Скоро в Московском зоопарке смотрители и сторожа уже привыкли к стройному светловолосому мальчугану, который, примостившись где-нибудь на краю дорожки, часами зарисовывал в свой блокнотик тигра, лань, пеликана с клювом, похожим на большой совок, или бегемота, напоминавшего всегда Коле громадный футляр от контрабаса. Ну чем можно было передать, например, масляную атласистость полосатой шкуры тигра, за которой таилась жестокая, упругая сила, налитая скрытым бешенством, готовая внезапно прянуть! Как было уловить карандашом этот хмурый присмотр большого кошачьего глаза, которым зверь косил на странное маленькое светловолосое существо, торчавшее целый день перед клеткой! Или вот лев, который глядел куда-то вдаль поверх толпы, словно кудлатая знаменитость, привыкшая к тому, что на него все глазеют…
Слона Коля даже и не пытался нарисовать: он показался ему слишком огромным, почти неправдоподобным для живого существа. Трудно было верить даже, что вся эта громада живет. Это была уже скорее какая-то одушевленная часть пространства, а не живое тело. Зато охотно и много рисовал Коля легоньких ланей с их большими, почти человеческими глазами, полными молчаливого испуга. Его очень влекли грациозные линии этих животных, чутко передающие настороженность всех мышц.
Рисовал он также потешных, похожих на готовую карикатуру, обезьян. И здесь у него однажды произошло очень смешное приключение, которое послужило поводом, чтобы написать еще одно письмо Кире, не дожидаясь от нее весточки из Крыма.
"30. VI. 46 г.
Дорогая Кирочка!
Как вы все живете? Я думаю, что не скучно. У нас тут жара невыносимая. Вот уже почти месяц не было дождя. На улицах пыльно. У нас вышел новый фильм "Балерина". Эта картина очень интересная. Я теперь часто хожу на футбол, в Парк культуры и отдыха или в Зоопарк. В парке со мной случилась одна комическая история, которую я тебе расскажу, когда ты приедешь. Пока до свидания. Желаю вам всем хорошо отдохнуть.
Коля.
Пиши".
А приключилось в Зоопарке вот что. Коля отправился туда делать зарисовки. Его сопровождал один из прежних товарищей по студии Дома пионеров, Боря Шпигарев.
Парень он был неплохой, но, как говорится, без царя в голове. Хватался то за одно дело, то за другое и ничего до конца не доделывал. Начал было учиться рисованию. Способности у него имелись, но терпения не хватило, и он оставил студию, так как увлекся к тому времени уже рыбками, завел аквариум. Но скоро наскучили ему вуалехвосты, макроподы, скалярии и прочие домашние рыбины, да и не было у Бори удачи в них – дохли у него рыбы. Некоторое время он коллекционировал патефонные пластинки, прилаживал адаптер к радио, мечтал об электропроигрывателе… Но вскоре и это занятие бросил. Года два назад Борю Шпигарева снимали для какой-то кинокартины. Успех этот совсем вскружил голову парню. Он считал себя уже знаменитостью. Действительно, его часто узнавали на улице и спрашивали, не он ли тот мальчик, который играл в кино маленького партизана. И Коля не раз говорил ему:
"Ну что ты зря, Борька, воображаешь! Ну какой ты артист? Тебе повезло один раз, а ты уж себе голову закрутил. Учился бы себе, как все, а то видишь: то не по тебе, это не нравится. Ведь это ж не твое настоящее дело".
"А ты все рисуешь целые дни, – упрямился Шпигарев. – Это что? Твое настоящее дело?"
"Так ведь я же учусь этому, – объяснил Коля, – и занимаюсь в школе, как все, и не отворачиваю нос от всяких уроков, как это ты начал".
И действительно, Борю Шпигарева больше в кино не снимали, потому что он вытянулся и стал уже далеко не таким обворожительно комичным, каким его признали в киностудии два года назад. В школе он остался на второй год в том же классе и теперь иногда от нечего делать немножко опять рисовал. Краски ему дома больше уже не хотели покупать. Тогда он ухитрился намалевать картину "Лунная ночь зимою" при помощи гуталина (сапожной ваксы), оконной замазки и пасты для зубов. Это так подкупило Колю, что он стал брать Борю Шпигарева с собой в Зоопарк. Да и веселее было работать вдвоем.
Они пристроились в тот день возле большой клетки, в которой с одной трапеции на другую перепархивали маленькие павианы, рывком бросая свои гибкие хвостатые тела через всю клетку из угла в угол.
Но только наши художники взялись за дело, как подошли двое каких-то мальчишек и стали приставать, дразниться, мешать:
– Эй, мазилкины!.. Зачем вам в Зоопарк ходить? Вам и дома обезьян рисовать можно. Садись перед зеркалом – и валяй.
Коля не обращал внимания и продолжал работать. Только когда один из приставал подлез уж слишком близко, Коля, не оглядываясь, локтем отодвинул его подальше. Но на Борю Шпигарева это все очень подействовало. Боря Шпигарев принадлежал к числу тех мальчиков, которые только и ищут повода, чтобы бросить начатое ими занятие. Солнечный день – слишком жарко, чтобы работать. Дождь пошел – и у него настроение портится вместе с погодой, где уж тут заниматься!.. Муха села на учебник – как же перевернуть страницу: улетит. Поэтому Боря тотчас же сказал:
– Нет, я не могу так, они мне на нервы действуют! Не буду рисовать! Пойдем лучше домой, чего связываться… – и сложил все свои принадлежности.
Но Коля стойко продолжал работать. Когда рисунок был в основном закончен, Коля откинулся, посмотрел:
– Ну, кажется, все. Впрочем, нет, надо еще сделать один мазок.
И стал деловито открывать жестянку с красками, налил воды из бутылки в склянку, обмакнул кисточку.
– Ты что, красками решил? – удивился Шпигарев.
– Хочу одну обезьяну раскрасить, – невозмутимо отвечал Коля.
Он долго мешал кисточкой в склянке, потом что-то смешивал на тарелочке и вдруг, внезапно повернувшись, мазнул крест-накрест кистью по лицу старшего из мальчишек.
– Вот теперь всё! Готово, – сказал Коля очень спокойно.
Мальчишка с перечеркнутым жирной коричневой краской лицом невольно отпрянул, оступился и ударился спиной в прутья клетки.
В то же мгновение один из больших павианов, протянув длинную жилистую лапу, всеми пятью пальцами вцепился ему в полосы. Дико заорал на весь Зоопарк перепуганный парень. От него все шарахнулись. По дорожке уже бежал сторож.
Обезьяну отогнали метлой, мальчика оттащили. Он держался за макушку, слезы размыли краску на его лице, она протекла полосами. Павиан уже качался на верхней трапеции и, шевеля пальцами, сдувал с них толстыми губами выдернутые мальчишкины волосы. А Коля, присев на корточки, хохотал так, что не удержался и покатился по песчаной дорожке.
Вот об этой истории он и писал Кире. Тут как раз пришло письмо из Крыма, а Коля, признаться, уже давно беспокоился… Да тут еще Женьча и Викторин поддразнивали его и намекали, что, мол, верить все равно в таких делах никому не следует.
Коля несколько раз перечитал письмо Киры. Правда, в нем больше всего описывались красоты моря и крымской природы. Но Коля понимал, что иначе нельзя. А когда прочел, что море прекрасно, но только один Коля смог бы по-настоящему оценить такую красоту, он вздохнул сладко, а потом вдруг обхватил Катю, стал тормошить сестренку, трепать ее волосы:
– Ах ты, Катька, Финтифлига ты моя! Хорошая ты у нас, хотя и не понимаешь ничего.
Дальше Кира спрашивала в письме, вспоминает ли он тот вечер, о котором она думает каждый раз, когда солнце садится в море…
Коля принялся писать ответ:
"4. VII. 46 год.
Кирочка!
Вот и мы с Катей получили от тебя письмо. Сидим и с наслаждением читаем. Нам так радостно, когда мы получаем от тебя "весточки"! Нам без тебя так скучно – просто некуда деваться. Катя по целым дням играет с Надюшей. А я все сижу да читаю или же думаю о тебе. Конечно, последнему я уделяю больше времени – это понятно. Кирочка, ты спрашиваешь у меня, помню ли я тот вечер. Этот вечер 14 июня 1946 года у меня останется на всю жизнь. Я думаю, что и ты его никогда не забудешь… Пока, до свидания в Москве.
Коля".
Глава 9
Пора испытаний
Суздальцевы должны были вернуться к августу. Коля с нетерпением ждал этого срока, но за ним маячил другой, от которого уже совсем замирала душа. Приближалось время вступительных конкурсных экзаменов в Художественную школу. Уже было подано заявление и все нужные бумаги. Папа ходил в школу на всякий случай вместе с Колей, чтобы поговорить с директором, узнать все, что касалось экзаменов. Школа помещалась тогда в Орлово-Давыдовском переулке по Первой Мещанской улице. В дверях пришедших встретил высокий усатый и крючконосый швейцар, которого, как узнал Коля от мальчишек, прозвали Гуссейном. У него была жесткая выправка старого унтера. Он повелительно простер руку, показывая, как пройти к директору, и осмотрел Федора Николаевича и Колю. Последний, должно быть, показался ему не подающим больших надежд, потому что он озабоченно покачал головой и затем вернулся на свое место в дверях.
Директор был чем-то занят, и Федора Николаевича попросили немножко подождать. Они присели на большую скамью, показавшуюся Коле очень холодной в этот жаркий июльский день. И вообще в коридоре было так прохладно, что Коля почувствовал неприятное окоченение ног и даже стал шевелить пальцами в сандалиях. С волнением смотрел он на дверь кабинета, белую, массивную, непроницаемую, с вызолоченной надписью под черным стеклом: "Директор". За этой дверью, быть может, должна была решиться его, Коли, судьба. Сквозняк приоткрыл дверь, косой луч солнца – призрачный угольник, роившийся пылинками, – выпал ребром из щели на паркет. Большая бронзовая муха залетела в луч, задрожала в нем, егозя на месте, как маленькая зеленая ракета, будто погасла, снова засверкала и бесстрашно влетела в кабинет. Коля с интересом ждал, что с ней будет. Муха вылетела обратно из директорского кабинета как ни в чем не бывало. И Коля даже позавидовал: "Вот ей нипочем, а я тут сижу мучаюсь…"
Вскоре Федора Николаевича попросили в кабинет к директору. Коля остался один. Папа скоро вышел и сказал, что бумаги приняты, все в порядке, но директор предупредил, что наплыв желающих поступить в этом году велик, как никогда, и конкурс будет очень серьезный.
Когда они уже выходили, швейцар подошел к ним. На нем был белый китель с позеленевшими пуговицами и фуражка с золотым галуном. "Гуссейн! Гуссейн!" – кричали мальчишки с другой стороны переулка. Но он и бровью не повел. Выпятив усы, пошевелив ими и подняв кончики кверху, он наклонился над Колей и показал на него Федору Николаевичу.
– Поступает? – осведомился он.
– Да вот, собираемся, – сказал Федор Николаевич.
Гуссейн без всякого одобрения осмотрел еще раз Колю и строго кашлянул. Он вообще любил потолковать с посетителями. Его уже несколько раз переводили с одного места на другое – так он всем надоедал своими расспросами и любопытством. Стоило, например, какой-нибудь заблудившейся в Москве приезжей спросить у представительного по своей осанке, на вид весьма авторитетного Гуссейна, где можно сдать объявление для газеты о потере документов, как швейцар тотчас же вступал в длинный и обстоятельный разговор:
"Потеряла, стало быть? Ах ты боже ты мой! Ну скажи на милость!.. Украли?.. Вот ведь, скажи, какая оказия! А денег-то не было?.. Ну? С деньгами?! Тьфу ты, беда какая! А денег-то много ли?.. Тридцать два рубля? Что ж, и то деньги. На улице, пойди-ка поищи – не подымешь, не валяются. Ну, а еще чего было?.. Справка. Это на что справка?.. Из загса? Ну, это выдадут. Это могут дубликат выправить. Как же это у тебя украли-то?.. Из платка? Гм!.. Ну кто ж, умная ты голова, в платке-то документы носит? Зашить надо было, вот сюды. Что ж ты, правил не знаешь хранения? Ну, теперь тебе надо новый истребовать. Это уж по форме, да. Сперва, стало быть, подай объявление. Без этого уж никак нельзя".
И когда совершенно замученная этим общительным участием и расспросами жертва вынимала уже написанное объявление, Гуссейн говорил:
"Ну куды ж ты его принесла? Это не нам. Это тебе в редакцию требуется. А мы не печатаем. Мы – школа. Учебное заведение. А тебе надо в газету. Это ты, стало быть, садись сейчас на троллейбус номер два…"
И на него даже никто не сердился: так уж были рады отвязаться.
Сейчас он с сомнением взирал на обоих Дмитриевых.
– Стало быть, конкурировать решили? – спросил Гуссейн и пошевелил усами устрашающе. Он иногда любил напустить страх на родителей, чтобы понимали, куда они привели своих питомцев. – Рука-то есть? – спросил он конфиденциально, наклоняясь к Федору Николаевичу.
Коля, с удивлением поглядев на него, поднял было руку, как всегда выпачканную чернилами и красками, но тут же сконфузился и убрал за спину.
– Я говорю, заручка-то у вас имеется? Ведь тут желающих-то хватает, а местов раз-два – и будь здоров, не прогневайся.
Поняв теперь, о чем идет речь, Коля с негодованием посмотрел на усатого швейцара и потянул папу к выходу.
Дома все-таки решили, что лишняя поддержка никогда не помешает, особенно если она законная и справедливая. Папа собрал последние работы Коли и пошел к дяде Володе.
– Ну, как твой Серов поживает? – спросил Владимир Владимирович, едва увидел двоюродного брата.
– Слушай, Володя, ты хоть бы при нем его так не называл. Он у нас застенчивый, скромный, а ты его портишь.
– Его нельзя испортить, пойми ты, – сказал дядя Володя. И художник стал с интересом разглядывать Колины работы. – Нет, ты только посмотри, как он растет! Это же поразительно! Лева, иди сюда. Идите все, посмотрите, как наш Серов развернулся!
И он шагал по комнате, хваля Колины рисунки, бросал их обратно на стол и кричал на всех:
– Что вы понимаете! Это растет титан, а вы говорите – "не портить"! Разве его можно вообще испортить? И зачем ему нужна от меня рекомендация? Но пожалуйста – как говорится, маслом каши не испортишь. С удовольствием дам. От чистого сердца. И не по-родственному, а по совести.
Он сел к столу, вынул бланк с маркой Московского Художественного театра, с белой чайкой, распластавшейся поперек нее, и быстро застучал на машинке.
Федор Николаевич, очень довольный, явился домой с письмом. Густо порозовели щеки у Коли, когда он прочел в дядиной рекомендации слова: "И, как мне кажется, выявил крупные художественные способности". Потом он еще раз перечитал ее от начала до конца, внимательно оглядел всю – от белой чайки до подписи художника, – посмотрел на отца, на маму.
– Спасибо тебе, папа, – мягко, как бы боясь обидеть и в то же время с неожиданной твердостью, которая проступила сквозь просительные интонации, сказал он. – Я даже не ожидал, что дядя обо мне такого хорошего мнения. Честное слово. Это прямо здо́рово! Но только пускай это письмо у нас и останется… Погоди! Дай я тебе скажу… Если я правда такой, как дядя Володя думает, так я и без всякого письма выдержу. А если ошибся дядя, ну, так лучше сейчас правду узнать. А то потом в жизни наплачешься. Не понесу я это, – повторил он, упрямо качнув головой, и, аккуратно сложив письмо, положил его в конверт.
