожидания и страха: так она пресытилась вдруг этим горьким хлебом рыбацкой жены, что он у нее комом стоял в горле.
"Больше ты в море не пойдешь, не пущу!" - срывающимся голосом твердила она, словно не хватало ей воздуха.
Он успокаивал ее, шутил, а потом они радовались вместе, словно впервые обрели друг друга. Уже дома, уже в своей комнатке, обставленной новыми вещами, которые они приобрели в том же магазине, где счастливая рука достала ему из-под прилавка пару черных лакированных туфель…
Светает. Пепельный свет утра все больше и больше проникает в комнату. Вот-вот появится во дворе Бертулис. Решающая минута близится.
В эти штормовые дни Злой дух не переставал нашептывать Иране, как Змий Еве, соблазняя ее сорвать и отведать запретного плода.
"Ни за понюшку табаку пропадешь ты здесь. И ты и он. Разве мой Эмилис таким был, когда мы сюда приехали? Нет! Был мужик что надо, не хуже твоего Пранаса. - Она облизывает свои толстые, оттопыренные губы, будто они медом вымазаны. - Потому беги! Сама беги и его тащи. Мужик что малый ребенок: сначала отбрыкивается, а потом делает, что велено. Не забывай этого! А от своего моря отвыкнет он, как теля от вымени. Только держись твердо, коли знаешь, что любит он тебя. А что любит - голову могу прозакладать!"
"Не спеши, Прануте. Поспешишь - людей насмешишь", - убеждает Добрый дух, но голос у Вайнене такой спокойный и мирный, она так несмело противоречит Пальмире, что слова ее в одно ухо влетают, в другое вылетают. И потому голова Пране набита только советами Грикштене.
Теперь они боятся открыть глаза. Знают, что оба не спят. Ему достаточно повернуться на левый бок и обнять ее. Но что он ей скажет? Он уже столько раз твердил: "Пойми, Прануте, не могу я отсюда… Мужчина я и имею дело с мужчинами. Нельзя мне сбежать, это же - на посмешище себя выставить". Поэтому он не поворачивается и ждет Бертулиса, звеньевого, словно тот может все уладить.
И она знает: вот-вот появится Бертулис, приятный, добрый человек с болезненным лицом. Через год ему на пенсию - не позволяет здоровье плавать, придется гнить на берегу; тогда он передаст бот Пранасу; директор, ясное дело, согласится, разве не помнит он, каким дельным рыбаком был старик Пранайтис, как отлично работает сейчас его старший сын Арвидас; младший, Пранас, лицом в грязь тоже не ударит, это точно.
Она знает: надо только молча и светло улыбнуться, поцеловать его: "Пора в море! Я сейчас, живенько соберу тебе сумку!" Спрыгнуть с кровати, торопливо, но аккуратно приготовить бутерброды, включить плитку - заварить кофе… Она быстренько все сделает, потому что Бертулис курит на скамейке возле поленницы (намокшие под дождем свежие березовые поленья так сладко пахнут!) Сквозь сомкнутые ресницы представляет она, как радуется Пранас, что жена наконец-то поняла его…
А он? Почему он не хочет ее понять? А говорит, что не может жить без нее!
И снова Злой дух принимается нашептывать ей на ухо, а Добрый молчит и только печально моргает понимающими, сочувствующими глазами.
Пранас лихорадочно думает, потому что времени осталось совсем мало: "Если она любит меня, то сейчас же встанет…" Господи, как же ему хочется, чтобы она встала!
Она: "Если он любит, то пусть обнимет меня".
И ведь оба знают, что любят, но они молоды, и потому нм трудно понять друг друга.
А по двору разносится тяжелая поступь Бертулиса. Такая тишина разлита в мире в это занимающееся утро, что можно сосчитать его шаги. Откашливается.
Они молчат, затаив дыхание.
Звеньевой останавливается под их окном и тихонько зовет: "Пранас, вставай. Пора в море!" Минутку ждет, не началось ли в комнате какое-то движение, потом постукивает костяшками пальцев в стекло и повторяет: "Пранас!"
Все на свете отдал бы сейчас Пранас, только бы опт встала. Может быть, уехал бы с ней потом куда-нибудь на поиски легкого хлеба, только бы встала…
Но она не поднимает головы. Притворяется спящей. "Даже не прикоснулся ко мне, - злится она. - Так тепло, я вся перед ним, а ему хоть бы что… Море ему важнее, чем я…"
Бертулис постукивает снова.
