Вечера на укомовских столах - Николай Богданов 9 стр.


Вот же было на селе смеху, когда обнаружилось, как они постарались на свои головы. В сумке у почтаря лежали для их отцов судебные повестки по поводу взяток. В тот же вечер смешливые сельские девчонки пустили про то прибаутку:

Наш почтарик-кольцевик
Ходить пешью не привык.
Вместо резвых жеребцов
Объезжает женихов!

Облетела смешная байка всю волость. Начальник почты и тот рассмеялся, сняв очки. Но предупредил:

- Будь поаккуратней, ты лицо официальное. А именно: почтальон. Государственный служащий!

- А я официально вам заявляю, ничего такого не было, просто ноги натер и попросил подвезти. Парни здоровые, хорошо доехали, они пешью, а я верхом.

Шутки шутками, а вскорости получилось и всерьез.

За проделку на него кулачье не обиделось - посмеялись отцы над своими недорослями и сказали:

- Вы почтаря не извольте трогать. Смотрите, сорвете доставку писем вас мужики по приговору общества выпорют на сходке при народе.

Бывало и такое - учили в иных деревнях озорных парней по-свойскому, несмотря на все права молодежи, данные революцией. Власть на местах: как народ распорядится, так и быть посему.

Прощали забавнику-почтарю многое. И то, что он с девчатами по укромным углам шепчется. И то, что мальчат-батрачат то на рыбалку уведет к кострам, то на какое-то гулеванье на всю ночь.

Обижаться на него начали недруги из-за доставки газет. Заметило кулачье, что стал он распространять по деревням "Правду", "Известия", а больше того - "Бедноту".

Раньше газеты только в сельсоветы попадали, иногда в комитеты бедноты. А теперь, глянешь, в той хате, в другой мужички из свежих газет самокрутки вертят.

Где берут, откуда? А это почтарь принес. По подписке. Распространял он газеты, как хотел.

Вот ночует в избе на полатях и слышит: дед с бабкой ругаются. Тычет бабка деду в глаза его несознательностью. Другие, мол, на сходках и про то и про се, а он все молчком. Голоснет, как все, а своего интереса не отстаивает. Если у них три сына на фронтах - один в конных, другой в пеших, третий матрос, - на сколько душ им надел должны дать? Не им ли первым должны хлеб пособлять казенной машиной жать? Да их за таких сыновей должны не в такой вот избе, а во дворце содержать.

Кряхтит старик:

- Газет не читаешь… Знаешь, как и без нас властям трудно.

Почтарь тут как тут:

- Правда ваша, папаша, много теряете, не читая газет. Желаете, вашу беду поправлю. Выпишу вам "Бедноту".

Дед, оказывается, не забыл еще, как обучился грамоте, хаживая в городе печи класть, и вот уже очки на лбу и при сбежавшихся соседях вычитывает новость за новостью, о всех мировых делах. У подписчика "Бедноты" на дому клуб не клуб, а изба-читальня полная.

Или вот зайдет на посиделки. Содержит избу для них молодая бабенка, муж где-то на фронтах. Девчата пряжу прядут, а ребята одно дело знают лезут обниматься.

А то займутся в карты играть на поцелуи. Чего глупость да безделье не выдумают!

Смотрит-смотрит на это почтарь.

- Эх, - говорит, - некультурно!

- А откуда нам взять культуры-то?

- А вот из моей волшебной сумки. Желаете, могу выписать по почте музыкальный инструмент и к нему самоучитель.

И действительно, выписывает: кому балалайку, кому гитару и ноты к ним и песенники. Слышь, уже звенит на посиделках красная песня "Провожала Ваню мать, провожала".

И вот не понравились кое-кому такие его подходы к действительности. Начинают на дорогах встречать его разные хмурые личности: ты, мол, почтарь, того - поостерегись на деревни газеты таскать, от них нам один вред. Особо от "Бедноты". Если еще хоть одну газетину в нашу Жуковку или там в Пеньки занесешь, споткнутся твои ноги на нашей дороге.

А он в ответ на такое воспрещение переходит с дороги на тропку и доставляет газеты окольным путем.

Летом - по межам, осенью - по жнивьям, где враги - по овражкам, где недруги - по кустам.

Думали, зима его окоротит. Ничего подобного - купил себе у старого лесника лыжи и пошел. Кулачье с обрезами его на дорогах стережет, а он по снегам напрямик жмет. Раз в Жуковку с горы, как на крыльях. Шасть в Пеньки из лесу, как тать. И никогда по старому следу. Каждый раз в любое знакомое село с необъезженной стороны вкатывается. Чтобы злыдни не подкараулили где-нибудь у сараев, у гумен.

Влетел в село и сразу в народ. Где мальчишки с горы катаются почтарь среди них.

- Дядек, дай на лыжах скатиться!

- Почтарек, а ну махни с нашей крыши - до трубы снегом занесло.

Почтарь и детей уважит. С крыши на потеху кувырнется. Через ручей перемахнет. Скатиться даст. И на улице у него все приятели.

Прошмыгнул в деревню - и сразу на свет, где посиделки.

- Здорово, почтарик - живые новости! Ну, садись, говори, что там еще на белом свете сделалось. Где какая революция? Где наши буржуев бьют?

Почитает из газет выдержки. Даст журнальчик - картинки полистать. Подарит новой песенкой - и здесь у него все друзья.

В глаза кулачью смеется - нельзя его при народе убить.

Одураченные им парни, где-то у гумен его караулившие, являются на посиделки злые, щеки красные, уши примороженные, а он им фитиль к носу:

- Где вы, кони мои вороные, запропастились, пришлось вместо вас запрягать в лыжи зайцев!

Хохот в избе - стены ломит. Бревна трещат. Весь авторитет у "женихов" вышибает. Никто их не может принять всерьез, а все только на смех.

Ну и, конечно, они в долгу не остались. Мельники, лавочники да лесники - люди богатые. То ли они наняли за хлеб да за сало каких-то чуждых людей, то ли из другой волости прислали им против него подмогу, только подкараулили все же почтальона. На шатучем мостике. Заприметили, что трудновато ему перескакивать напрямик через лесной, никогда не замерзающий ручей. Когда в село бежит, он еще резв, с разбегу его перескакивает. Тот бережок повыше, а этот пониже. А когда обратно идет, чаще всего скатывается по мосточку.

На этот раз силенки паренек совсем порастратил. Учили его девчата весь вечер танцы танцевать. И никак он не мог раньше полночи выбраться: то с одной, то с другой в обнимочку.

Девчонки к нему одна другой ласковей. Чем не женишок растет! Один, как дубок на горе, любой завидно такого сироту в дом взять.

Закружили его девичьи чары, опомнился только, когда луна взошла.

- Красавицы, мне же в Жуковку нужно. Имею срочную телеграмму. Плыть да быть!

И как ни уговаривали - скользь на лыжи и ушел.

Ни страсти про напасти, ни толки про волка - сумку на плечо и исчез, только снежок завихрился.

Скатился по овражку, хотел пойти напрямик, да вспомнил, что по пути еще два оврага. А ноги не идут, что-то заплетаются слегка. Сбиваются на танец. Усмехнулся он и решил: сверну на дорогу. Ночь глубока, мороз жесток. Никого нет.

Вышел на накатанный наст, следы полозьев, как зеркальные, блестят. Лыжи по ним сами катятся, только палками подправляйся. Вот здорово! Любо ему, не нужно и ноги переставлять.

Летит почтарик, еще девичьим теплом овеянный, и перед глазами его то одно милое лицо, то другое. Хороши девчонки здесь, ласковые. Так и хочется оглянуться - мысленно послать привет.

Забылся паренек, что не простой он почтальон, а особый. Ослабил бдительность, да и попал в беду.

Вкатился на шатучий мостик без острастки, встрепенулся, завидев, что дорога-то занята опрокинувшимся возом с сеном, да поздно. Так с разбегу лыжи в сено и занозил.

- Стой! Куда?

- Пусти, что за люди?

Видит, на мосту лошадь лежит на вывернутых оглоблях. За хвост и за гриву тянут ее какие-то незнакомые мужики.

- Чего смотришь, а ну, помоги, лешак!