Так это письмо и осталось дома. Коля спрятал его в ту папку, где среди лучших его рисунков хранилась и грамота, полученная в школе.
…Надо было готовиться к серьезному испытанию, может быть, самому трудному во всей Колиной жизни, самому решающему из всех, которые ему выпадали на долю. Словом, надо было заниматься еще усиленнее. А тут как раз вернулись Суздальцевы. Кира так загорела в Крыму, что стала похожа на негатив собственной фотографии. Волосы и брови выгорели и стали светлее лица. Зато глаза… Э, да что там говорить про глаза!
Теперь, вместо того чтобы пойти с Женьчей или Викторином в Парк культуры, на футбол или в кино, Коля в свободные часы бежал через переулок к Суздальцевым. Иногда по вечерам Кира и Надя приходили во двор дома номер десять в Плотниковом переулке, и все сходились под старым дубом, собирали желуди, кидались ими друг в дружку и радовались, что есть на свете такое хорошее место, как уголок двора под широким, немало на своем веку повидавшим старым дубом – Колиным дубом, как называли его ребята, помнившие историю с наглыми пильщиками.
Словом, все шло хорошо. Но в дело вмешался злой дух, облаченный в модный костюмчик, пузырчатые штаны гольф и носящий имя Викторина Ланевского, давно уже не позволявшего звать себя запросто Торкой, как это прежде водилось.
– А недурно ты портретики рисовать наспециализировался, – сказал он однажды с загадочным выражением Коле. – Прямо хоть на Всесоюзной выставке экспонируй. Портретик – на красоту. Получше оригинала будет. Нам демонстрировали…
– Кто, когда тебе показывал? – еле двигая губами, которые уже сводила обида, спросил Коля.
– Да вот спроси Женьчу.
Стоявший рядом Женьча глубокомысленно и сокрушенно покачал головой.
– И ты видел? – спросил Коля, еще на что-то надеявшийся.
– А что ж?.. Всем показывают, а мне нельзя? – отозвался тот.
Много ли нужно для того, чтобы поссориться, когда тебе тринадцать лет, ты жадно веришь каждому слову, а поверив и вдруг хоть чуть обманувшись, знать ничего не хочешь на свете… Обида вспухает, все собой заслонив, и нет в тебе жалости и прощения!..
К тому же дня за три до этого мама раздобыла Коле большую книгу об одном из его любимых художников – Сурикове. В ней были большие цветные вкладки с репродукциями знаменитых картин: "Утро стрелецкой казни", "Боярыня Морозова", "Меншиков в Березове", "Взятие снежного городка". Была там и картина "Степан Разин": прославленный атаман, вожак казачьей вольницы понизовой, сидел на струге одиноко, поодаль от своих гребцов, и думу горькую думал. Видно, что сидел Разин уже после того случая, о котором пелось в песне, славившей суровый, но справедливый поступок атамана, пожертвовавшего своей любовью ради славного товарищества и кинувшего персидскую княжну-полонянку в набежавшую волжскую волну…
А тут еще и Женьча настраивал:
– Тебе делом надо сейчас заниматься, а не с девчонками прохлаждаться. Ты уж и товарищей старых забывать начал. Попал ты, брат, в оборот. Ты от души рисовал, а она выставила, хвастается. Вот, мол, поглядите, он мне портретик подарил.
Вечером, когда собрались, как всегда, на пустыре возле Суздальцевых, неподалеку от бывшего сада глухонемых, когда пришли как ни в чем не бывало "зеленые" девочки, Коля жестко спросил при всех:
– Кира, покажи, пожалуйста, портрет, который я с тебя нарисовал.
Кира изумленно вскинула на него глаза. Она почувствовала что-то недоброе, но еще ничего не понимала.
– Коля… ведь ты же говорил сам, чтоб не… Зачем же ты!..
Такое огорчение и испуг были в ее широко раскрытых, недоумевающих глазах, что у Коли все перевернулось внутри. Но он решил быть твердым до конца: