На его переносице, на скуле и на челюсти еще белели мелкие кусочки пластыря, но остальные ссадины уже заживали. И не похоже было, чтобы он был огорчен тем, что его избили четыре раза подряд. Наоборот, он так решительно нагибал вперед свою упрямую голову на тонкой мускулистой шее, как будто и теперь готов был кинуться в драку. Он просто помешался на этих драках и рад был извести на них всего себя без остатка.
Ясно, что и ко мне он подошел неспроста. Подошел без пальто, без шляпы, в одном легком костюме, несмотря на осенний холод. Как видно, пальто он считал помехой в разговоре, который предполагал со мной вести, и слова, наверно, подготовил очень убедительные. Но и я давно был готов к этому, и на любое слово у меня был готов ответ. И кулаки мои тоже были готовы на всякий случай.
Но пока я так стоял и смотрел на него, он вытащил из внутреннего кармана сюртука белый конверт и спросил:
- Имеете ли вы возможность передать вашему брату это письмо до воскресенья?
Я не ответил. Трудно ответить что-нибудь сразу, если с тобой начали не тот разговор, которого ты ожидал. А он добавил:
- Отец приглашает его в воскресенье на наш семейный вечер. У него дело есть к нему. И у меня к нему несколько слов.
Я все еще молчал, хотя конверт уже был в моих руках. А он подождал немного и еще добавил:
- Мы пошлем за ним лошадь в воскресенье.
Я все еще не мог подобрать подходящих слов для ответа. Тогда он спросил:
- Ну, так как же? Сумеете вы ему передать?
Я пожал плечами.
- Отчего же нет? Конечно, сумеем.
Вечером я сказал Эльзе:
- Передашь это завтра утром, когда повезешь туда бидоны с молоком. Только привет не передавай. Отдашь письмо - и все.
А в воскресенье вечером, придя домой после дойки коров, она сказала:
- Приехал Вилхо. Привезли они его.
Я ответил:
- Ну и что же. А какое мне до этого дело?
Она добавила:
- Говорят, хозяин предложил ему место старшего мастера на молокозаводе.
Я сказал:
- Тебя никто об этом не спрашивает. Подумай лучше, как детей быстрее накормить, вместо того чтобы болтать о разных посторонних вещах.
36
В понедельник утром я заметил, что Пааво опять как-то странно щурит на меня свои глаза, окруженные гармошками из мелких морщин. Я сразу догадался, что у него опять появилась какая-то новость, которую он не прочь мне рассказать. Но на этот раз я не стал у него выпытывать, потому что не ожидал ничего приятного. И в конце концов он сам заговорил. Он спросил меня:
- Вилхо был у вас вчера?
Я ответил:
- Нет.
Он сказал:
- И не скоро, наверно, теперь придет.
- Почему?
- Уехал в Тампере.
- В Тампере?
- Да.
Он помолчал немного, потом опять спросил:
- Значит, ты не знаешь, что он выкинул вчера?
- А что?
Он вытащил из кармана трубку, набил ее табаком и присел у стены конюшни на корточки. Я тоже взял у него немного табаку и свернул сигарету. До войны я совсем было бросил курить, а на войне опять привык, со скуки. Но я бы снова бросил. Первые дни после прибытия домой я совсем не курил. Но теперь жизнь моя зашла в тупик, и мне было все равно. Я свернул сигарету, и мы закурили.
Он закашлялся, как всегда, после первой затяжки, и я долго ждал, пока у него улеглось и успокоилось в груди все то, что там хрипело и сипело. А потом он сказал мне, вытирая слезы:
- Он чуть Вихтори нашего не поколотил.
Я не поверил.
- Откуда ты знаешь?
- Наши доярки были там. Помогали хозяйке управиться на кухне. Гостей собралось человек десять. И вот когда все они уже уселись за стол и пропустили по первой рюмке, Вилхо вдруг встает, подходит к Вихтори, вытряхивает его со стула и говорит: "Думаю, что пришла пора напомнить вам один инцидент. Произошел он в нашем клубе лет пять назад, когда вы однажды наняли его на один день, чтобы устроить в нем свой господский вечер. Так вот прошу вспомнить свое невежливое поведение по отношению ко мне и извиниться сейчас в присутствии уважаемых господ. Пустяковый, правда, был инцидент, и гораздо проще было бы его давно забыть, но тут дело в принципе… итак, прошу". Вихтори смотрит на него так, как будто первый раз в жизни увидел, а Вилхо добавляет: "Поторопитесь, сударь, иначе будете иметь большую неприятность. Нельзя же без конца отыгрываться на посторонних физиономиях". Гости в ожидании притихли. А Вихтори меряет его глазами сквозь очки и говорит: "Вы никак с ума спятили? Что это вы затеяли в чужом доме?.." А Вилхо ему: "Поторопитесь, уважаемый. Не будем терять даром времени и нарушать ваш праздник. Надеюсь, вы достаточно хорошо помните, что обычно ожидало тех, кто выходил победителем при встречах с вами на ринге? Не можете не помнить. Так вот, это было лишь предисловием к тому, что я сделаю сейчас с вами, если не услышу требуемых извинений. А шансы свои и мои вы имели возможность взвесить не раз". Так он говорит, а сам стоит перед ним близко-близко и смотрит на него с улыбкой прямо в очки. "Я жду", - говорит. И вот доярки рассказывают, что Вихтори помялся немного, а потом говорит: "Да, должен признаться, что я поступил тогда по-свински". "Как, - спрашивает Вилхо, - по-свински? Вы громче говорите, чтобы слышал не только я один". Тот повторяет громче: "По-свински". Тогда Вилхо спрашивает: "А что именно по-свински? Что вы сделали?" Тот отвечает: "Ну… не следовало мне препятствовать вам войти в наше общество как человеку, достойному всякого уважения…" - "Вы громче, громче", - говорит ему Вилхо и заставляет повторять извинения по нескольку раз. А потом поворачивается к Вихтори спиной и спрашивает нашего хозяина: "Итак, вы предлагаете мне на вашем новом молокозаводе место старшего мастера? Или вы теперь почему-либо готовы отказаться от своего предложения?" А тот отвечает: "Нет, зачем же отказываться. Я своих слов назад не беру. Ребячество есть ребячество, и оно меня не касается, а дело делом. Я жду только вашего согласия". А Вилхо говорит: "К сожалению, должен вас огорчить отказом. Уже имею предложение от государственного предприятия в Тампере. Итак, я вижу, что после этого надобность в моем присутствии отпадает. Избавляю вас от неприятного гостя. Завтра утром навсегда покидаю эти места. Прощайте". И не глядя ни на кого, он выходит, хватает в прихожей свое пальто и сбегает с крыльца. Гости, наверно, с минуту после этого ничего не говорили. Потом вдруг Хильда вскакивает из-за стола и тоже к двери. Отец ударил кулаком по столу и крикнул: "Хильда!" А она только посмотрела на него молча и вышла. Я в это время в поле был. У меня Бодрый разыгрался и ушел с водопоя. Я был в поле и видел, как Хильда догнала Вилхо на дороге и пошла рядом. Вилхо шагал быстро, и Хильде пришлось довольно часто перебирать своими женскими ногами, чтобы не отстать от него. Ее коричневые чулки так и мелькали рядом с его синими брюками. А встречный ветер относил в это время назад полы их расстегнутых пальто. Потом Вилхо взял ее под руку. И дальше они уже пошли медленнее, пока не скрылись за поворотом. Это я видел сам, потому что был в то время в поле и ловил Бодрого, который разыгрался и никак не хотел даваться мне в руки. Но потом я все-таки поймал Бодрого у опушки.
Я погасил окурок и сказал:
- Молодой он еще. Мальчишка.
Но он возразил:
- Ну и что же. Из мальчишки всегда успеет выйти взрослый. И уж будь спокоен, из этого парня получится настоящий мужчина. Он свое дело сделает…
И Пааво призадумался, подперевшись кулаком так, что не только кожа под его глазом сложилась гармошкой, но и половина щеки.
Я тоже подумал немного, потом кивнул головой и сказал:
- Это верно. Это верно.
37
После этого Пааво отправился на Великане перепахивать еще раз выкопанное картофельное поле, и две доярки пошли с ним, чтобы собрать пропущенную при копке картошку. Так было поставлено дело у Куркимяки, что не пропадали в его хозяйстве ни одна картофелина, ни один колосок. Все у него вовремя подбиралось, подчищалось и чинилось.
Только я уже не годился для такой работы. Жизнь моя зашла в тупик, и тоска грызла мою грудь, а рукам вовсе было не до того, чтобы подбирать и чинить что-нибудь. Но я никуда не мог уйти от этого. Боже мой! Куда я мог уйти - вечный работник на чужой земле! И хотя грызла мое сердце тоска, но руки сами собой потянулись к вилам, как только я пришел к коровнику.
Позади коровника опять успело накопиться много навоза - целая гора. Три десятка коров знали свое дело. Когда я вычищал коровник, то мне все чаще и чаще приходилось выходить наружу и отбрасывать навоз подальше от окошка, чтобы он не мешал мне выбрасывать свежий изнутри. Постепенно гора выросла и передвинулась до большого камня, торчавшего длинным горбом позади коровника, и загородила здесь всякий проход и проезд. Нужно было вывезти этот навоз на картофельное поле будущего года и там запахать. Это была работа, которой не было ни конца ни края.
Я выволок из-под навеса телегу для навоза и поставил ее возле навозной горы. Лошадь я решил запрячь, когда наполню первый воз. Телега была все та же, которую я уже чинил двадцать раз до войны и которую столько же раз чинил до меня Пааво. Ее нужно было осматривать каждый раз, прежде чем пустить в работу, ибо она вся состояла из кусочков и заплат и могла развалиться под большой тяжестью. Гнилое дерево не уживалось рядом с крепким, не удерживало гвоздей и болтов. Давно была пора сменить эту телегу на новую, но ведь если сменить ее на новую, то это не будет экономией для кармана господина Куркимяки.
Я всегда осматривал ее, прежде чем брать в работу, но на этот раз не стал осматривать и сразу начал валить на нее навоз. Жизнь моя зашла в тупик, и на чорта мне все это сдалось!..
Я навалил большой воз. Ничего, что земля раскисла от дождей. Рейпас вывезет. Не для того мы отрастили ему такой жирный зад, чтобы он не вывез. Но когда я уложил наверх последний увесистый ком, телега вдруг затрещала и медленно накренилась, ткнувшись осью в землю. При этом два ее колеса встали так, как будто хотели соединиться верхними частями ободов.
Я воткнул вилы в землю. Потом нагнулся, подсунул плечо под край воза и опрокинул его совсем. После этого я посмотрел на ось. Так и есть. Опять все пошло к чорту! В том месте, где лопнувшее железо было прихвачено гвоздями, гвозди вылезли из трухлявого дерева, железо разъехалось, а дерево треснуло и надломилось во всю толщину оси. Не помогли на этот раз и деревянные планки, прибитые к оси сверху и сбоку. Они тоже надломились вместе с осью.
Чорт бы подрал все на свете! Я схватил телегу за толстую перемычку, соединяющую обе оси, рванул ее к себе так, что сразу вывалились из кузова остатки навоза, поднял телегу над головой и хватил ее о камень с такой злостью, что только куски полетели в разные стороны. А одно колесо сорвалось с оси и покатилось почти до самого сада Куркимяки.
Я оглянулся по сторонам и даже вздрогнул от неожиданности. Возле угла коровника стоял сам херра Куркимяки. Он смотрел прямо на меня. Как это он успел появиться из-за угла коровника, чорт его знает, но на этот раз у него уж, наверно, было что мне сказать. Так что ж? Пусть говорит, перкеле! Нечего тянуть с этим без конца! И я сам сделал несколько шагов к нему навстречу, чтобы избавить его от лишнего труда. Но он не стал ждать, когда я подойду. Он перевел свой взгляд в сторону, потом на небо и, уже не глядя больше на меня, пошел за угол коровника.
Тогда я остановился и посмотрел вокруг. Рядом со мной стояли вилы, воткнутые в землю. Я вырвал их из земли и пустил вслед за колесом прямо в хозяйский сад, а потом пошел домой.
Жизнь моя зашла в такой тупик, из которого сам чорт не мог бы ее больше вытащить.
38
На другой день я не пошел на работу. Эльза сначала все о чем-то спрашивала меня, но потом перестала. А я сидел и молчал. Некому было говорить о том, что я хотел бы сказать. И не сумел бы я как следует сказать, и никто не понял бы сказанного.
Эльза вернулась из коровника, приготовила завтрак, накормила детей, отправила их в школу, убрала со стола посуду и вдруг сказала, глядя в окно:
- Хозяин идет к нам.
Я посмотрел в окно. Да, он действительно шел прямо к нам. Он уже перешел по широкой доске через ручей и поднимался вверх по склону бугра, ступая тяжело толстыми ногами, словно пробуя ими крепость камня.
Я встал из-за стола и вышел к нему навстречу. Если он пришел, наконец, сказать мне что-нибудь, то незачем было ему заходить в дом. О некоторых вещах гораздо удобнее разговаривать на дворе, не заходя в дом.
Он поднялся на бугор, тяжело переводя дыхание, и остановился передо мной так близко, что я отчетливо разглядел все красные прожилки на мягком кончике его маленького носа и на щеках. Все трещины и складки его лица расположились в таком порядке, как будто хотели составить улыбку, и он сказал, протягивая мне руку:
- Ну, как живешь, Эйнари?
Но мои руки были в карманах в этот момент, а сам я как раз посмотрел куда-то в другое место, не помню куда: на небо или на скалу, и не заметил его протянутой руки. Может быть, это было невежливо не заметить протянутой руки своего хозяина, но что ж делать, если я не успел ее заметить, глядя куда-то в другую сторону. А мне так хотелось ее пожать! Я всю жизнь только и мечтал о том, чтобы как можно чаще пожимать руку своего хозяина.
А он покосился на меня и толкнул уже протянутой рукой дверь в сени. В сенях он оглянулся на меня и в комнате тоже еще раз оглянулся с таким видом, как будто ожидал, что кто-то вот-вот стукнет его сзади. Но кто же мог стукнуть его сзади? Я тоже оглянулся и никого не увидел, если не считать Эльзы, стоящей у плиты. Сзади был один я и никого больше. Странно, кого тут было бояться?
Потом он сел за стол ко мне лицом и достал из кармана какую-то бумагу. Он развернул ее и подвинул ко мне, показав рукой, чтобы я прочитал. Я прочитал, не вынимая рук из карманов. Это была купчая на землю. Я вынул руки из карманов и еще раз прочитал ее, поднеся ближе к глазам. Он продавал мне пять гектаров пашни, пять гектаров луга и пять гектаров леса. Платить я мог в рассрочку работой или деньгами по своему усмотрению.
Я оглянулся на Эльзу. Она мыла в лоханке посуду, осторожно водя мочалкой по кастрюльке, чтобы не особенно бренчать. Горячий пар поднимался к ее наклоненному лицу, и я не мог понять, что она думает. Да и что могла она думать, не зная, какую бумагу держу я в руках.
А хозяин достал вечное перо, положил его передо мной и сказал:
- Распишись.
Я снова оглянулся на Эльзу. Но видно было, что она совсем не собирается вступать в наш разговор и предоставляет это делать мне одному. Тогда я пожал плечами и взял перо. Почему бы мне не расписаться на такой бумаге? Господи боже мой! О чем же была тогда вся тоска моей жизни?
А он в это время всматривался внимательно в мое лицо и слегка усмехнулся.
- Ну что? Не ожидал такой радости? Ничего. Зато будешь помнить мою доброту.
И он с довольным видом откинулся спиной к стене, закуривая сигарету. А я подумал немного и, уже не оглядываясь больше на Эльзу, положил обратно на стол вечное перо. Я вдруг вспомнил его доброту. Дым его сигареты напомнил мне, как я, бывало, ходил за ним и выпрашивал, как нищий, то самое, что сейчас он сам принес ко мне в дом. Почему он тогда не пришел ко мне с такой бумагой? Тогда я был моложе и принял бы такую бумагу от него, как святыню. Я молился бы тогда на нее. А теперь - я знал ей точную цену. Теперь я знал точную цену всему, что видел вокруг, и не купишь меня такой бумагой.
Я положил на стол перо и отодвинул от себя договор.
- Не надо мне вашей земли.
Он удивленно подхватил ресницами свои свисающие веки и медленно поднялся из-за стола.
- Как не надо?
- Так. Я сам возьму ее, когда будет нужно.
И снова засунув руки в карманы, я отступил немного от стола, чтобы показать ему, что путь для него к двери свободен.
Он взял перо и бумагу и медленно прошел к двери, но там оглянулся и еще раз спросил:
- Ты подумал ли, что делаешь?
Я ответил:
- Господин может не беспокоиться. Я знаю, что делаю.
Он молча посмотрел на меня и потом взялся за ручку двери. Но за порогом он еще раз оглянулся и попробовал сделать что-то приятное и приветливое из своих трещин на лице, когда спросил:
- Но работу у меня, надеюсь, продолжаешь? И Эльза тоже? А?
Он посверлил нас обоих глазами и, не дожидаясь ответа, закрыл двери и пошел пробовать своими тяжелыми ногами скрипучий пол сеней и каменистый склон бугра.
Я все еще стоял на том же месте у стола, засунув руки в карманы, и видел в окно, как он перевалил через ручей и двинулся дальше, тяжело раскачиваясь на ходу. И я подумал, глядя ему вслед, что трудно было бы вот сбить с ног такого, у которого все книзу грузное и широкое. Он, должно быть, очень крепко стоит на земле.
Но если дело коснется меня, перкеле… Если приведется мне сказать ему свое слово, то еще посмотрим, как он устоит на этих ногах. Конечно, нужен увесистый удар, чтобы пошатнуть такого. Но ничего. Мои руки недаром трудились на его земле тридцать лет. Они научились теперь не только выполнять мирную работу, но и сжиматься в кулаки, крупные и крепкие, как железо. И весь я был в те минуты, как железо, и не боялся больше ничего на свете.
Я повернулся к Эльзе. Она уже вытирала полотенцем тарелки, блюдца и чашки. Я подошел к ней, осторожно взял из ее рук полотенце и чашку и положил их на край плиты. Потом я так же осторожно подхватил ее на руки, шагнул к середине комнаты и подбросил кверху. Но потолок мне показался слишком низким на этот раз, и я вынес ее на двор.
Там над нашей головой был простор до самого неба, по которому южный ветер гнал тяжелые осенние тучи. Но я вовсе не хотел, чтобы она у меня улетела в самое небо, упаси боже. Зачем залетать так высоко? С меня было довольно и того, что ее светлое платье, белокурые волосы и желтые туфли замелькали почти на уровне верхнего края скалы. И каждый раз, когда она взлетала вверх, лучи солнца доставали ее из-за скалы и золотили ее, пронизывая всю насквозь.
Тяжелая она у меня. Маленькая, но тяжелая. Комок огня и звонкого смеха. Дай бог каждому такую жену!
39
Сегодня, пожалуй, первый теплый день после суровой зимы. Почернели вокруг все камни и кусты, почернел ручей, перерезающий вдоль всю длинную лощину из конца в конец, и в воздухе появились запахи, которых не было вчера.
Есть такие дни в жизни, когда хочется почему-то петь или просто кричать что-нибудь во все горло. Но зачем зря шуметь? Если прислушаться и присмотреться хорошенько вокруг, то станет видно, что и без того все поет в угрюмой Суоми в эти дни, когда ветер дует с юга. Сползает снег с высоких мест, обнажая землю, и начинает она дышать новым теплым воздухом.
Похожа наша Суоми сейчас на ту низенькую, крепкую березу, что уцепилась корнями за верхушку этой скалы. Она еще не дала листьев и только что оттаяла после зимы, и, на первый взгляд, нет в ней еще никакой жизни, но уже начали бродить в ней молодые живые соки и наливаться почки.
Жена моя вышла из дому в новом пальто, чтобы пойти в церковь. Иди в церковь, Эльза, помолись там за меня и за всех нас и за нашу новую жизнь, которая еще не началась, но начнется скоро, потому что мы заставим ее начаться!
Белоголовый курносый Лаури выскочил из сеней в одной легкой куртке, без шапки. Он крикнул мне:
- Папа! Смотри, как я высоко могу влезть!
- Ну, ну. Смотрю.