Только взялся за гуж, чтобы рассупонить хомут, как его ударили чем-то тяжелым по затылку. Устоял, однако, на ногах парень, обернулся, а на голову ему свиту набросили. Под ноги подножку подставили. Уронили на снег и давай бить оглоблей.

Бьют, а сверху сеном притрушивают, чтоб ни крика его, ни стона не было слышно.

А когда затих, развернули, как дорогую куколку, и, подложив под ноги бастрык-бревно, которым сено утягивают, переехали санями, чтобы полозьями поломать в ногах кости.

Поломали и обе лыжи. И в таком виде на морозе бросили.

- Ну вот, ладно обделали парня, - сказал один, оглядев свою работу.

- Найдут, подумают, мол, сам убился, разогнался с горы шибко да об перила… - сказал другой.

- Да уж здорово. Жениться, может, еще и сумеет, а уж бегать почтарем никогда!

Закурили и отъехали, подобрав сено.

А почтарь все слушал. Хотелось ему крикнуть им вслед насмешку, да сдержался, еще вернутся, дубатолы, совсем убьют.

А его задача - остаться в живых. Нелегкая это задача, когда валяешься на дороге, как поломанная кукла. И ни тебе девичьего участия, ни тебе дружеской руки. Один дед-мороз в лесу по деревьям стучит, над теплым ручьем дышит. Пар от него инеем на глаза садится, замуровывает.

Заплачет парень, чтобы горячей слезой ресницы разлепить, потом засмеется.

- Эх ты, а еще жених… То-то вот, не нарушай комсомольской заповеди - не танцевать… Дотанцевался, брат!

Самого себя хочет посмешить.

А спасли его все-таки девчонки. Две сестренки из Жуковки приезжали в село за беленой пряжей, да задержались на посиделках. Затанцевались с ним.

А когда исчез почтарик, опомнились. Забоялись, что им от родной маменьки попадет, увидали, луна светит, сели в розвальни, хлестнули лошаденку - и пошел.

На шатучем мостике захрапел, попятился их конь. Глянули они, чего это он, - и обомлели…

Ну, словом, попал почтальон в земскую больницу, подивил докторов. Чуть очнется, переможет боль, кричит в шутку:

- Крепче, крепче латайте, чтобы в следующий раз никакие черти мне руки-ноги не повыдергивали.

А сейчас вокруг него целый клуб. Ребята из Пенькова, девчата из Жуковки. Батраки с хуторов. Кого-кого только нету! Куча школьников и даже учительницы.

- Почтарик! Почтарёк! Да за что это тебя? Да как? Хочешь, мы письма за тебя снесем. Газеты доставим.

Добровольцев хоть отбавляй.

Почтальон лежит и командует. Этим сюда, другим туда. Где подписку принять, кому посылку доставить с политброшюрами. Где вечер молодежи по-новому провести. И попробуй ослушайся, шалишь - он теперь начальство. Деревенские ячейки, которые он, между прочим, за время почтарства организовал, собрались на конференцию, избрали теперь волостной комитет, а его секретарем волкома.

- Ну вот, оно и к лучшему, - сказал он, посмеиваясь. - На свою голову кулаки перестарались! Выбили из меня оглоблей почтаря, переделали на секретаря. Не хотели знать меня с лучшей стороны, теперь узнают с худшей.

Одним словом, смеется неугомон!

- Весь побит, поранен, а смеется! - воскликнули мы.

- Ну да, и сейчас еще весь в лубках, в гипсе, сотворили из него доктора статуя.

- Жив-то будет?

- Скорей всего… "Была бы, говорит, середка цела, а краешки и приделать можно".

- Опять шутит? А ты не врешь, парень?

- Смеется, вот крест, не вру. - И паренек нарочито перекрестился на портрет Луначарского.

И тут нас как взорвало.

- Ура! - крикнули мы и стали паренька качать.

- Тише, уроните, за что, ребята?!

- Да как же, за такую весть мы тебя хоть до неба! Ты же нам про нашего дружка рассказал.

- А может, это и не он вовсе?

- Ну, как же не он, других таких не бывает, его повадки. Ура! Жив Тарасыч!

А заросший до самых глаз бородатый мужик-возчик, напросившийся ночевать, прекратив храп, приподнялся и сказал:

- Конечно, он городского обличья, вашенский. Об этом не сомневайтесь. Скажите вот только, где это у вас в городе из ребят таких неугомонов делают?

- А может, показать где - в депо, у верстаков, у станков, у вагранок, на горячем поду, на железном солнышке! - ответили наши говорки, дружки Тарасыча, как по обычаю, шуткой.

ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС

- Первый вальс! - провозгласил Ваня Глухов, выбежав на средину зала. И мы, как всегда, полюбовались революционной красотой нашего комсомольца. Черная кожаная куртка блестела. Красные галифе пламенели. Легкие хромовые сапоги первого танцора просили ходу. Маузер в деревянной коробке небрежно висел через плечо. Но все знали: сколь крепка у Вани нога, столь метка рука. Помощник начальника ЧОНа - вот он каков.

Гармонист, наш любимец Бычков, заслышав условный сигнал, тряхнул чубом, дал ногой первый такт, гармонь шумно вздохнула, и полились-полились звуки чудесного вальса "Дунайские волны".

Все барышни, стоявшие у стен, колыхнулись призывно. Голуби, дремавшие по карнизам пересыльного пункта, взметнулись вверх, в проломы потолка. Кавалеры ринулись вперед, как застоявшиеся кони.

И, конечно, вальс открыл Глухов.

Изогнувшись перед барышней, он изящно отставил левую ногу, показав во всем сиянии начищенный хромовый сапог с козырьком, и притопнул подкованным каблуком правой. И лучшая барышня - нарядная, как вишня в цвету, Вера-телефонистка склонилась в его объятия.

Воланы ее легкого платья, как дым, вились вокруг пламенеющих Ваниных галифе.

Ни одному кавалеру не отказывала Вера, так она любила танцы. Без всякого классового подхода растанцовывала падеспани, польки и краковяки с сынками купцов, царских чиновников и помещиков и прочих бывших, лишь бы приглашали. Они были мастера на самые сногсшибательные танцы, вроде окаянной мазурки, до которой мы, пролетарии, не доросли, хотя и тянулись. Вера предпочитала их кавалерство не задумываясь. Но первый и последний вальс были во власти комсомольского актива, который представлял Ваня Глухов.

Да уж и танцевал он вальсы как бог. Мало того, что во время кружения вдруг подхватывал барышню за талию и по воздуху оборачивал вокруг себя, он, по окончании танца, под мощные аккорды возносил ее над толпой к облакам пара и проносил, как тучку в небеси, до самых скамеек. Завидев его, мамаши, сидящие с шубами и валенками своих дочек, торопливо освобождали место, и он аккуратно усаживал Веру на нагретые скамьи. Грубы на вид руки молотобойца, но у Вани они особые. От деда перешло к нему мастерство - мог отковать не только коленчатый вал пудов на сто, но и самую мелкую бляшку для украшения конской сбруи. Не говоря уже о рыболовном крючке или мешковинной иголке.

- В твоих руках - как в железном корсете, - признавалась ему Вера, томно отдыхая после его пролетарских объятий, обмахивая китайским веером то свое нежное лицо, то его каменные скулы.

Что там нежная барышня, у нас долго плечи болели от дружеских Ваниных похлопываний.

Итак, вечер, как обычно, открыл Ваня. Пошел в первой паре, плавно, не заглушая топотом сапог музыки. За ним последовал я с Сонечкой Бакановой, менее четко, потому что в валенках. За мной Максим Шестеркин, в удивительных брюках клеш и в ботиночках из черного хрома. Приносил он их под мышкой, в коробочке, как драгоценность, топая на вечеринки зимой в отцовских подшитых валенках, а осенью - босиком.

Столяров с дочкой машиниста Женей, по прозвищу "Огонек", потом последовали другие пары, состоящие из нашего комсомольского актива и отборных барышень городка.

Их прежние кавалеры - разные бывшие и прочие интеллигенты - жались по стенам, включились в последнюю очередь, не решаясь оспаривать завоеванное нами первенство. Все знали: с комсомольцами лучше не связываться. Ведь нам оружие носить доверено, в то время как для прочих за незаконное хранение тюрьма, вплоть до расстрела. А были среди них разные люди. Вот Котя Катыхов, сын лесопромышленника, - тонкие усики, колючие глаза. Он бы живьем нас съел за то, что лесопильный завод у его папаши отобрали, да, видно, кишка тонка, не лезет на рожон, у стенки тушуется. Лихой танцор, бывший юнкер, а все-таки мы его забиваем. Пройдется в падекатре, блеснет в мазурке и исчезает как тень. В последнем вальсе даже и не участвует. Так же его дружки-приятели, наши враги: сын колбасника Васька Андреев, сын адвоката-эсера Заикин, сын торгаша Азовкин. И иже с ними. Мелькнут на танцах, покажутся и исчезнут, не в силах противостоять комсомольскому напору. Это нам льстит. И мы, рабочие ребята, нарочно отбиваем у них всех лучших танцорок, самых интеллигентных барышень.

Несемся в завихрениях вальса, выделываем ногами отчаянные па, скользим по настилу из подсолнечной шелухи, как по паркету, в обнимку с их сестрами, подругами детства, невестами. Наш верх, наша и музыка. И чуем, как любуются нами не только свои, сочувствующие, но и все прочие обыватели городка.

Дрожит здание пересыльного пункта от топота ног, сияет огнями, как единственное светлое пятно в нашем городке, притаившемся среди больших лесов, над заледеневшей рекою. А мимо, словно одобряя наше веселье, резво гудят, проносясь на восток и на запад, паровозы, ведомые нашими отцами.

И вдруг - происшествие. Врывается к нам в зал красноармеец. В буденовке, в ладной кавалерийской шинельке, с подвязанной рукой. И за плечами вещевой мешок. Только что с поезда свалился. Протирает смерзнувшиеся веки, разлепляет глаза, весь заиндевел, знать, на подножке ехал, и задает распорядителям вопрос:

- Дайте слово, товарищи! К порядку данного увеселения!

И здоровой рукой пытается дать гармонисту сигнал прекратить музыку.

Гул неодобрения ответил на такую бестактность. Но свобода слова у нас уважалась. Говори, если у тебя есть потребность.

- Товарищи молодежь! - воскликнул красноармеец, сорвав с себя шлем и комкая красную матерчатую звезду, нашитую поверх сукна. - Больно мне видеть, чем вы тут занимаетесь, когда Советская Россия вся в огненном кольце! Как это можно вертеться в плясках, когда фронт истекает кровью и белая гидра капитализма терзает нас со всех сторон! Больно мне видеть среди вас ребят, вполне способных носить оружие, а не барышень волочить!

- Заткнись, краснозвездный братишка! - остановил его Ваня Глухов. Пусть беляки рыдают и грустят, мы пляшем на похоронах старого мира и не забываем про нужды красного фронта, нет! Ты только взгляни на стол при входе. Какие на нем дары разложены!

На столе лежали груды подарочных кисетов, сшитых из бархатов, цветных сукон и вельветов, наполненные табаком. Заинтересовался боец, подошел и прочел такие вот лозунги, вышитые на них:

КУРИ, МИЛЫЙ, ДЫМ ПУСКАЙ,
БЕЛЫМ СПУСКУ НЕ ДАВАЙ.

Это вышила попова дочка, чтобы попасть на наш званый бал.

ЭХ, ТАБАК, ВЫРВИ ГЛАЗ.
БЕЙ БЕЛЫХ ВСЕХ ЗАРАЗ!

Это наказывала красным бойцам молодая купеческая вдова, ищущая забвения прошлого и новых радостей.

Все это объясняет ему Ваня.

- Даже из чуждой нам среды выколачиваем помощь фронту, вот как!

- Это, конечно, неплохо, такой кисет с табачком любому бойцу большая радость, - оттаивает наш принципиальный гость.

- Вот-вот, - поучает его Ваня, - мы тоже против танцулек, хотя в лесу живем, а не без понятия. Почитай, друг, что на плакатах пишем, - и указал на пригласительную афишу.

Вот она красуется, ярко нарисованная, как радуга:

Всем! Всем! Всем!

В субботу

в здании пересыльного пункта

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

с танцами до утра

Плата за вход: с барышни кисет, вышитый в подарок красноармейцам, с кавалера осьмушка махорки.

Докладчик из центра.

Гармонист - известный всем Бычков.

Назад Дальше