Пранасу ясно: не встанет, не проводит, как делала это до сих пор - целовала и горячо шептала: "Возвращайся скорее, я буду ждать тебя!"
А она почти молится: "Не хочу, чтобы уходил! Не уходи, не уходи!"
Но он встает, кивает в окно Бертулису, мол, я мигом, и торопливо одевается.
Они не глядят друг на друга и не находят друг для друга слов, будто внезапно стали совсем чужими.
Потом он уходит, не захватив с собой ни крошки.
Она слышит, как старый Бертулис и ее Пранас негромко говорят о чем-то, пересекая двор и ведя свои велосипеды.
Потом глаза ее наполняются слезами. Она уверена - скоро примчится Злой дух и начнет распоряжаться: "Складывай вещи и немедленно уезжай к родителям! Посмотришь, как он за тобой примчится!"
Она лежит, натянув одеяло до подбородка. Ей холодно. В комнатке уже достаточно света, можно свеситься с кровати, и тогда увидишь в зеркале шкафа свое отражение… Но она не хочет видеть себя такой несчастной, такой обиженной и несчастной. Она не желает, чтобы Злой дух помогал ей укладывать вещи, а Добрый, стоя в дверях, горестно покачивал головой и не находил слов, чтобы удержать ее.
Юсиф Азимзаде
Песни Хазара
Море и солнце
Прибрежные скалы стоят плотным строем, плечом плечу. Я сижу на скале и смотрю на море - родной, с самого детства знакомый Хазар. Солнце только что поднялось над горизонтом. Море сегодня спокойно, дуновение южного ветра - моряны - легко и прохладно. Летом, в жаркие дни, этот берег превращается в огромный человеческий муравейник. Но теперь, ранней весной, пляж безлюден. Тишина. Ее не нарушает, а лишь подчеркивает слабый шорох волн, накатывающихся на песок.
Не могу оторвать глаз от моря. Его поверхность отбрасывает солнечный свет с такой ослепляющей сплои, что кажется, будто в самом море горит второе солнце. Странно, не правда ли? Солнце недостижимо - пока еще недостижимо! - далеко, оно сияет из бездонных глубин космоса. Но то, второе солнце, что горит в море, совсем близко, оно у меня под ногами. Мне чудится: вот нырну сейчас со скалы в воду и поймаю солнце, заключу его в объятия. И я думаю: море - это и есть красота солнца. Дневное светило встает из моря и на закате снова спешит к нему. Они не могут друг без друга, они неразлучны.
Я молчу: не хочется нарушать торжественной тишины. Но сердце мое полно признательности к Хазару. Спасибо тебе, море, за то, что ты даришь нам красоту солнца!
Скалы
Было время, когда о скалу, на которой я сейчас сижу, разбивались волны. Ведь Хазар далеко не всегда тихий, он часто ярится. Я любил смотреть на штормовое море. Зеленое и синее, оно становилось темно-серым, почти черным, а волны вздымали белопенные гребни. Громоздясь все выше, они с грозным ревом обрушивались на скалы. Я смотрел на эту картину со смешанным чувством страха, удивления и радости. Трудно было не испугаться волны, поднявшейся на дыбы, и нельзя было не удивляться ее дикой мощи. Но в то же время я с радостью смотрел на скалу: она, как крепость, преграждала путь волнам, стояла неколебимо.
Долго продолжалось единоборство между бушующими волнами и скалой. Наконец море уставало, волны отступали и успокаивались. Присмирев, они снова, как и перед штормом, принимались со слабым шорохом плескаться у подножия скалы, они словно бы ластились к камням, зеленым и скользким от водорослей. В эти минуты скала казалась мне богатырем, отдыхающим после тяжелого боя. И может быть, думалось мне, именно в этой борьбе и заключается смысл существования прибрежных скал - в нескончаемой борьбе, ведущейся от века, с тех безмерно далеких времен, когда на Земле еще не возникла жизнь…
Теперь море далеко отошло от этих скал. Мелеет Хазар. Там, где прежде ярились волны, теперь белеют пески. Скалы, заносимые песком, словно бы уменьшились в росте, по-старчески ссутулились. Они не привыкли жить без борьбы, без счастья победы - и выглядят теперь ненужными.