- Ай да Эйнари! Вот это здорово, перкеле! Ну и каша же там получилась из них, я представляю. Ведь ты их, наверное, давил, как клопов! Эх, меня там не было… Мы бы с тобой… Я бы их зубами грыз, перкеле! И сколько же ты их уложил?
- Нисколько. Ну ладно. Пусти с дороги. Я еще не завтракал.
- Как нисколько? Ведь ты же только что сказал, что дрался с ними врукопашную.
- Это был только один человек.
- Оди-ин? Ты дрался только с одним?
- Да. Ну, пусти.
- Только с одним? Ты бил только одного?
- Не я его, а он меня бил.
- Ка-ак! Он? Тебя?
- Да. Он меня.
- Рюсся. Тебя? Рюсся бил тебя? Финна? Один?
- Да, да.
- Да как же, перкеле…
- А вот так. Вот так. Он схватил меня сначала вот так за грудь. Потом притиснул к стене. А потом начал совать мне кулаком прямо в морду вот так, вот так!
И я показал Эльясу Похьянпяя все, о чем говорил. Он сильно вырывался, тараща на меня темно-коричневые глаза, но я не выпускал его и совал кулаком прямо ему в лицо, прямо в рот, где между белыми зубами сверкал один золотой. Иногда он дергал головой, и тогда кулак мой ударялся о кирпичную стену. Но зато следующий удар приходился по лицу еще крепче, и скоро оно покрылось ссадинами, а изо рта и носа потекла кровь, пачкая маленькие черные усики, подстриженные, как у немецкого фюрера.
Тогда я выпустил его. Но он вдруг быстро выхватил свой пуукко. Однако я поймал его за руку и притиснул своей спиной к стене. И хотя он кусал и царапал мне спину, но я не выпустил его, пока не вывернул из его пальцев пуукко.
После этого я снова отпустил Эльяса, но он хитрым приемом бокса очень больно ударил меня кулаком в челюсть. Тогда я схватил его за грудь, снова притиснул к стене и бил до тех пор, пока он не повалился без сознания.
Но он недолго лежал и скоро поднялся. Вытащив из кармана носовой платок и зеркальце, он прислонился спиной к стене и долго вытирал лицо, а потом вышел вон.
К тому времени Пааво уже выкурил и даже выколотил о стенку свою трубочку, и когда я обернулся к нему, он сказал, глядя внимательно на больную ногу Мусталайнена:
- Я уже посмотрел. Это не растяжение. Треснула подкова, и один гвоздь задевает живое место.
Я тяжело дышал, и руки у меня дрожали. Господи, еще бы им было не дрожать! Они не привыкли у меня бить человека. Они привыкли работать, только работать, делать что-нибудь, пусть очень трудное, но делать спокойно, размеренно, а не двигаться с такой глупой быстротой. Поэтому они так дрожали с непривычки. И в животе тоже все ходило ходуном.
Но Пааво не смотрел на меня и не видел моих рук. Он был очень озабочен ногой лошади и смотрел только на нее. Даже со мной он говорил, не оглядываясь на меня.
- Придется тебе Яттиляйнена взять, пока я этого перекую.
Я сказал:
- Ладно. Только схожу позавтракаю.
Он ответил:
- Иди, иди, конечно.
А сам все продолжал разглядывать ногу лошади и даже потрогал ее слегка. Но не он ли сказал, что уже посмотрел ее и знает, в чем дело?
Я пошел завтракать. Ладони свои я держал так, как будто только что запачкал их обо что-то грязное, а глазами искал лужи, чтобы их помыть.
И шлепая сапогами по осенней сырости, я подумал о том, какой чудак этот маленький Пааво. Вот ведь чудак какой!..
32
А дня через три он меня опять удивил. Он подошел ко мне поближе, оглянулся по сторонам и сказал тихонько:
- Вилхо твой приехал.
Я промолчал в ответ. Что скажешь на такую новость? Нечего сказать. А он добавил:
- Собирается прийти к тебе в воскресенье.
