Сейчас чета Кисляковых прежде всего занялась приведением комнаты в праздничный вид.
Прежде всего тщательно осмотрели диван и стены, нет ли клопов, чтобы помазать их клопиной жидкостью.
- Тут вот маленькие есть, - сказала тетка, раскопав пальцами под шнурками диванных подушек.
- Ну, маленькие - ничего, оставьте их, а то будут пятна и запах.
Из внутренности дивана был вынут свернутый в трубку ковер, его разостлали посредине пола. Из-за шкафа появились две картины, писаные масляными красками, и из нижнего, самого темного ящика - фарфор, который поместился в пустующем изящном стеклянном шкафчике.
Всё это добро хранилось там, во-первых, на случай прихода фининспекторских молодых людей. Они обыкновенно являлись в пальто с поднятым воротником, если на дворе шел дождь, и, развернув мокрыми, озябшими руками какую-то тетрадку, садились к столу. На глазах перепуганных хозяев, старавшихся казаться равнодушными и безразличными к этой операции (совесть чиста), что-то записывали, при чем периодически обводили глазами комнату. А в конце концов ставили резюме: бедная обстановка, средняя, хорошая, богатая. И хозяева больше всего боялись, как бы у них не оказалась хорошая, а тем более богатая обстановка. А кроме того, те же соседи, даже свой брат интеллигент, в этих случаях часто были хуже всяких молодых людей: те пришли один раз, записали и - с Богом, их уж неизвестно когда увидишь, а эти каждый день, каждый час под боком, всё видят, всё слышат, и в результате:
"Как по счетам платить…" и т. д.
Ипполиту Кислякову, как человеку с интеллигентскими традициями, были противны все эти декорации. Но Елена Викторовна очень дорожила возможностью "по-человечески принять гостей", и он, принужденный повиноваться, вытаскивал ковры, вешал картины, но становился в это время необычайно хмур и рассеян, так что непременно что-нибудь разбивал или ронял. Тогда Елена Викторовна, всплеснув руками, кричала на него, что у него руки никогда ничего не держат, что если бы она знала, то ни о чем бы не просила, а всё бы сделала сама, и т. д.
Тетка почему-то на цыпочках, с таинственным видом, как будто они всей семьей изготовляли фальшивую монету, развертывала пакеты, раскладывала по тарелкам закуски. И ко всему прикладывала излишне много показного старания, как казалось Кислякову.
Елена Викторовна, говорившая о том, чтобы гостей было никак не больше шести человек (а с ними - девяти), делала это не без основания: у нее оставался от прежних времен дорогой сервиз. Три прибора от него были разбиты в свое время Кисляковым (он хорошо помнил эти случаи до сих пор), оставалось девять приборов. И если за столом будет девять человек, то стол будет иметь богатый вид. Приход же каждого лишнего гостя означал катастрофу. Тогда пришлось бы ставить на стол щербатую тарелку с желтой трещиной посредине и делать обычные в этих случаях ссылки на советскую действительность, где не то что приличного сервиза завести, а скоро есть нечего будет.
Но ссылки ссылками, а червь раздражения будет весь вечер точить сердце против лишнего гостя и самого хозяина, у которого вместо головы неизвестно что на плечах: по пальцам пересчитать не мог.
- Ну, вот отлично, сегодня хоть тетя может с нами по-человечески поужинать, - сказала Елена Викторовна.
Ресницы тетки дрогнули, она ничего не сказала, только стала еще больше проявлять старательности в сервировке стола. Почти после каждой поставленной тарелки отступала шага на два и смотрела издали на стол, хорошо ли она поставила. Кисляков уже старался не смотреть на нее, чтобы не раздражаться.
Кисляков с Еленой Викторовной забрались в закоулок за занавеской и возились там над резанием колбас и ветчины. В этот закоулок всё никак не могли собраться провести лампочку, и поэтому всё наполовину делалось ощупью, точно они проявляли там карточки.
