Она достала из тумбочки ножницы.
- Некогда, - Андрей смутился, - оставь, у нас совсем нет времени.
Он поднял за плечи уже присевшую перед ним на корточки Таню, отобрал у нее ножницы.
В дверь торопливо постучали. Пришла сестра Тани - Валя, закутанная, замотанная сверх платка шалью, слабая и совсем больная.
- Ну что ты пришла! - бросились они к ней.- Через весь город, в такой холод! У тебя же вчера температура была тридцать девять?!
- Ничего, дошла, мама все переживает, как вы тут? Ой, как у вас черно! Что такое?
- Да керосинка коптила,- махнула рукой Таня.
- Вот капусты кислой принесла, синеньких - любимых твоих, Андрюша!
Молока у Ивановны литр купили, мама говорит, чтобы ты чаю побольше с молоком пила, это маленькому полезно. Тут в бидончике. И еще теплые распашонки, чепчики принесла - мама лежа все смастерила. Покажите же мне сына.
В дверь снова постучали - пришла старуха, хозяйка квартиры.
- Да что вы, погорели? Батюшки!
- Керосинка, - объяснила Таня.
- Надо же! - горестно поджав губы, старуха тщательно оглядела комнатку.
- Да я побелю, ничего не останется,- уверила ее Таня.
- Да бог с ней, - вздохнула старуха, - с сыночком тебя, Танечка, и вас, Валечка, с племянником! Андрюшку мы уже поздравили и пол-литра с ним да с моим дедом распили. Я б вчера еще прибегла, да принести было нечего. С вечера тесто поставила - подошло горой, хорошая примета. Вот пирожки спекла, с пустыми руками к роженице не ходят - грех. - Старуха развернула два еще горячих пирога: - Это вам, а это Андрюшке в дорогу, с капустой, с яичком. Как-то ты у нас такой пробовал - понравился, вот и спекла.
- Спасибо, спасибо, Кузьминишна, да вы садитесь, сейчас чайник поставлю на печку,- пригласила Таня.
- Ой, да какая у вас знатная печка! - восхитилась Кузьминишна.- А я и не замечаю! Надо же! Молодец, Андрюша!
- Какая отличная печка! - поддержала старуху и Валя.- А я тоже не замечаю - думаю, отчего так у них жарко, наверное, это я бежала, упарилась.
- Грейся, Валя,- сказал Андрей,- согревайся. Садитесь, Кузьминишна...
- Когда мне сидеть, Андрюша? Вы мне своего парня покажите, да я побегу.
Все они подошли к кроватке, старуха откинула пеленку, нагнулась, рассматривая маленького.
- В отца квартирант, в отца удался - ничего не скажешь!
Если бы в тот момент, когда Кузьминишна смотрела на меня в недокрашенной люльке, ей сказали, что я и есть будущий владелец ее дома, точнее, двухкомнатной саманной халупы, крытой толем, которую они с дедом строили целую пятилетку, Кузьминишна очень удивилась бы. Да, именно мне предстояло стать в будущем хозяином этой халупы (по документам - двухкомнатного саманного домостроения общей площадью 24 кв. м. по улице Приморской 17а), и каменистого дворика (по документам - приусадебного участка общей площадью 200 кв. м.), и орехового дерева, которое посадил той первой военной осенью мой отец.
Года через два или три после начала войны Кузьминишна и ее дед поехали на заработки на рыбные промыслы, километров за семьдесят от нашего города. Думали вернуться с деньгами, завести хозяйство: свинью, кур, может быть, даже корову - такие были у них планы, да так и сгинули навек. Уже не помню, от чего они умерли, мама рассказывала, но я точно не помню, кажется, от малярии, в то тяжелое время в наших краях свирепствовала малярия, впрочем, не в меньшей степени свирепствовал тиф, так что, может быть,- от тифа, а я сейчас просто путаю. Известие о печальной участи наших хозяев пришло только после войны, родственников у них не нашлось, и дом остался за нами. Лет десять мы проживали в нем вроде бы нелегально, а потом военкомат и заводоуправление помогли маме
оформить бумаги, и она официально вступила во владение.
За дверью послышались шум, голоса, смех, крики, и в комнату ввалилась целая ватага товарищей Андрея и Тани по заводу и институту. Сразу стало холодно, запахло тающим снегом, стол и кровать завалили кульками и свертками.
- После пожара?
- Откуда такая чернота?
Таня объяснила.
- Ну-ка, показывайте вашего наследника!- заорали ребята.
Так в бестолковой суете и прошло время.
В половине третьего всей гурьбой вышли на улицу. Солнце, светившее весь день, вдруг затерялось где-то в сером облачном небе, и потянул жестокий северный ветер "Иван". Всей компанией (только Валя попрощалась по дороге - беспокоилась за мать, оставшуюся без присмотра) проводили Андрея до призывного пункта.
- Вы идите, ребята, идите, у каждого ведь по горло работы,- уговаривал приятелей Андрей.- Ну, идите же, черти, напишу сразу, как приеду на место.
- Пошли, пошли,- догадались девчонки,- пусть они хоть на несколько минут с глазу на глаз останутся. Пошли!
Все ушли, вернее, весело укатили по темнеющей скользкой улице. И как будто опустел мир.
- Я напишу сразу. Как приедем на место, в тот же день и напишу. Береги Ивашку... Андрюшку,- смущенно поправился он.- Андрей Андреевича!
Мой отец отогнул двумя пальцами край одеяла, прикрывавший маленькое личико от непогоды, и неловко ткнулся в него губами. Выпрямился, погрозил мне пальцем:
- Смотри маму слушайся! - и, резко отвернувшись от нас, опустив голову, вошел в ворота призывного пункта. Это были его последние слова, обращенные ко мне, хотя мы и говорили еще много раз - все мое детство, отрочество...
С первого класса, едва научившись грамоте, я стал писать отцу письма.
"Здравствуй, папа!
До свиданья!
1948 г."
"Здравствуй, папа!
Я тебя люблю.
До свиданья.
1948 г."
"Здравствуй, папа!
Вчера учительница сказала нам придумать слово на букву "п". Другие придумали "петух" и "паровоз". Я первый крикнул: "Папа!" И еще я крикнул: "Печка!" Она сказала: молодец. А Рыжий на переменке сказал, что тебя никогда не было, потому что никто не видел. Я ему надавал! Теперь он никогда не скажет. А скажет - убью. Мама плакала. А я ей сказал, что ты все равно приедешь с
войны и будешь любить нас.
Твой сын Андрей.
1948 г."
Как-то летним утром я полез на чердак и среди старых газет, журналов, книг и разного хлама наткнулся на Атлас мира. Ни одна книга еще не пленяла меня так, как этот географический атлас. Забыв обо всем, я рассматривал его политические и физические карты, читал указатели и справочно-статистические сведения до тех пор, пока на чердаке не стало темно.
- Ма, а может, он в другой стране?- спросил я за ужином.- Я слышал, мальчишки говорили, так бывает.
Мама изменилась в лице, потупилась, тяжело вздохнула:
- Не знаю...
Может быть, она хотела сказать мне, что не нужно обманывать себя, да не решилась. С тех пор я полюбил географию больше всех других наук и стал адресовать отцу письма в чужеземные города.
" Рим,
Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Вчера меня набили. Мы с Витькой пошли в кино про разведчиков. Он сильный и в футбол гоняет лучше всех на улице. И по дороге все говорил, что Виктор в переводе на русский язык значит победитель. И что он будет разведчиком. Потом нас встретили большие пацаны. Стали заставлять прыгать. Когда прыгаешь - деньги в кармане звенят. Витька прыгал, у него ничего не звенело. Я не стал, и меня набили. Но я все равно не прыгал. А потом Витька сказал, что он их обдурил, у него деньги были в платочек завернуты, поэтому не звенели. Раньше я его боялся, а теперь не боюсь. На море вода теплая.
Твой сын Андрей.
1949 г."
"Варшава, Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Мама женилась. Не обижайся на нее. Твой портрет висит. И она его чисто вытирает. И твое пальто в шкафу па прежнем месте. Ты не бойся - я все сохраню. Мама говорит, что он хороший человек. Такая морда у него висячая, я его ненавижу. Он сказал, что летом печку надо переставить из моей комнаты в летнюю кухню. Пусть только попробует! На маминой работе мне дали вчера подарок. Он тоже принес со своей работы, но я его подарок выкинул. Завтра Новый год. Поздравляю тебя, любимый папа! Жду. Я всегда тебя жду и никогда не женюсь.
Твой сын Андрей.
1950 г."
"Марсель, Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Ура! Я выгнал ее мужа. Он меня хотел ударить, а я его укусил за руку. И сказал ей, что убегу из дому. Она забоялась, заплакала, они стали ругаться между собой. И потом он ушел. Я сказал, что, если он вернется, я стану уркаганом или утоплюсь в море. Она обещала, что никогда больше не женится. Теперь все в порядке. Только не обижайся на нее н не говори, что я писал. Скорей приезжай! До свиданья.
Твой сын Андрей.
1950 г."
"Лондон, Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Теперь мне хорошо. У меня есть собака. Его зовут Друг. Он немецкая овчарка. Все его боятся. Такой собаки ни у кого нет. Он носит портфель в школу в зубах. Он все знает. Лежать! К ноге! Пиль! Барьер! Я его научил. Он меня сильно любит, и я его люблю.
Прочитал книгу "Робинзон Крузо". Вот если бы мы с тобой попали на этот остров вместо Робинзона! Как было бы хорошо. Ты, я и Друг! Приезжай скорей, мой папа. Неужели ты не приедешь? Иногда я сплю и вижу тебя, но сны забываю. Мама говорит - у меня память никудышная. Очень жду тебя.
Твой сын Андрей.
1951 г."
"Рио-де-Жанейро, Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Друг умер.
Я его водил к ветеринару в лечебницу. А он все равно умер. За три дня. Друг умер, и теперь я один. Если бы у меня был хоть брат. Скорей приезжай, папа.
Скорей!
1952 г."
"Париж,
Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Я сейчас поднимался по лестнице на чердак в свой штаб, смотрю - закат. Все небо горит в той стороне.
Я все стоял на лестнице и смотрел на закат. Я подумал, что ты на западе и смотришь на этот закат с другой стороны, что мы с тобой за этим закатом, как за забором. И я заплакал - такой красивый он был. И я захотел описать его словами. Не для тебя, ты ведь его видел с другой стороны, а просто так, чтобы он остался.
И я придумал: "Закат пылал!"
Правда же, я хорошо придумал? Я сразу понял, что тебе понравится. Эх, если бы я мог, я бы сочинил такую песню, чтобы ее все пели.
До свиданья.
Твой сын Андрей.
1953 г."
Я складывал эти письма в жестяную коробку и прятал в тайник под молодым орехом, который посадил перед войною мой отец.
Тонкие ветки ореха перечеркивали в окошке то радостно-голубое, то равнодушно-серое небо. Доставшиеся мне при рождении ярко-синие глаза давно уже стали серыми, а огненно-рыжие волосы русыми. Шли вереницею дни: монотонные, неповторимые, загадочные.
Это случилось в седьмом классе. На уроке немецкого языка.
- Ауслянд - заграница. А как будет заграничный? Ауслендиш. Правильно. Внимание, на последней парте!- учительница постучала мелом по доске.- Тоболкин, не спи! Ауслендиш. "А" с умляутом.
"Умляут, ауслендиш, умляут, умляут!" - ударялась об асфальт перед окном падавшая с крыши вода, разлеталась сверкающими брызгами. На деревьях пришкольного сада зеленели первые листочки, первые ласточки торопливо пришивали к земле солнечное небо, все живое наливалось новыми силами, прихорашивалось, как перед праздником.
Я и не думал об отце, а он вдруг открыл белую высокую дверь класса и поманил меня пальцем. Улыбнулся, поманил пальцем и осторожно прикрыл дверь.
- Умляут. Тоболкин, ты куда?
Учительница преградила мне дорогу.
- Пустите! - я оттолкнул ее и выбежал в коридор.
В гулком, насквозь пронизанном солнцем коридоре было так тихо, что, казалось, слышался звон пылинок, танцующих в лучах весеннего солнца.
Чья-то тень мелькнула у поворота па лестницу. Ноги мои налились тяжестью. Как во сне, когда надо убегать и нет сил.
- Папа! - я хотел крикнуть, а получилось еле слышно.
Хлопнула дверь парадного.
"Неужели не догоню?"
Медленно, так медленно, будто учился ходить после болезни, я вышел из школы.
Навстречу мне шагала рота солдат. Целая рота. Впереди ефрейтор с красным флажком.
- Запевай! - крикнул семенивший сбоку старшина.
Солнце скрылось за горою,
Затуманились речные перекаты, -
повел откуда-то из глубины колонны тонкий сильный голос.
А дорогою степною
Шли домой с войны советские солдаты! - мощно подхватила сотня молодых голосов.
От жары, от злого зноя
Гимнастерки на плечах повыгорали.
Свое знамя боевое
От врага солдаты сердцем заслоняли!
Их было много, и пели они прекрасно, но не годились мне в отцы. В старшие братья - да, только в братья, И зеленые гимнастерки на их крутых плечах еще не повыгорали, и не с войны они шли, а из своей мирной казармы - в баню, что была на соседней улице.
Я смотрел им вслед до тех пор, пока не скрылся за поворотом замыкающий солдат с красным флажком. А потом мои ноги вдруг освободились от тяжести и я побежал. Я бежал домой, не разбирая дороги.
Я отпер своим ключом замок на двери нашей халупы. Замирая, осмотрел обе комнатушки, заглянул в платяной шкаф, где все еще висело длиннополое коричневое отцовское пальто, которое он оставил в надежде на возвращение к мирной жизни. Подошел к портрету отца. Потрогал пальцем темно-вишневую рамку. Черноволосый, большеглазый, с ямочкой на строгом подбородке, отец, казалось, улыбнулся мне. Нет, это солнечный луч скользнул по его лицу.
С последней глупой надеждой открыл я дверцу давно не топленной печки - как будто он мог туда поместиться! Холодной золою и какой-то неземной бессмыслицей пахнуло мне в лицо. Я никогда не мог представить себе отца убитым, а, представляя раненым, всегда почему-то думал, что лежит он, примерзший к земле, в луже крови и единственное, что может спасти его,- наша печка с поленьями, гудящими в ней, с голубым чайником на плите. Я и теперь подумал об этом...
- Ты что так запыхался, сынок, что случилось? - спросила мама, когда я прибежал к ней в заводоуправление.
- Ничего, мне показалось...
По лицу мамы я сразу понял, что она ничего не знает.
- Что тебе показалось? Ты весь дрожишь.- Мама обняла меня.- Что тебе показалось?
- Что... ты заболела.
- Какой ты! - Она поцеловала меня в висок.- Значит, никогда не буду болеть.
А потом ей, верно, пришло в голову, что я притворяюсь, она засмеялась и погрозила мне пальцем:
- Ох и фантазер ты, Андрей. Сегодня же у вас контрольная но алгебре. А ну, марш в школу!
Я вышел па улицу.
"Куда девался отец? Где он? Я же видел его, видел и узнал, я сразу узнал... Может, он остановился и гостинице, чтоб расспросить, как мы с мамой живем? Или сидит сейчас у соседей? Все соседи его так любили и до сих пор о нем вспоминают. А что, если он притаился за деревом, за забором и наблюдает за мной? Военкомат прислал: "пропал без вести", а он жив, жив и вернулся! Вернулся! Я так и знал, что он вернется!"
Я обегал всех соседей, всех знакомых, но все напрасно. Потом долго стоял у гостиницы, следил за всеми, кто выходил из нее и входил, но никого похожего на моего отца не встретил. Поздно вечером я вернулся домой...
- Что с тобой? Ты от каждого шороха вздрагиваешь,- удивлялась мама.- Уж не натворили ли вы чего с мальчишками?
"А вдруг отец узнал, что она выходила замуж, и уехал? - с ужасом и тоской подумал
я,- Тогда все пропало..."
- Признайся, что ты натворил? - приставала мама.
- Отстань! - закричал я.- Ты сама натворила! Предательница! Замуж ей надо было выходить!
- Что ты, Андрюша? - Мама побледнела и как-то вся сжалась.- Что ты, сынок?
- Отец приходил в школу, только я его не догнал, он скрылся, я побежал за ним и не
догнал.
- Расскажи мне все, как было...
Я рассказал.
- Это тебе показалось, это галлюцинация,- мама заплакала.- Отец убит под Белой Церковью, его убили из пулемета на глазах у Лавриненко, это папин друг, он тоже был ранен в том бою и целый год лежал в госпитале, я не хотела тебе об этом рассказывать, ты всегда так ждал папу...
"Прости",- хотел сказать я маме и не мог: а вдруг она все-таки ошибается? Вдруг ошибся этот Лавриненко? Ведь в военкомате не дураки, раз прислали - "пропал без вести"? Без вести - это значит: ничего не известно.
Еще много дней я напряженно вглядывался в лица прохожих, вздрагивал от каждого стука - все надеялся. Постепенно это чувство притупилось. А когда я понял, что у меня была галлюцинация, навалилась тяжелая, как чугунная плита, мысль о том, что мой отец никогда не вернется домой, никогда.
Я перестал писать отцу письма. А те, что были в тайнике под ореховым деревом, так и остались там лежать в плотно закрытой жестяной коробке. Я думал, что корни отцовского ореха крепко и нежно обхватили коробку с письмами и не отдадут ее никому, никогда...
А Таня все стояла у высоких железных ворот, ждала, ждала... Казалось, напрасно ждала она того момента, когда ворота раскроются и новобранцев поведут на вокзал.
- Они сегодня не поедут! Сегодня не будет отправки! - разнесся слух среди провожающих.
Толпа стала быстро таять, и вскоре остались только мы с матерью.
На столбах вдоль по черной улице зажглись электрические лампочки. Начиналась метель.
Мама очень замерзла.
Наконец за воротами началось какое-то движение. Через несколько минут они распахнулись, и новобранцы стали вытекать со двора на улицу.
Мой отец шел правофланговым в одном из первых рядов колонны. Он миновал маму, отчужденный, как будто никогда и не принадлежавший ей, прочно слившийся с массой новобранцев.
Она окликнула его.
Он поскользнулся и едва не упал.
- Ты-ы... Иди домой! Нас ведут на Сортировочную, это семь километров!
Но она не вслушивалась в его слова, она бежала следом и скоро поравнялась с той шеренгой, в которой шагал мой отец.
Новобранцы глазели на нее с интересом и завидовали моему отцу, потому что
она была красива, а в темноте и кружении снега, при неверном свете фонарей, под мерный скрип шагов по мерзлой дороге казалась еще красивее, чем была на самом деле.
- Да выйди ты! Выдь! Потом нагонишь! - советовали отцу соседи.
Он шагнул из колонны, обнял нас и замер: прикрывая руками, и грудью, и
фибровым чемоданчиком от ветра и холода, словно отдавая нам все свое тепло,
всю жизнь, как будто желая оградить нас от зла и несчастья на много лет вперед.
- Не отставать! - хлестнул вдоль мглистой улицы окрик.
Отец вздрогнул и, почти оттолкнув от себя мать, побежал за колонной.
Вдруг он остановился.
- Ключ! Я чуть не унес ключ - и он бросил что-то по накатанной обмерзшей дороге.
В лихорадочно-желтом электрическом свете, в кружении снега, как будто в бреду, скользнул к ее ногам ключ. Она машинально присела, подняла его, сунула в карман пальто - все это проделала, не отрывая глаз от моего отца, вернее, от той точки, которая была им в удаляющейся массе колонны. Когда эта точка растворилась во мгле, она перехватила меня поудобней и побежала следом.