Я подумал немного и спросил:
- Это он так велел мне передать?
- Нет. Просто в разговоре сказал: "Зайду к нему в воскресенье".
Я кивнул ему и погнал лошадь в поле.
День был сухой, и в поле шла копка картофеля. Копали все: две доярки-поденщицы, Эльза, нейти Хильда, и даже старая широкоскулая роува Куркимяки пришла сюда поразмять свое тяжелое мясо.
Я начал пропахивать борозды, чтобы извлечь картофельные клубни. Когда я поравнялся с Хильдой, она вдруг окликнула меня:
- Эйнари!
Я остановил лошадь. Хильда подошла ко мне и спросила очень тихо, почти шепотом:
- Правда, что Вилхо приехал?
Я не знал, что ответить. Бывают иногда такие вопросы, на которые никак не придумаешь, что ответить. Я стоял и смотрел, как дурак, на ее широкие серые штаны, завязанные у щиколоток, на теплый белый свитер и яркий шелковый платок на голове, стягивающий в один узел ее густые темные волосы. Она была все такая же тоненькая, только грудь ее выросла и налилась, распирая спереди свитер, да губы стали как будто чуть потолще, хотя и не были подкрашены на этот раз. Но ресницы были все те же, темные и длинные, а из-под них очень серьезно смотрели на меня большие глаза. Я пожал плечами и сам спросил ее:
- А кто вам это сказал?
- Эльяс.
- Наверно приехал, если так.
Она спросила:
- А он к вам не собирается прийти в воскресенье?
Я не успел сразу придумать, что ей ответить на такой вопрос, но первым долгом покачал головой, а потом сказал:
- Нет, нет, нет. Не собирается.
- Жаль. А я думала…
- Нет, нет.
Она опять склонилась над бороздой, быстро действуя копалкой и кидая крупную и мелкую картошку в две разные корзины.
Я еще раз увидел сбоку ее грудь, обтянутую белым свитером. Да, грудь у нее уже созрела. Не будет голодным ребенок у такой матери.
33
Вилхо пришел ко мне в конце воскресного дня. Это был ясный и хороший для осени день, и теплый ветер дул с юга.
Вилхо так быстро поднялся на бугор, что я даже не успел придумать, что сказать ему, и первое время мы просто так постояли друг против друга. Наконец, я сказал:
- Вот как. И ты, значит, вернулся.
Он похудел немного. Совсем немного. Но глаза и губы по-прежнему слегка улыбались. Он ответил: "А как же!" и сжал ладонями мои плечи. Я тоже крепко сдавил ему плечи и несколько раз тряхнул его. Это был мой брат, живой и здоровый. Он был у меня один, и бог сохранил его для меня.
Я потащил его в дом и шепнул Эльзе:
- Все поставишь на стол. Все, что у нас есть. Понимаешь? Ничего не жалей.
В комнате мы зажгли лампу и сели на скамейку у стены, пока Эльза возилась у плиты. Разговор у нас не клеился. Эльза накормила детей и уложила их спать за занавеской в углу, позади стола, а мы все молчали. Он спросил:
- Письмо мое дошло до тебя?
Я закивал головой:
- Дошло, дошло. Как же.
Мы помолчали некоторое время.
Сердце у меня слегка щемило, как будто я не особенно радовался, что пришел он веселым после этой страшной войны.
Я сказал ему, чтобы не молчать и не думать о глупостях:
- Долго ты пропадал.
Он ответил:
- Да. Но нас еще тут свои задержали, а то бы я раньше вернулся. Специальная комиссия проверяла, не сделались ли мы большевистскими агентами. Я бы и сейчас, наверно, там сидел, если бы не догадался сказать, что я коммунист. И тогда меня сразу отпустили.
Я удивился.
- Да что ты!