Это был собственно самый опасный момент, так как в тесноте и в темноте непременно что-нибудь сваливалось и разбивалось. При чем установить, кто именно свалил, было очень трудно. И поэтому сейчас же возникали споры и пререкания, оканчивавшиеся склокой.
- Что ты меня всё в бок толкаешь! - сказала, наконец, Елена Викторовна, вначале молчавшая в надежде, что толчки прекратятся.
- Как же я иначе могу резать? - сказал Кисляков.
- Оставь, я сделаю это без тебя. Откупорь лучше вино. Кисляков, пожав плечами, положил нож и взялся за бутылки. Зажав их между коленами и покрыв верхней губой нижнюю, он осторожно вытягивал пробку, чтобы она не хлопнула. Одна хлопнет - это еще туда-сюда, а вот три, четыре подряд - тогда мещанка сразу сообразит, что здесь готовится оргия.
Все остальные жильцы во время таких приготовлений делались особенно незаметными, даже не выходили из своих комнат, а если проходили мимо кисляковской комнаты, то старались скромно опускать глаза, как будто не знали и не интересовались узнать, что делают их соседи. Но уже по одному этому было видно, что они знают, несмотря на все предосторожности, - и завтра всем будет известно, кто был, что ели, что пили.
Откупорив бутылки и передав их тетке, которая старалась перехватить каждую вещь, идущую на стол, Кисляков ввинтил в трехлапую люстру большую лампочку в сто свечей, чтобы вечеринка казалась более праздничной.
Но в это время из угла вышла с селедочными руками Елена Викторовна и испуганно закричала: "Окно, окно!" - таким тоном, каким кричат: "Пожар!".
Кисляков с екнувшим сердцем оглянулся на бывшее против стола окно. Его забыли завесить, и оно зияло всеми своими шестью квадратами больших стекол на улицу, открывая для окон противоположного дома всю подготовку к оргии, со столом на первом плане.
С необычайной поспешностью, с какой машинист дергает ручку крана, чтобы спустить опасный излишек пара, Кисляков дернул за шнурок шторы и наглухо связал в трех местах шнурочками бахромы половинки шторы.
Собаки, потеряв присущие им каждой в отдельности индивидуальные черты, проявляли теперь общие им собачьи свойства: скромно сидели настороженно в стороне, виляли хвостами и приподнимали уши при каждом движении хозяев.
Кисляков старался не встречаться взглядом с бульдогом, делая вид, что совершенно не замечает его, а когда наталкивался на него, то даже не стеснялся отпихивать с дороги ногой. Бульдог скромно отходил под стол без всякого рычания и только, пригнув голову, выглядывал оттуда.
Когда всё было готово, стол накрыт, селедочные внутренности вынесены в кухню, и везде были постланы чистые салфетки, наступило скучное, тревожное время ожидания.
- Через час могут притти, - сказала Елена Викторовна. И сейчас же, спохватившись, прибавила: - Да, вот что мы забыли: необходимо поставить цветочков на стол; сходи пожалуйста, тут на углу есть, а я пока почищу твой пиджак.
Ипполит Кисляков снял пиджак, надел тужурку и спокойно пошел.
Но, вернувшись, он увидел такую картину, которую меньше всего ожидал увидеть. Елена Викторовна сидела на диване, на коленях у нее лежал его пиджак и щетка, а в руках телеграфная квитанция, на которой было обозначено место назначения - Смоленск… Тогда как он ей сказал, что еще не ответил Аркадию.
Он сразу оценил всю ситуацию.
Елена Викторовна, держа в руках квитанцию и прищурив глаза, смотрела перед собой в одну точку. Она не пошевелилась, когда вошел Кисляков.
Тетка уже сидела за ширмой, как она всегда делала в драматические моменты; значит, она уже знала суть дела…
- Почему ты сказал неправду? - сказала Елена Викторовна, протянув зажатую в руке квитанцию. - Ведь ты мне сказал, что не ответил еще своему товарищу, - а это что?
В этих случаях уличенному можно занять две позиции - или принять покорный, виноватый вид, наскоро придумав какое-нибудь невинное основание, которое заставило его скрыть обнаруженное, - или действовать с откровенной наглостью, нахрапом и заявлениями о том, что он не желает подчиняться какому-то контролю, что он пошлет к чорту всех, кто будет лазить у него по карманам.
В данном случае последняя позиция подходила бы больше всего, так как это был ее же праздник, и она же больше пострадает, если он весь вечер будет сидеть зверем и этим оскандалит ее перед гостями.
Но тут раздались один за другим три звонка (значит - к ним, и, значит - гости). Елена Викторовна с проворством, какого нельзя было ожидать, вскочила, сбросила тужурку с колен на пол, - очевидно, желая этим показать свое отношение к Кислякову. На лице ее была уже готовая приветливость гостеприимной хозяйки, она на ходу успела провести по носу пуховкой с пудрой и заглянуть в зеркало.
Через минуту они оба были уже в коридоре. А тетка спряталась за ширму, дабы не подумали, что она хочет навязаться и непременно торчать за столом, хотя для нее и поставили прибор.
Елена Викторовна спешила к двери, чтобы отпереть, но ее уже предупредила мещанка, несмотря на то, что число звонков было не ее. Кисляковы поняли, что она хочет посмотреть, кто к ним пришел и сколько народу.
Со стороны входивших в дверь гостей и встречавших на пороге хозяев послышались веселые восклицания. Хозяева стояли рядом, однако, стараясь не касаться друг друга локтями, и радостными голосами просили входить.
Но по количеству голосов и слишком большому шуму чуткое ухо Елены Викторовны вдруг заподозрило что-то неладное. И в самом деле: один уже беглый взгляд, который она в полумраке коридора бросила на пришедших, заставил беспокойно шевельнуться ее сердце.
Должны были притти Галахов с женой, длинный Гусев с женой и Андрей Игнатьевич тоже с женой, а в коридор сейчас уже ввалилось девять человек по ее беглому и тревожному подсчету.
Оказалось, что пришлось благодарить Гусева за хорошую услугу. Он всегда изображал из себя душу общества и постоянно был занят изысканием всяких забавных положений, которые ему самому казались очень веселыми и способными поднять общее настроение.
Всё дело было в том, что, подходя уже к дому Кисляковых, они встретили еще двух товарищей по работе. Оба они были маленького роста, какие-то ничтожные: один с голой, как кочерыжка, бритой головой, какой-то подслеповатый, возившийся где-то в архиве при музее; другой, такой же маленький, наоборот, с такими огромными волосами, что выбежавшие в коридор собаки остервенились: бульдог зарычал, а Джери, как ошпаренная, залаяла, что она делала только при виде статистика.
- Вы ничего не будете иметь против двух "малых сих"? - спросил Гусев подталкивая "малых сих" к двери.
Елена Викторовна сделала, как могла, приветливую улыбку (при чем Кисляков даже поразился, насколько она вышла неестественна), и оба стали приглашать войти, говоря, что чем больше народу, тем веселее.
Еще бы, будешь иметь что-нибудь против, когда они уже приперли сюда. Не говорить же им в самом деле, чтобы они убирались по добру по здорову туда, откуда пришли.
- Раздеваться здесь прикажете?
- Нет, нет, здесь украдут! Пожалуйста сюда.
Даже у Кислякова сразу упало настроение при виде такого количества гостей. Он стал уныл, рассеян, наступал всем на пятки, когда входили в комнату.
Все протеснились в дверь, в том числе и две ненавистных маленьких фигуры - лысая и волосатая, которые к тому же не сказали ни одного слова, только молча, с необычайной серьезностью, как-то вниз тряхнули руки хозяевам, когда здоровались.
- Нет, нет, налево! - испуганно вскрикнула Елена Викторовна, когда Гусев, и тут думая, вероятно, устроить развлечение, заглянул было за занавеску направо.
Стали раздеваться в тесном закоулке и в продолжение некоторого времени оттуда только слышались молчаливая возня и испуганные извинения.
А Кисляков в нашедшей на него каменной сосредоточенности и неподвижности стоял в стороне и безучастно смотрел на копошившихся гостей, как на рыбу в тесном садке.
- Да что же ты не поможешь! - крикнула, наконец, на него Елена Викторовна, и глаза ее сверкнули новым гневом (плюс старый, за историю с квитанцией).
Кисляков бессознательно, точно не успев отдать себе отчета, бросился в садок, и там стало только еще теснее.
- Нет, в самом деле, вы не очень на нас сердитесь за этих милых людей? - спросил Гусев, выйдя на простор и отирая усы платком.
- Что вы, что вы, прекрасно! - испуганно встрепенувшись, вскрикнула Елена Викторовна, так как на нее тоже нашла минута грустной задумчивости, как и на Кислякова.
Пришлось, сославшись на советскую действительность, ставить дополнительные приборы из старых фаянсовых тарелок с трещинами и сдвигать стулья вплотную, так что о том, чтобы тетке сесть за стол, нечего было и думать.
VIII
Гостей приглашали не потому, чтобы встретиться с людьми своего класса, одинаково чувствующими и одинаково мыслящими, а просто потому, что неловко было долго не звать к себе никого из знакомых.
Несмотря на то, что знакомые были свои люди, внутренней связи с ними не было никакой. Политические разговоры не вызывали особенного оживления и больше ограничивались сравнительно тесным кругом: недостатка на рынке продуктов, в особенности белой муки. Тем более, что каждый из гостей, начав говорить на эти темы, всегда несколько неуверенно прощупывал глазами слушателей, а также бросал беглый взгляд на стены, соображая, насколько они плотны.
Даже близкие по службе товарищи старались не очень распространяться, потому что в чужую душу не залезешь, и выражали друг другу симпатию и взаимную связь более безопасными средствами: участливо спрашивали друг друга о здоровьи, о предполагающихся видах на зимний сезон.
У всех было невысказываемое, но вполне отчетливое ощущение, против чего они. Тут единодушие было общее, хотя и ограничивающееся по вышеуказанным причинам тесным кругом продуктового и мучного вопроса. Но ни у кого не "было отчетливого ощущения, за что они, какая общая политическая платформа их соединяет.
Поэтому самое нудное и тяжелое время для хозяев бывает тогда, когда начинают приходить первые гости. Их как-то нужно занять до прихода всех остальных, когда можно, миновав необходимость беседы, прямо сесть за ужин.
Для гостей этот момент тоже один из самых неприятных в жизни, и они больше всего боятся притти слишком рано, чтобы не пришлось вести нудные разговоры в одиночку с хозяевами и не дожидаться без конца, когда, наконец, можно будет сесть за стол.
Гость, пришедший первым, заглянув в пустую комнату, непременно испуганно и сконфуженно вскрикнет:
- Что же это: я, кажется, первым?
Тут хозяин начинает успокаивать его и хвалить за точность, а опоздавших бранить. Но у гостя всё еще остается несколько сконфуженный вид от мысли, что хозяева могут подумать про него:
"Обрадовался, что позвали, прискакал раньше всех". И поэтому каждый из гостей, если он идет один, а не в компании, старается притти только тогда, когда уже наверное должны все собраться, благодаря чему вместо восьми часов гости являются в десять, вместо десяти - в двенадцать.
Они прежде всего заглядывают в комнату, чтобы видеть, накрыт стол или нет. Если накрыт, то настроение сразу делается хорошим, так как обыкновенно ни с хозяевами, ни с гостями нет общих интересов или какой-нибудь идеи, одинаково близкой всем (кроме продовольственного и жилищного вопросов). И потому не может быть такого разговора, который бы захватил всех, воодушевил, как бывало когда-то прежде, когда студенческие и интеллигентские споры велись всю ночь напролет и вместо ужина была всего одна колбаса из мелочной лавочки на углу, торгующей табаком, керосином и баранками.
Так как теперь разговоров от собственного внутреннего избытка быть не могло, то уже требовались подкрепляющие средства в виде хорошего ужина и соответствующих напитков.
В этот раз всё было бы хорошо, гости приехали сразу и не пришлось по одному занимать и поить чаем, вздрагивая при каждом звонке. Но для хозяев всё испорчено было этими двумя лишними.
Кисляков, потерявший всё настроение из-за истории с женой, а потом из-за прихода двух непрошенных гостей, был в состоянии подавленной рассеянности. Его то тревожила мысль, что нехватит на всех порций индейки, то он старался придумать какое-нибудь невинное объяснение, почему он скрыл от жены квитанцию. Вот Бог захочет наказать - лишит разума. Зачем, спрашивается, потребовалась ему квитанция? Эти мысли так отвлекали его, что не давали возможности начать разговор с гостями, и Елене Викторовне приходилось работать одной.
Он только обратил внимание на бывшую среди гостей молоденькую даму, жену угрюмого Галахова. Она была несколько полная брюнетка с модно остриженными волосами и задорным кукольным лицом с кукольными глазами, которыми она часто моргала, как будто не совсем проснулась.
Кисляков решил, что на зло жене сядет рядом с этой дамой.
Потом занялись собаками. Оказалось, что у всех есть дома собаки. Завязался общий разговор, довольно оживленный.
- В наше время, - сказала Елена Викторовна (Кисляков насторожился), - на собак только и можно надеяться. Вот например, мой Том: он - моя самая надежная защита.
Собаки, стоявшие посредине комнаты, конфузливо жмурились и виляли хвостиками, так как чувствовали, что про них говорят. При упоминамии его имени Том чуть поднял бровь в сторону хозяйки и сильнее завилял хвостом.
- Я вам сейчас покажу опыт, Том никому не даст меня в обиду, стоит только мне подать сигнал.
Сделали опыт: Кисляков схватил жену за руку. Елена Викторовна крикнула:
- Том, обижают!..
И бульдог, зарычав, так яростно бросился на Кислякова, что тот не на шутку испугался и даже побледнел. Но сделал вид, что это - то самое, чего добивались от собаки. Бульдога же он возненавидел еще больше, так как выходило, что какая-то дрянь - собака - не считает нужным видеть в нем хозяина, и ему же еще перед гостями приходится делать вид, что всё это - шутки.
Так как вся комната была занята раздвинутым столом, и стулья все, какие имелись - высокие, низкие, с разными спинками, - были поставлены к столу, то гостям приходилось нескладно толочься и делать вид, что им очень весело и они нисколько не спешат сесть за стол, даже не обращают на него никакого внимания.
Елена Викторовна старалась изо всех сил придать оживление разговору, преувеличенно оживленно смеялась на какую-нибудь фразу, преувеличенно удивленно поднимала нарисованные брови, точно ей сказали Бог знает какую новость.
Но чем она становилась оживленнее, тем нервнее и угнетеннее делался Кисляков, так как ненавидел жену за этот притворный вид и за нарисованные брови.
- Ну, я думаю, можно садиться, - сказала, наконец, Елена Викторовна, видя, что у нее истощаются последние силы. - Андрей Игнатьевич, прошу вас сюда. Садитесь, господа.
Стремясь во что бы то ни стало сесть с кукольной брюнеткой, Кисляков был всецело поглощен этой мыслью и так странно бросился, чтобы захватить место рядом с ней, что на него даже испуганно все оглянулись… За столом он очутился один, раньше всех, когда гости только нерешительно брались за спинки стульев, стесняясь относительно выбора места.