Не говоря уж о прадедовском опыте, сам капитан Раесаар на собственной шкуре, будучи молодым моряком на немецком судне, испытал прусскую фанаберию. И знал, что означает "ариец". Из господ господин - "фон" впереди и "фон" сзади, знай погоняет - сделай, принеси, беги, - да если ты и выполнил все эти сверхприказания, все равно на тебя смотрят свысока, через плечо, как на второсортного человека. Ни на каком другом пароходе - будь то у шведов, норвежцев, англичан пли французов, - нигде ты не встретишь такой тупой спеси, как у немцев. Нет, бить их по зубам! Каждой лишней тонной, каждым сэкономленным часом по ихнему юнкерскому загорбку за себя, за оставшуюся в Эстонии семью, за прадедов своих!
Тут снова явился Аладин Наурусбаев и уже более требовательно произнес:
- Товарищ капитан, у нас дорогой груз, если пойдем на дно, вы за все ответите!
- Отвечу. Только сперва идите на дно, а уж потом я отвечу.
Смысл этой капитанской насмешки Аладин уловил.
- Но если случится, что до суда дойдет, знайте - у меня судьи знакомые, и я вас предупредил…
- Ладно, в суд или куда там. Курс тридцать пять - и ерунду отставить.
В том положении и при том направлении ветра У "Аральска" был единственный шанс, хотя и рискованный - держаться при полных оборотах двигателя заданного курса. Стоило только пририфить паруса, и у мотора уже не хватило бы духу - весь караван оказался бы во власти шторма.
Вахта капитана начиналась в двадцать четыре ноль-ноль. До этого ему хотелось немного вздремнуть. Но вдруг "Аральск" сильно накренился, и капитан ощутил глухие удары о корпус, что-то стукалось о поручни и палубные надстройки. Когда судно заваливалось носом, удары пропадали, однако при большом крене справа слышались удары, теперь уже сильнее.
"Сорвало палубный груз" - догадался капитан; и в следующее мгновение он уже был одет и выскочил на палубу.
- Наурусбаев! Наурусбаев! - кричал он.
Аладина капитан отыскал на корме, штурмана мутило.
- Спите? Все наверх! Быстро!
Дело было серьезное. Несколько плохо закрепленных бочек - по два с половиной центнера ценной рыбы каждая - сдвинулись с места. Грузные боковые волны все больше сдвигали их, и через несколько минут бочки оказались "по горло" в воде и сшибались, будто обезумевшее стадо. Удары сотрясали поручни. "Еще несколько навалов - и все полетит за борт", - мелькнуло в сознании капитана.
- Тихий вперед! - негромко, с какой-то печалью приказал он в машинное отделение и тут же в полный голос крикнул команде: - Всем на палубу!
Редко слышали капитана таким грозным, и поэтому все свободные от дежурства матросы пулей вылетели из коек. Промокли насквозь, сухой ниточки ни на ком не осталось, но после получасового сражения бочки были усмирены, закреплены канатами, заклинены досками и саксаулом.
- Якше! - похвалил теперь и Наурусбаев; морская болезнь после всех приступов немного отпустила его. - Потихоньку будет хорошо! Укроемся за острова, капитан!
- Полный вперед! - приказал Раесаар машинистам, и "Аральск", не успев еще перевести дух, снова начал пробивать в штормовой холодной ночи себе и двум судам за собой дорогу к назначенной пристани.
Каждым сэкономленным часом - каждой лишней тонной…
Первый штурман, казах Акбар Урекешев, ничего не сказал, "своего старика" - капитана Раесаара - он знал.
Когда объявили результаты навигации третьего квартала и выяснилось, что эстонец Раесаар выполнил план перевозок на сто двадцать семь процентов и вышел тем самым в Казахской ССР среди капитанов на первое место, в диспетчерской рыбтреста было много разговоров.
- Слушай, Раесаар, ну и подкузьмил же ты нас, - заметил ему оказавшийся на четвертом месте капитан "Калинина".
- Ясное дело, подкузьмил, только и всего! - бросил в ответ Раесаар. В порту никто не знал, что этот молодой и всегда добродушный человек мог иногда, если надо, и прикрикнуть.
- Счастье и ветер добрый в придачу, - добавил капитан "Уялы".
- Вот это верно! Счастье, чистое счастье! Вышел в море - ветер шлепает тебя по лбу, возвращается в порт - снова между глаз норовит - делай что хочешь, прямо хоть свистом зазывай, никак с кормы не задувает!
- Ну, шутки шутками, моряк молодой, старательный, - смиренно заметил кто-то из числа последних.
- Ну вот тоже мудрец отыскался! Стараюсь… стараюсь… И в самом деле, уж как старался идти плоше, какие зигзаги ни выделывал, то сюда метнусь, то туда, ничего не выходит - команда у меня такая, ребята прямо-таки навязывают мне эту славу. Два корейца, четыре русских, три казаха и три эстонца - полная дюжина. Что я, бедный, тринадцатый, из чертовой дюжины, могу один против них? Не так ли, Аладин?
- Якше, капитан Раесаар, - сказал Аладин Наурусбаев, стоя на твердой матушке-земле. - Якше! - И все засмеялись.
Один кореец, моторист Ли Сун Ким, оставался серьезным, лишь усмехнулся про себя своей восточной улыбкой и сказал тихо:
- Полный вперед!..
Сергей Колдунов
Дым победы
Взрывы "глубинок" походили на грохот падавших на мостовую балок. Лодка вздрагивала и двигалась вперед толчками. Что-то вроде судороги пробегало по ее стальному корпусу. В центральном посту приплясывал под ногами настил. Мигали плафоны. Слышался треск дерева и звон лопающегося стекла.
Командир лодки, Николай Петрович Касимов, запрокинув голову, смотрел вверх, как будто мог там что-то видеть. На лоб и на лицо его сыпались куски влажной пробки, и он чувствовал на губах противный вкус конденсационной воды.
- Д-да! - вполголоса протянул стоявший с ним рядом помощник, воспользовавшись очередным перерывом между взрывами. - Зажали нас фриценята… Фейерверк, как на свадьбе.
Низкий сипловатый голос его звучал неторопливо, с намеренной ленцой. Помощник, очевидно, говорил для того, чтобы подбодрить себя и окружавших людей. Но даже испытанные "фриценята" не производили сейчас желанного действия.
Никто не улыбнулся, не повернул головы. Только командир взглянул на помощника, как смотрят на неловкого человека, еще больше осложняющего положение своей несвоевременной помощью.
Противник гонялся за лодкой уже много часов. На рассвете Касимов встретил вражеский караван и утопил транспорт. Но вот теперь несколько кораблей охранения - тральщик и три "охотника" - упорно и методично преследовали его, все больше и больше сужая гибельный круг.
- Штурман, сколько под килем? - в который уже раз спрашивал Касимов. И, получив малоутешительный ответ, добавил: - Неужели же во всем районе нет глубин меньше двухсот метров?
Штурман, молодой человек с серьезным, почти сумрачным лицом, отрицательно покачал пышной шевелюрой.
- Нет, Николай Петрович! На меньшое нельзя рассчитывать.
Касимов знал это и сам. Надежда лечь на грунт и "отлежаться" до отхода противника давно иссякла. Он спрашивал "сколько под килем"? по той же самой причине, по которой обреченный на смерть больной все же спрашивает врача, когда он будет здоров.
В наступившей тишине было слышно вкрадчивое бормотанье винтов вражеских "охотников". Оно катилось с разных сторон прямо к лодке, все ближе и ближе. И в тот момент, когда уже стал отчетливо различим торопливый стук дизелей, вдруг снова загрохотали и все поглотили взрывы "глубинок".
Касимов повернул ручку машинного телеграфа на "стоп". Там, на вражеских "охотниках", слухачи, видимо, очень хорошо выслушивали лодку. Нужно было хоть на время приглушиться и побыть с выключенными моторами.
Гулкие раскаты следовали один за другим с правильными интервалами. Бомбежка была точной. Стальной корпус лодки вздрагивал и трепетал, точно большое смирное животное под ударами тяжелого кнута.
Касимов видел, как напряжены и как устали люди.
Воздуха в лодке уже не хватало. Усиленней и чаще дышали. Несмотря на холод (термометр показывал восемь градусов), тело покрылось липкой испариной.
Командир "БЧ-5", Архипов, неподвижно смотрел на влажные заклепки, обнажившиеся из-под опавшей пробковой обкладки. Среди этого грохота он не скрывал своего опасения, что сталь может не выдержать.
Старшина трюмных, Фадеев, возясь у распределительной колонки, смахивал со лба крупные капли пота.
Касимов поглядывал то на глубиномер, стрелка которого уже начинала ползти вправо, то на лица окруживших его людей. Он привык уважать своих подчиненных не за то, что они не чувствовали страха. Страх знали все, в том числе и он сам. Но по легким точным движениям боцмана, перекладывавшего горизонтальные рули, по будничной озабоченности штурмана, по привычной неторопливости своего помощника, отдававшего какое-то приказание, Касимов видел, что высшая солдатская добродетель - добродетель самообладания - еще никого не покинула.
Сам он чувствовал только злость - ту самую удушливую, сжимавшую горло злость, которая требует, но не находит себе выхода. Это вынужденное бездействие во время бомбежки, пассивное ожидание, пока противнику надоест преследовать прячущуюся лодку, было ему не по нутру. В таком положении он всегда испытывал что-то вроде мучительного унижения, как будто кто-то наглый и безнаказанный бил его в это время кулаками по лицу, а он, мотаясь из стороны в сторону, только бессильно сжимал руки.
Касимов, конечно, превосходно знал, что от преследования четырех хорошо вооруженных кораблей лодке лучше всего прятаться под водой. Но это знание не укрощало его ярости. Всего досаднее было то, что это случилось сейчас, когда враг бежал, когда лодка топила транспорты, увозившие разбитые войска, когда там, на берегу, в оставляемых противником портах, горели склады, слышались взрывы и горький дым пожарищ уносился ветром далеко в открытое море.
Он вспомнил, как позавчера, ночью, выйдя на мостик во время зарядки, он учуял этот возбуждающий дымок. На темном, почти аспидном небе, далеко на западе светился слабый красноватый отсвет большого пожара. Было тихо и непривычно для этого времени года безветренно. Розоватые блики зарева кое-где отражались в море.
Когда в ноздри Касимова проник этот легкий, едва уловимый запах гари, занесенный ночным бризом далеко от берега, он вдруг почувствовал, что эта гарь пахла совсем не так, как в начале войны, когда горели родные города и села. Это ощущение взволновало его и он впервые очень ясно ощутил близость той цели, ради которой жил в эти тяжкие военные годы.
Это длилось одно лишь мгновение, короткое и мимолетное, но командир помнил о нем особенно хорошо именно сейчас, когда горло его сжималось от злобы и унижения.
"Фу ты, черт!.. Долго мы тут под ними ползать будем?.."
Этого он не сказал, конечно, а только подумал. На стрелку глубиномера, медленно, но неуклонно ползущую вправо, он посмотрел почти с ненавистью.
Чтобы лодку не раздавило чудовищной тяжестью моря, нужно было прекратить погружение. Но тотчас же, как только Касимов повернул ручку телеграфа и как только послышалось мерное жужжание ходовых моторов, противник снова нащупал лодку и вокруг снова загремели взрывы.
Один, другой, третий…
Мощные толчки отбрасывали лодку, как щепку, в сторону. Люди шатались и хватались за что попало, словно стояли не на палубе, а на качелях. Потом вдруг раздался сверлящий треск, зазвенело и захрустело стекло плафонов. Электричество погасло. И в густом непроглядном мраке все сразу услышали зловещий визг врывавшейся в отсек воды.
Прямо на Касимова летели колючие соленые брызги. На секунду среди этого свистящего мокрого мрака представилось, что наступает конец. Беспорядочно мелькали в голове обрывки каких-то мыслей, образов, событий. Неужели же лодка выходила из самых сложных "переделок" трудного времени войны лишь для того, чтобы погибнуть сейчас, накануне полного торжества?
В темноте кто-то больно и сильно толкнул Касимова в плечо. Люди вокруг кричали, видимо потеряв ориентировку. На одно короткое мгновение Касимов почувствовал, как подкатывается к сердцу смертный холодок. И в то же время он помнил, что он командир, что он должен быть для людей образцом выдержки и самообладания, что в эту минуту именно от него ждут чудесного спасительного слова, побеждающего страх и смерть.
- Включить аварийное освещение! - властно сказал он, сам удивляясь какому-то чужому, холодному и даже как будто безразличному звуку собственного голоса. - Осмотреться по отсекам!.. Фирсов, куда смотрите?..
В желтом свете внезапно вспыхнувшего аккумуляторного фонаря ему прежде всего бросились в глаза напряженные влажные человеческие лица. Вода била из пробоины, как из пожарного шланга. Брызги сверкающими искрами летели во все стороны.
Вестового Фирсова свет захватил вцепившимся в ступеньки трапа. Под окликом командира он отшатнулся от лесенки, точно обожженный. Схватив обмазанный суриком клин, борясь против бешено бьющей струи, он как-то боком протиснулся к пробоине. Механик сильно ударил по основанию клина свинцовой колотушкой. И зловещий свист, будто поперхнувшись, разом прекратился.
На каменных лицах людей, блестевших от воды, появилось прежнее живое выражение. По переговорным трубам Касимову сообщали, что в других отсеках пока все в порядке.
В эту минуту внезапного радостного спокойствия, когда к онемевшим на мгновение членам снова возвращалось тепло жизни, там, наверху, над головами моряков, опять загрохотали "глубинки" и включенное электриками боевое освещение опять начало подмигивать от сотрясения контактов.
- Николай Петрович! - тоном какого-то ребяческого укора и возмущения выдохнул стоявший рядом помощник. - Да неужели же мы позволим фриценятам "раздолбать" нас?
Прямо перед Касимовым, в каком-то косом повороте, мелькнули косматые брови трюмного старшины Фадеева.
- Зубами бы их рвал, товарищ командир! - послышался ненавидящий удушливый хрип.
Касимов взглянул на старшину пристальнее и понял, что ту самую окрыляющую злобу, которую он чувствовал сам, чувствовали так же и все его люди.
- Приготовиться к всплытию! - жестко сказал он.
Воздух кончался. Дышалось все труднее и труднее.
Вражеские "охотники" прилипли к лодке с твердым намерением довести дело до конца. От пассивной тактики уже нельзя было ждать хорошего результата.
- Артрасчет в центральный пост! - понеслось по переговорным трубам.
Через минуту у трапа уже были все артиллеристы и пулеметчики. Касимов с гранатой в руке стоял на ступеньках в рубке - под самым люком.
- В случае чего лодку взорвать! - сказал он помощнику в последний момент. - Взрывайте или по моему приказанию или… по требованию сдаться.
Лодка всплывала. Стрелка глубиномера показывала пять, четыре, три метра… В тот самый момент, когда Касимов откинул крышку люка, разом застучали дизеля, заработали вентиляторы и на командира с присвистом дохнул свежий морской воздух.
Он выскочил на мостик впереди артрасчета и встал "на скобу", чтобы вес хорошо видеть. Мелькнувшие за его спиной люди мгновенно заняли места у орудий.
В сизоватых сумерках, окутывавших море наподобие тонкого тумана, лодка возникла внезапно, как призрак. С левого борта, не больше чем в полутора кабельтовых, качался на легкой волне дрейфующий немецкий "охотник". Два других катера виднелись справа на приличном расстоянии. Прямо же по носу дымил широкотелый мелкосидящий тральщик.
- Огонь по "охотнику"! - приказал Касимов.
Хоботы носового и кормового орудий повернулись на левый борт и изрыгнули огненные плевки. На вражеском катере что-то случилось еще раньше, чем всплыла лодка: по-видимому, "сдали" моторы. Он продолжал дрейфовать, не открывая огня и первым же залпом с лодки был накрыт, как шапкой.
Огненные перья выросли из черной дымной кроны. Послышался двойной взрыв, полетели в воздух какие-то темные клочья. Корабль, накренившись, начал быстро погружаться в воду, так и не произведя ни одного выстрела.
- Урра! - услышал Касимов самозабвенный рев полдюжины матросских глоток.
Все произошло в течение каких-нибудь четырех-пяти секунд. Немцы, очевидно, не ожидали всплытия лодки и были захвачены врасплох. Этот родившийся из моря смерч на некоторое время ошеломил и сковал их.
- По тральщику, залпами… огонь! - скомандовал Касимов.
Он уже не сомневался в правильности принятого решения. Та же самая уверенность в победе, которая исторгла из уст артиллеристов непреднамеренное "ура", делала отчетливой и ясной каждую его мысль, точным и быстрым каждое движение. Ему казалось, что теперь с ним заодно все - и это дыбящееся взлохмаченное море, и тянувший с оста прохладный ветер, приносивший нм после тринадцатичасового удушья спасительную свежесть.
Орудия били по тральщику, но и оттуда уже опомнившиеся немцы открыли беглый сосредоточенный огонь. Два вражеских "охотника", находившихся по правому борту, пришли в беспокойство и, часто стреляя, начали сближаться с лодкой.
- Перенесите огонь кормового - по правому борту! - приказывал Касимов. - На румбе!.. Одерживай!
Он маневрировал поблизости от тральщика, и вражеские катеры волей-неволей прекратили огонь, боясь попасть в свой корабль.
Вспышки разрывов то и дело озаряли сумрачное небо. Желтые отсветы, точно гигантские огненные птицы, вспархивали с косой волны. Поблизости с клекотом упал снаряд, потом другой. Горячим воздухом Касимова сильно толкнуло в грудь. По рубке и по надстройкам с противным свистящим звуком заскрежетали осколки.
Артиллеристы работали артистически. Они жонглировали снарядами, перекидывая их с рук на руки. Во время вспышек Касимову бросилось в глаза искаженное лицо Фирсова, ведшего огонь из носовой пушки. По этому озаренному бешенством лицу текла кровь (Фирсов был, очевидно, ранен), но у артиллериста было такое жадное выражение, словно он после многодневной жажды пил свежую воду.
На тральщике начался пожар.
Окутанный багровым пламенем, потерявший управление и прекративший стрельбу, вражеский корабль медленно кренился на бок. Было видно, как метались на его палубе люди и как спускали шлюпку. А когда Касимов оглянулся на находившихся за кормой "охотников", они уже круто поворачивали на юго-запад, видимо решив ретироваться.
- Лево на борт!.. Курс зюйд-вест… градусов!.. Полный, самый полный вперед!
Счастливое вдохновение боя перехватывало Касимову горло. Море, как и суша, оставалось за ними, и ему было жалко упустить противника.
- По бегущим фрицам беглый огонь! Нажми, ребята! - хрипло кричал он.
В эту минуту, когда лодка круто меняла курс, повертывая за уходившим врагом, он взглянул на погружавшийся тральщик, над которым стояло черное облако и метались огненные языки.
Ветер нанес на Касимова терпкий запах гари, и он с новым восторгом вдохнул в себя этот горьковатый дымок - дымок счастья и победы.