- Да. Но сначала спросили: "А какие идеи вы намерены проповедовать?" Я ответил им: "Странный вопрос. Коммунистические, конечно". Тогда они переглянулись, подумали немного и сказали: "Всего хорошего, господин Питкяниеми" и открыли предо мной двери. Но я говорю им: "Вы не торопитесь меня отпускать. Может быть, я человек опасный. Имейте в виду, что я с первого же дня буду требовать суда над теми, кто погнал нас на эту бойню". А они отвечают: "Очень хорошо". С тем я и ушел.
Я таращил на Вилхо глаза и не знал, верить ему или нет. Чорт знает что творилось теперь в Суоми. А он видел мое удивление, и веселые искорки все чаще вспыхивали в его глазах.
- А ты, кажется, мало изменился на своем бугре.
Не знаю, на что он намекал. И не ответив на его вопрос, я спросил:
- А ты на самом деле теперь коммунист?
Он улыбнулся.
- Ну что ты. Просто зло меня тогда взяло, а они поверили.
- А кого это ты судить собираешься?
- Как кого? Наших бывших правителей.
- Правителей?
- Ну да. А кому же иначе держать ответ перед финскими матерями и женами за убитых мужей и сыновей, за поругание нашей страны разбойниками-немцами?
Я промолчал. О таких вещах я совсем еще не думал. Да и где я мог думать об этом, бог ты мой! Слишком бедна была моя жизнь, заслоненная камнем от тепла и света, чтобы я мог думать о чем-нибудь, кроме своего бугра.
В комнате все сильнее и сильнее начинало пахнуть жареным мясом и печеньем. Щеки Эльзы пылали от жара плиты и духовки, и Вилхо словно призадумался вдруг над чем-то, остановив на Эльзе свой взгляд. Потом спросил, не глядя на меня:
- А тебя обо мне никто не расспрашивал?
Я удивился.
- Кто же тут может о тебе расспрашивать?
- Так… Мало ли кто. Из знакомых кто-нибудь…
- Нет, как будто… Нет…
Эльза ставила что-то на стол и звенела посудой. Потом она вышла в сени и появилась оттуда в новом темно-красном платье.
Заправив рукава чуть повыше своих круглых, с ямочками, локтей, она подвязала маленький белый передник, чтобы не запачкать платья, и сказала мне:
- Ну что же ты?
Стол уже был накрыт белой скатертью, на тарелках лежали кусочки холодной свинины и сыра. В одном блюде под крышкой была тушеная картошка с мясом, а на сковородке, поставленной на кусок картона, шипела жареная рыба.
Я взглянул на Эльзу. Она указала мне глазами на угол, где стояли пять бутылок с вином - весь ее запас.
Я спросил:
- Уже все готово?
Она ответила:
- А ты разве не видишь?
Я опять посмотрел на стол, на плиту и на всю комнату и только теперь заметил, как празднично все выглядело кругом. Когда это она успела? Вот что значит женщина в доме. На окнах были свежие, чистые занавески. На белой скатерти стола стоял еще букет каких-то осенних цветов, сорванных с крохотной клумбочки Марты.
От плиты несло теплом. Кастрюлька на плите, в которой кипел молочный суп, была вычищена и сверкала, как серебряная. Кофейник - тоже. На полочке у плиты посуда также была начищена и сияла разноцветными огнями. И сама Эльза тоже сияла, как солнце, украшая собой все вокруг. Даже Вилхо заметил это и сказал:
- Счастливый ты, Эйнари!
И он призадумался немного. Я достал из угла бутылку, раскупорил ее и налил три рюмки. Эльза тоже присела на минутку, и мы подняли наши рюмки над столом. Вилхо сказал:
- За Эльзу!
Эльза рассмеялась.
- Нет, я за это не пью. - Она лукаво взглянула на Вилхо и сказала: - Желаю, чтобы каждый в жизни нашел свою Эльзу.
