Вы предлагаете мне дружить с вами. После этой ссоры разве может быть та дружба, которая у нас была раньше! Нет, такой дружбы, которая у нас была раньше, теперь не будет никогда. Если бы вы знали, из-за чего я с вами вынужден был поссориться, вы бы, наверно, не стали предлагать мне дружбу. Меня форменным образом травили, изводили и извели. Довели до того, что я был вынужден кончить дружбу. Я бы на вашем месте никогда бы не мирился с тем, кто вас так жестоко оклеветал, оскорбил и унизил.
К."
Ответа не последовало, хотя, признаться, Коля и рассчитывал на него. Викторин после стычки у дуба во дворе не появлялся. А дня через два Женьча, встретив у дуба Колю, сказал как бы невзначай:
– Между прочим, я Викторину вчера разик приложил. Такое начал про тебя брехать… Ну, я ему и насовал.
– Не связывайся ты с ним, Женьча, пошлый он тип! Я же тебе говорил.
– Теперь я ходить с ним – крест навсегда! – подытожил Женьча.
Коля понял, что он окончательно одолел Викторина. Впрочем ему сейчас было уже не до этого. Совсем новая, каждый день несущая что-то вчера еще неизвестное жизнь поглотила его теперь.
Начались занятия в Художественной школе.
Учебный год школа начала уже в новом помещении. Можно было только мечтать, чтобы учиться там, куда сейчас переехала школа. Лучшего новоселья и представить себе нельзя было. Ведь школе построили теперь большой, многоэтажный дом в Лаврушинском переулке, как раз против Третьяковской галереи. Значит, после занятий можно было, перебежав узкий переулок, влететь в уже знакомые двери и очутиться за ними, в мире высокого совершенства, недосягаемых образцов, несравненной славы. И все это было тут, совсем рядом со школой, и словно говорило: "Ну-тко-си, вы, молодые! Для кого из вас придется потесниться?.."
Все нравилось в новой школе. Все казалось здесь значительным, исполненным какого-то большого и многообещающего смысла. Волновал запах керосина и масляных красок, которым в несколько дней пропитались классы старших. Они казались малышам недосягаемыми, заселенными мужами, уже постигшими высшую премудрость искусства: неспроста сыпали они в разговоре малопонятными выражениями, вроде "пленэр", "барбизонцы", "лессировка", "бидермайер", и сопровождали эти слова роскошным художническим жестом с отставленным и выгнутым большим пальцем, пластично – обязательно пластично – проводимым по воздуху. Пленил Колю и первый класс, в котором он начал науку. Здесь стояли удобные станочки, треножники, кувшины, накрытые цветными тканями, муляжи, изображавшие различные фрукты. Как и все новички, Коля не преминул попробовать их на зубок. В уголке была раковина с краном, откуда можно было взять воду для красок. В просторные, высокие окна верхнего этажа, где находился класс, глядело ничем не стесненное замоскворецкое небо.
И ребята, с которыми предстояло учиться, оказались подходящими.
Так как все были на положении новичков, то никто особенно не задавался, не хвастался чересчур, и Коля смог хорошо осмотреться в первые же дни. Он подружился с рослым, упитанным мальчиком, Егором Чурсиным.
– Ты что больше всего любишь рисовать? – спросил Егор у Коли, когда они оказались на одной парте в классе, где занимались общими предметами.
– Да я разное… – засмущался Коля и уже покраснел заранее. – Люблю историческое, если по композиции. Потом всякие типы. И, конечно, пейзаж, природу очень люблю.
– Я сам тоже больше видовой, – сказал Чурсин.
– Природу тоже важно как подать, – сказал Коля, вспомнив, что на этот счет говорил ему профессор Гайбуров, и желая показать себя соседу с лучшей стороны. – Природа и при старом режиме красивая была. А что толку! Кому она принадлежала? Не народу. А теперь – ему. Вот это надо передать…
– А я – зверист, – сказал крепенький, коротко остриженный мальчик, сидевший позади них, – у меня больше всего звери выходят. Я так и буду зверистом.
Но тут вошла учительница, и начался урок русского языка.
Первые дни Коля так краснел, стоило лишь кому-нибудь обратиться к нему, что учителя несколько раз спрашивали: "Дмитриев, ты здоров, у тебя нет температуры?"
Но температура у Коли была нормальная. А если его и лихорадило иной раз, то только от нетерпеливого желания скорее добраться до самого главного, до тех тайн и секретов, которые, как он надеялся, немедленно откроются ему здесь, в школе, где должны были выращивать художников. Его постигло некоторое разочарование, когда классная руководительница по специальности, уже хорошо знакомая ему Антонина Петровна, поставила задания почти такие же, как те, что он выполнял с ней летом. Получалось, что Коля просто продолжает уже привычные занятия, и в этом было для него что-то обидное. И опять слышал он, правда теперь обращенные не только к нему, но и ко всем его товарищам в классе, "чистяковские" советы: "Смотри два-три цвета вместе. Не гляди в точку, а рядом…"
Антонина Петровна, так же как дома, говорила здесь:
– Смотри и думай больше… Ну чем ты небо залил? Разве оно такое у горизонта? Неужели ты неба никогда не видел и только под ноги себе смотришь? Такое голубое оно только в зените бывает, а у горизонта оно светлее, более белесое. Встань, подойди к окну и посмотри.
Но она была здесь все же не совсем такая, как летом: более строгая, совсем не домашняя, немножко чужая, как показалось Коле. Незаметно было в классе, что она прихрамывает. Палочку свою она оставляла где-то в углу, обходясь без нее. И вообще Коля, который сперва даже испытал какое-то ревнивое чувство, теперь зауважал Антонину Петровну еще больше: она была тут учительницей всех, не только его одного.
– Ну как он у тебя стоит? Куда у него нога отъехала? – спрашивала она у мальчика, который называл себя зверистом.
В классе шел урок по композиции, то есть ребята рисовали не с натуры, а на заданную тему. На этот раз рисовали встречу Тараса Бульбы с сыновьями.
И Антонина Петровна продолжала:
– Если ты дерешься, разве ты так станешь?
– А я не дерусь, – отвечал зверист.
– Напрасно, – сказала Антонина Петровна, – иногда и подраться не мешает.
И Коля с восхищением прислушивался к тому, что говорит эта спокойная, серьезная женщина, которая, оказывается, понимает, что иногда следует и подраться. Впрочем, ему казалось, что Антонина Петровна слишком придирчива и, главное, не в свои дела вмешивается.
– Антонина Петровна, – спросил он как-то ее, когда писали с натуры акварелью, – я думаю, надо крынку сделать коричневе́е? Ведь она же тарелкой загорожена.
– Коля, Коля, Дмитриев! – ужаснулась Антонина Петровна. – Что это за ударения? Кто так говорит?
– Разве сейчас по русскому урок? – сдерзил было Коля при молчаливом одобрении класса.
– А по-русски надо всегда правильно говорить, на всех уроках, – строго заметила Антонина Петровна.
"Да, – вздохнул про себя Коля, – тут, видно, как и во всякой другой школе, не разгуляешься очень".
Часто заходил в класс быстрый низенький человек с очень сердитыми бровями. Движения и слова у него были отрывистые, суровые. Он подходил то к одному, то к другому ученику, бросал короткие взгляды налево, направо, хмурился, хмыкал про себя и, уходя, ворчал на ухо Антонине Петровне:
– Талантливые, чертенята! Балуете вы их. По головке гладите. А надо против шерсти. Нечего, нечего! Вижу. Балуете. А вот тот, белобрысенький… Как фамилия?.. Дмитриев? Занятно соображает. И видит верно. Только, пожалуйста, не балуйте. Я вас знаю.
Это был учитель – художник Сергей Павлович Михайлов. Человек очень знающий, влюбленный в свое дело и тщательно скрывающий, что он больше всего на свете любит талантливых ребят. Сперва Коля очень боялся его, но потом привык и только ежился немножко, когда чувствовал, что за спиной его стоит и смотрит на работу, наколотую на доске, сердито покашливающий, одобрительно хмыкающий художник.
И вдруг нежданно-негаданно пришло огорчение. На уроке по композиции были заданы рисунки к басням Крылова "Волк на псарне", "Волк и Журавль", "Трудолюбивый Медведь". Коля обрадовался этой теме, так как у него уже был некоторый опыт по части зверей, хотя он и не считал себя "зверистом". Ведь недаром он был этим летом завсегдатаем Зоопарка. Без особого труда, движимый каким-то легко пришедшим наитием, он раньше других закончил работу. Особенно удачным показался ему рисунок к басне "Волк и Журавль".
Но к концу недели, когда выставляли отметки, он получил по композиции тройку… И огорченная Антонина Петровна сказала, что совет школы нашел работы несамостоятельными, так как они целиком заимствованы у Серова.
– Я не срисовывал, Антонина Петровна, – дрожащими от обиды губами шептал Коля. – Неправда это! Мне даже не за себя обидно, а за Серова, что его так, значит, плохо знают. Нет у него таких рисунков!
Дома он обо всем рассказал папе и заставил его пойти вместе с ним в Третьяковку, а затем раздобыть книги и альбомы с известными серовскими рисунками. И оказалось действительно, что точно таких рисунков у Серова не было и Коля сделал свои композиции совершенно самостоятельно, как ему придумалось. Но он так любил Серова, так стремился следовать ему, что наизусть непроизвольно перенял множество линий, поз, штрихов, ракурсов, увиденных у любимого художника. И вот теперь невольно карандаш его свернул туда, куда влекли и впечатлительная память и давнее восхищение. Он уже не в силах был высвободиться из этого неотразимо заманчивого плена. Коля как умел объяснил все это Антонине Петровне, которая была огорчена не менее своего ученика.
– Видишь, как вышло. Прав Сергей Павлович: балую я вас. А иногда полезно и против шерстки…
Но делать было нечего. Отметку уже не исправили, и Коле еще долго пришлось переживать обиду и за себя и за боготворимого им Серова.
– А тебе это все-таки будет хорошей наукой, – утешала его Антонина Петровна. – Ты должен из этого извлечь урок. Учиться следует, а подражать не надо. И обижаться нечего. Скажу тебе по секрету, что, вероятно, многие художники хотели бы, чтобы их собственные рисунки приняли за срисованные у Серова.
Глава 2
Не боги горшки обжигают
…словом, он думал в этом случае так, как думает молодость, уже постигшая кое-что…
Н. Гоголь
Было еще немало трудных дней у Коли. Он позволял себе иногда слишком большие вольности в рисунке, особенно в композициях. У него-то самого все это шло от необузданной пылкости воображения, от умения поймать и проследить связи, другим незаметные, от смелого, порою дерзкого поиска наиболее разительных черт. И это всем очень нравилось в классе. Коле начинали подражать. А у подражателей такие повторения влекли за собой уже неизбежные погрешности в рисунке, так как приходили готовыми с чужого листа и теряли то, что у Коли опиралось на ясное разумение и собственную догадку. За это подражатели получали, естественно, плохие отметки. Им это казалось обидным: "Почему у Дмитриева пять, когда нарисовано так же?" Это уже нарушало ту незыблемую академическую дисциплину, которая требуется для постановки точного рисунка. Следовало, таким образом, прибрать к рукам слишком уж прытко шагавшего юнца, полагали некоторые педагоги, чтоб другим неповадно было.
Коля сначала не понимал, в чем дело, почему у него стали хуже отметки по специальности. На какое-то время он даже приуныл. Забеспокоился и Федор Николаевич и отправился к дяде Володе, чтобы посоветоваться.
– Да не волнуйся ты! – урезонивал его дядя Володя. – Никто его не испортит. Нельзя его испортить. Я же тебе объяснял. А то, что школят его как следует, это даже полезно. Он некоторых вольностей набрался, это верно. Пусть его погоняют как следует. Это ему на пользу.
Успокаивала Колю и Антонина Петровна:
– Ты очень увлекаешься необычным. А ты ищи в обыкновенном свое, никем не виденное, но ему присущее. В будничном разгляди то, что для глаза будет празднично, а в необыкновенном отмечай типичное, самое характерное. Тогда и будет правдиво, и ярко, и жизненно.
Примерно то же самое сказал Коле и профессор Гайбуров, к которому он забежал в один из этих трудных дней.
– Правильно тебе говорят, милый друг, – сказал Александр Николаевич. – Это очень важная штука – убедительно показать обыкновенное. Обыкновенные люди – они всё и решают. Человечество ведь, если не считать исключений, состоит из обыкновенных. Только мы уж не замухрышки. Замухрышки бы никогда за тысячу лет такого не наворотили, что наш народ за три десятилетия успел сотворить. В том-то и дело, дружок, что у нас в стране обыкновенное стало прекрасным, и надо это увидеть. Горшки ведь тоже не боги обжигают.
Уже не детское – какое-то вдохновенное взрослое усердие, перешедшее в настойчиво зреющую страсть, захватило теперь Колю. Едва придя из школы, наспех поев, он брался за работу. Теперь уже не надо было напоминать ему о том, что не мешало бы немножко "попотеть". Приходилось, наоборот, уговаривать, чтобы он пошел погулять. Иногда Наталья Николаевна чуть не насильно отбирала у него краски и карандаши. Один раз долго поджидавший во дворе Женьча пошел поторопить Колю и неожиданно застал его перед зеркалом в позе скорпиона: Коля стоял, весь изогнувшись назад, с большими материнскими ножницами, делая вид, что кромсает себе несуществующий хвост, и престранным образом гримасничал. Он был очень смущен, что приятель застиг его за таким занятием. Оказалось, что он рисовал иллюстрацию к крыловской басне "Тришкин кафтан" и позировал себе…
Коля очень боялся, что его, как он выражался, "оборжут" за непомерное усердие. И таскать везде с собой альбом было неудобно. Он завел себе небольшой, умещавшийся в кармане блокнот, с которым уже не расставался нигде. Коля делал в нем зарисовки в классе на общих предметах, где не раз у него отбирали рисунки и возвращали лишь после его клятвенных обещаний больше не заниматься в классе посторонними делами. Он рисовал в троллейбусах, в метро. Даже ложась спать, он клал блокнот под подушку: "А вдруг во сне что-нибудь интересное увижу…" Если почему-нибудь не было под рукой блокнота, то Коля не затруднял себя выбором бумаги, чтобы немедленно набросать что-нибудь пришедшее в голову. Он хватал первое, что попадалось ему на столе или оказывалось под рукой. Очень часто это бывали школьные тетради Кати, которая не считала, что рисунки брата, сделанные где попало – и на обложке и прямо на страницах, возле только что решенной задачки, – украшают ее жизнь. И тогда начинались драмы…
– Мама, он опять мне изложение испортил и нарисовал какую-то рожу! – жаловалась Катя.
– Это не рожа, а Дон-Кихот! – возмущался Коля. – Рыцарь Печального Образа.
– А мне не нужен в изложении твой печальный образ! Нам задано про Каштанку, – не унималась Катя. – Сотри сейчас же!
– Пожалуйста, не кричи! Сейчас сотру. У других в семье помогают, а от тебя жди…
– Ты не такой еще художник, чтоб вокруг тебя всем плясать! Не очень-то гениальничай! – И у Кати начинали пухнуть и подрагивать губы. – Ты все-таки должен считаться со всеми. Я не виновата, что ты такой особенный, а я самая обыкновенная.
Уж этого Коля стерпеть не мог. А тут еще он вспомнил, что говорил на этот счет профессор Гайбуров.
– Какой это еще я такой? Не смей меня обзывать необыкновенным! Я не хуже тебя обыкновенный! – кричал Коля.
На шум прибегали папа с мамой. Причем надо сказать, что мама готова была держать сторону Коли, зато папа в таких вопросах был целиком за Катю.
Чтобы сделать приятное папе, Коля решил нарисовать и подарить ему к празднику портрет Кати. Гордая Финтифлига, разобиженная последнее время на брата, сперва отказалась позировать. Потребовалось пойти на некоторые унижения и даже на материальные затраты. И в конце концов сговорились, что Катя получит маленький зеленый сундучок из-под монпансье, которым владел Коля, и за то будет позировать ему, Коля даже специально взял с нее расписку на всякий случай. Она гласила:
"Я, Катя, обязуюсь позировать в течение трех дней по 1 часу за зеленый сундучок. Подпись – Дмитриева".
И Коля приобщил этот документ к другим деловым бумагам, которые хранились у него в столике. Среди них была, например, и такая:
"Я, Дмитриева Наталья, 4-я часть рода Дмитриевых, обязуюсь выплатить Кольке, блудному сыну моему, денежную индульгенцию в сумме 5 рублей (не менее) за оказанную им, вышеупомянутым лицом (Колькой), услугу в поисках немаловажного предмета – спицы, коей местонахождение известно плуту и обманщику Кольке".
Под эту им самим составленную расписку Коле удалось получить у мамы деньги, чтобы купить приглянувшуюся ему в книжном магазине серию репродукций с картин Серова.
Вообще-то Коля старался как можно реже вводить в непредвиденный расход родителей. Он видел: деньги давались им не даром. И труд отца и матери казался самому ему таким желанным, таким близким и дорогим, что надо было не иметь уже ни стыда ни совести, чтобы по пустякам тратить родительский заработок. Но книги, книги, особенно книги по искусству, – как было отказаться от них?! А как раз такие книги, толстые, приятно увесистые, в твердых, как доска, переплетах, дивно изданные, со множеством репродукций на плотной и гладкой бумаге, вот эти самые более всего влекущие к себе книги, по цене очень кусались, как любили говорить взрослые. Как тут было поступить?..
Ждать, пока эти книги будут, возможно, приобретены для библиотеки школы, где их потом можно будет брать для прочтения, у Коли не хватало терпения. Как только он узнавал, что книга, о которой он уже давно был наслышан, вышла, ему не сиделось на месте. Он принимался выискивать различные способы, которыми можно было дорваться до желанной книги.
Один способ оказался хотя и утомительным, но зато очень верным. Разузнав, что в магазинах появилась интересующая его книга по живописи, Коля в воскресенье с утра отправлялся в поход. То был поход не за книгой, а, так сказать, по самой книге… Коля начинал с одного из книжных магазинов на Арбате, по соседству с Плотниковым переулком. Он осторожно входил в магазин, деликатно протискивался сквозь толпу книголюбов, наваливавшихся на прилавок, и наконец, прижатый к нему, солидно и вежливо осведомлялся:
– Простите. Федоров-Давыдов у вас получен? "Русский пейзаж".
И, получив утвердительный ответ, в котором он уже и заранее был уверен, еще вежливее уточнял:
– Восемнадцатого и начала девятнадцатого века? Будьте добры… Можно взглянуть?..
С волнением принимал он в руки большую прекрасную книгу и, уложив ее на прилавок, нежно перелистывал глянцевитые страницы. Потом заглядывал, ничего хорошего уже не ожидая, на заднюю крышку переплета, где была указана цена, подавлял вздох и, стремглав вернувшись к первой странице, принимался лихорадочно читать…
Его толкали с обоих боков, на него напирали сзади, иногда вдруг его чуть не сносило куда-то в сторону от прилавка, но он удерживался на месте и читал, читал, страницу за страницей, пока наконец продавщица не спрашивала:
– Берете, молодой человек?
– Нет… не возьму, пожалуй, – упавшим голосом произносил Коля и выходил из магазина.
Он перебегал Арбат и через минуту уже проталкивался к прилавку другого магазина. И все начиналось опять…
– У вас есть Федоров-Давыдов?.. Восемнадцатый и начало девятнадцатого. Можно взглянуть?..
Иногда при особой удаче или большой давке в магазине удавалось прочесть у прилавка за один подход страниц до пятнадцати. Но потом снова: "Вам выписать?" – "Нет, я не возьму…" И надо было бежать к магазину уже на другой улице.