Мы выпили, и Эльза встала, чтобы посмотреть печенье, которое пеклось у нее в духовке. А я опять наполнил рюмки. Вилхо выпил, поймал на вилку кусок жареной рыбы и сказал:
- Сначала нужно найти место, где самому приклонить голову, а потом уже Эльзу. - И заметив, что я разинул рот, он пояснил: - Не работаю больше у Похьянпяя.
- Почему?
Он пожал плечами.
- Так… не выдержал.
- А как же теперь?
- Ничего. Были бы руки, а Похьянпяя всегда найдется.
Я налил рюмку. А Эльза добавляла нам то одно, то другое. После пятой рюмки Вилхо сказал:
- Противно мне стало видеть его толстую гладкую рожу. Я так и сказал ему. Я сказал, что могу когда-нибудь нечаянно ударить по ней кулаком. Он спросил: "Почему?" Я ответил, что ненавижу всех, кто разжирел за войну, и что лучше мне взять расчет. Он согласился, что это действительно лучше, и дал расчет.
Эльза положила нам на тарелки жареного мяса с картошкой, а я снова наполнил рюмки и достал третью бутылку. Я пил ровно столько же, сколько Вилхо, и в голове у меня уже немного шумело. Но я слушал его очень внимательно и старался делать вид, что все понимаю, хотя не мог сообразить, как можно уйти от хозяина только из-за его противной рожи. Мало ли хозяев с противными рожами.
Нет, напрасно он плел насчет противной рожи. Меня не перехитришь. Я все насквозь вижу, хоть и молчу так много. Загорелые щеки Вилхо еще более потемнели от румянца, глаза заблестели, только на этот раз уже не веселыми искорками. А в голове у меня шумело все сильнее, и эти белые занавески, и подушки на нашей кровати, и скатерть, и посуда, и Эльза, которая то появлялась у стола в своем огненном платье и белом переднике, то опять пропадала, - все это пестрело, прыгало перед моими глазами, и мне было весело от этого. Хотелось даже немного помахать руками и посмеяться вслух, но он опять что-то говорил, и я стал кивать и прислушиваться.
- Надоело мне их шушуканье, и я решил покончить с этим. Чуть что - сейчас же война на языке и смех дурацкий. И вот я услыхал, как Эльяс говорил Петтунену: "Ты молод еще и воевать не умеешь, перкеле. Ты поучись у тех, кто опытнее тебя в этом деле. Есть такие ловкачи, которые перебегут к рюссям в самом начале войны, отсидятся там до конца, а потом кричат: "И я воевал!" Вот у таких вояк поучись, перкеле". И он заржал, сказав это. И Петтунен и Аате тоже заржали, косясь на меня. Тогда я подошел к ним и сказал спокойно: "Что мешает мне набить вам всем сейчас морды? Не хочется только руки пачкать о такую грязь. А ты, Эльяс, благодари бога, что уже наставил тебе кто-то синяков и зуб твой золотой вышиб. Нашему правительству переданы бумаги, в которых ясно сказано, как я попал в плен, и с меня довольно этого". На это Аате возразил: "Ну, если русским понадобилось скрыть подлинные обстоятельства твоего пленения, так уж они сумели это сделать". А Петтунен добавил: "Может быть, они из тебя своего пропагандиста сделали, так почему бы им не скрыть?" И Эльяс опять заржал и заорал: "И верно, перкеле!" Я повернулся и пошел от них прочь. К чорту! Не могу я там больше оставаться. У меня каждый раз руки чешутся, когда они затевают такие разговоры. К чорту! Прости, Эльза. Налей мне еще, Эйнари. И сам пей. Эльза! Что ты все ходишь? Присядь. У тебя очень вкусное печенье, Эльза. Ты что кладешь в него?
Я все подливал ему, и он пил, но не делался веселее, как я. Наоборот, после каждой рюмки его голубые глаза становились все тоскливее и его крутой, широкий лоб морщился, а губы слегка выпячивались, как у обиженного ребенка. Да, в нем все еще оставалось какое-то мальчишество, несмотря на все пережитые невзгоды.
А у меня было легко на сердце от выпитого вина. Мне хотелось петь, кричать и махать руками. И брата своего я хотел видеть таким же веселым. Поэтому я сказал ему:
- Перестань грустить, Вилхо, из-за дураков. Что они понимают? Что они видели? Ничего, кроме толстой задницы своего хозяина. Выпей-ка лучше еще рюмку.
Он выпил еще рюмку, но все-таки не повеселел, еще больше нахмурился, глядя в угол комнаты, и совсем стал похож на обиженного мальчика.
- Хотел бы я им показать, как я к русским перебежал. Хотел бы я ткнуть их туда мордами, чтобы посмотрели, как это было. И хотел бы я после этого увидеть, что от них осталось бы, какие кусочки от них собрать для посылки домой, перкеле… Ты извини, Эльза. У меня тоже немного шумит в голове, и я начинаю, кажется, браниться при дамах? Это Эйнари виноват. Налей мне еще, Эйнари. Ты не сердишься, Эльза? Это хорошо. Выпьем вместе. Ну хоть глоток. Один раз можно за четыре года, а потом опять пост. To есть у меня пост. А у вас не обязательно. Нет, нет. Вы можете продолжать веселиться хоть каждый день. У вас есть чему радоваться. У вас есть дом и в доме Эльза. Это главное.
Но Эльза не считала, что это главное. Она перебила Вилхо и сказала, смеясь:
- У нас есть, кроме того, каменный бугор. Не ему ли радоваться?
А он успокоил ее:
- Это ничего. Каменный бугор - это ничего. Хоть он и держит человека, но этому придет когда-нибудь конец. Недолго вам еще топтаться на камне. Повеяло в Суоми другим ветром…
Я скорее налил ему еще рюмку и поставил на стол последнюю бутылку "Imatran kuohu".
Мне показалось, что он хочет сказать что-то как раз такое, что мне очень хотелось от него услышать. Я сам еще не знал, каких именно слов ждал от него. Откуда мне знать, боже мой, живя на этом бугре? Но он должен был что-то мне разъяснить, подтвердить какую-то мысль. И я ждал, не отрывая от него глаз, и уже не хотел больше смеяться вслух и размахивать руками. Тоска снова вползла в мое сердце. Я еще раз наполнил наши рюмки, жадно слушая его сердитые речи. А он говорил:
- Смешно теперь вспоминать, как орал тогда этот красавчик обер-лейтенант: "Ребята! Только один нажим остался! Один хороший прорыв - и мы закроем русским все дороги к Ладоге и замкнем кольцо. Сегодня мы попробуем. Это будет маленькая местная проба, но она покажет, что мы сможем потом решить и большую задачу - закрыть большевикам дорогу через Ладогу. И тогда Пиетари будет наш, ребята!" Бедный раздушенный хлыщ, немецкий подголосок! Где он теперь? В каком котле варят черти те куски мяса, которые от него остались? Он получил то, что хотел. Но чем виновата рота? Эх, Эйнари! Какие хорошие парни там были! Тойво Коскинен, Калле Ахола, Ялмари Кивимяки, Юхо Пелтонен… Все это простой народ, который не хотел войны. А их бросили на "маленькую местную пробу". Но мы забыли, что имеем дело с великаном, которого еще никто никогда не свалил. Мы уже решили, что опрокинули его, когда ударили по нему исподтишка, собрав все свои силенки. А он и не думал падать. Он только сделал шаг назад, чтобы собраться с силами. А мы не подумали об этом, когда затеяли свою "пробу". Я не знаю, как было дело в других ротах нашего батальона, который двинулся на эту "пробу", но про свою роту я знаю хорошо. Она недалеко ушла. Русские обо всем догадались с самого начала и приготовились. Они дождались, когда мы вылезли вперед, и только тогда заиграл их органчик…
Он помолчал немного, хмуря брови, и потом продолжал: