Валя читала "щоденник" Тимиша, присланный для Танюши, и слезы, одна за одной, капали из ее глаз. В этих листках, написанных на линованной бумаге, вырванной из ученической тетради, излилось горе и надежды человеческой души.
- Надо переслать Танюше, - сказала Валя,- неужели он не получил еще ее новый адрес?
- Дневник Тимиша я перешлю сегодня же, - согласился Богдан, - майор Лоб везет запасные части в Ейск. Он опустит письмо в Ейске, а оттуда оно мигом дойдет к Танюше... Кстати, тебя может захватить майор на Кубань.
Вала вытерла платочком глаза, отрицательно покачала головой.
- Я не оставлю тебя одного в такое время.
- Но со мной оставаться опасно.
- Раз будешь ты переносить опасности, буду и я с тобой разделять их. Все равно я не проживу и одного дня без тебя, Богдан.
- Но нужно подумать о сыне... Об Алеше...
- Не будь так жесток, Богдан.
- Я не хотел тебе говорить, Валя, но ты вынуждаешь меня... Согласно приказа я должен остаться в городе до самого последнего момента... существования завода.
- Я останусь с тобой.
- Повторяю, мы оба будем подвергаться огромной опасности. Может быть не все будет гладко. Немцы зачастую сбрасывают авиадесантные части, отрезывают пути отхода. Может быть придется выходить из окружения... Ты свяжешь меня. Я вынужден буду делить обязанности между долгом и тобой.
- Если бы Шевкопляс не ушел на фронт, и ты оставался главным инженером, было бы по-другому. Ты выехал бы с первыми эшелонами...
- Но теперь я не могу выехать с первыми эшелонами. Я директор завода. Я должен быть примером для всех остальных, а тут капитан корабля все время держит на мостике свою супругу...
- Ты начинаешь обижать меня...
Она замолчала и сидела, держа на коленях листочки дневника Тимиша. Готовое сорваться возражение потухло в душе.
- Я согласна, Богдан, - сказала вдруг Валя. - Прости меня.
- Спасибо.
Богдан взял ее за руки, листочки дневника упали на пол. Богдан откинул ее голову и кротко поцеловал вначале губы, потом щеки, лоб. Она принимала его поцелуи, прикрыв глаза и прижимаясь всем телом.
- Как хорошо с тобой, Богдан. Вероятно, я большая эгоистка. Мне стыдно своего счастья. Вероятно, когда-нибудь я поплачусь за это... Надо собрать письмо Тимиша.
Они нагнулись, собрали листки, подобрали по страничкам и потом, сидя рядом, перечитали вновь все.
- Какой хороший человек Тимиш, - сказал Богдан, - часто я завидую ему, его доле воина... Там проще понимаешь события, там все понятней. Есть грусть, тревоги, но его письма чистые, настоящие и, главное, мобилизующие дух... Прости, Валюнька, я как-то говорю слишком выспренно. Завтра ты уедешь в Москву. Железную дорогу изредка бомбят, но будем надеяться, все сойдет благополучно.
- Я не боюсь бомбежки. Привыкла... Тяжело покидать тебя, родной. Боюсь, что теперь наша семья разобьется уже на четыре части. Папа едет с эшелоном?
- С последним. - Он держал ее за руки и ощущал мозоли на ее ладонях. - Закончили укрепления?
- Почти. Вчера туда уже пришла пехота и спешенные кавалеристы Николая. Они привезли орудия, пулеметы. Обживают блиндажи. Езжай, Богдан. Я хочу повидать сегодня Николая. Прощусь с ним.
...Шел дождь. Низкое небо нависло над городом. Струйки стекали по асфальту мостовых, по стеклам машины, по каскам красноармейцев, направляющихся за город, по стволам расчехленных орудий, по граням штыков. Вдоль шоссе, в желтых ямах, накрывшись плащ-палатками, лежали бойцы, кое-где устанавливали зенитные орудия, нацеливая их на дорогу, чтобы использовать как противотанковые. Шлагбаум контрольного пропускного пункта выкрашен в красный и черный цвета. Документы проверяли тщательно. По скошенным полям, пригибаясь, бежали бойцы истребительного батальона. Шло учение. На колесики пулемета налипала грязь. По железнодорожному полотну один за одним прошли три поезда - два с орудиями и бричками и один с войсками. Над эшелонами на бреющем полете пронеслось звено истребителей, вскоре потерявшихся в дымке дождя.
Богдана ожидал Данилин. Он был одет в дорожный костюм: плащ, сапоги, поверх плаща ременный пояс, противогаз, на которой написано химическим карандашом - А. Н. Данилин. За спиной небольшой зеленый рюкзак с голубыми наплечниками.
- Вы уже готовы? - спросил Дубенко, пожимая породистую руку Данилина.
- Нет, не готов.
- Почему? Не успели собрать эшелон?
- Все готово. Погрузили двадцать платформ, сейчас пригнали пять, а остальных не предвидится, Богдан Петрович.
- Как не предвидится? Мы должны были начать погрузку второго эшелона...
- Оборудование снято, вывезено из цехов, свезено на площадки, мокнет под дождем, ожидает. Там и рабочие. Я хотел их отпустить домой, надо же и им собраться, не разрешили.
- Кто?
- Белан.
- Какое он имеет отношение к этому...
- Он начальник транспорта. Сейчас все зависит от него. Поскольку завод становится на колеса, начальник колес - главная фигура, Богдан Петрович.
Дубенко посмотрел на Данилина, но не уловил в его лице насмешки. Данилин был искренно расстроен, очевидно боясь критиковать Белана. Богдан позвонил, вызвал Белана. Тот явился минут через десять. Он держал в опущенной руке туго набитую полевую сумку, на сапогах комья глины, зеленая пилотка, почему-то очутившаяся на его голове, лихо сбита набок. На черных кудрях играли росинки дождя.
- Приветствую, директор! - воскликнул он со своей обычной развязностью, - что я говорил вам однажды? Надо сохранить Белана! Транспорт все. Нерв страны... И, несмотря на полное расстройство своего организма, работаю... поднимаю...
Дубенко стоял, положив руки на стол и чуть-чуть согнувшись. Он наблюдал улыбающееся лицо Белана.
- Почему не отправлен первый эшелон? - спросил глухо Дубенко.
- Первый эшелон? - Белан приподнял брови, развел руками. - Проворачиваем, Богдан Петрович. Не так-то легко...
- Я спрашиваю: почему не отправлен первый эшелон?
Веки Богдана вздрогнули. По щекам прошли темные пятна.
- Я же сказал... Не так-то легко. Нужны вагоны, а где они?
- Вы должны были отправить первый эшелон сегодня в одиннадцать тридцать. Данилин, со своей стороны, все приготовил, рабочие и станки мокнут под дождем... а вы в своей... своей... пилотке...
- Вон как вы со мной разговариваете. - Белан прошелся по кабинету, с каким-то особым вывертом работая пятками, раскидывая грязь с сапог, и сел в кресло. - Можно подумать, что вы меня захотели напугать. Не на того напали...
Белан выхватил из кармана пачку папирос, бросил в рот папироску и зажал ее крепкими белыми зубами.
- Через час эшелон будет отправлен, товарищ Белан?
- Не нажимайте на психику, товарищ Дубенко... В крайнем случае...
- Выйдите отсюда, - процедил Дубенко, стискивая зубы, - и если я увижу вас еще на заводе...
Белан хотел снова возразить, но, поймав что-то страшное в глазах Дубенко, приподнялся, вынул изо рта папироску, сжал ее в кулаке и вышел из кабинета.
- Теперь мы никогда не получим вагонов, Богдан Петрович, - простонал Данилин, взявшись за голову, - без Белана мы погибли.
Дубенко опустился в кресло. Мучительно вспыхнула боль. В кабинет вошел Рамодан.
- Белан срывает план эвакуации, - сдерживая грозные нотки, сказал Дубенко Рамодану. - Срывает. Первый эшелон еще не отправлен... Вагоны были занаряжены... Я его выгнал. Что? Кто будет организовывать транспорт? Через час эшелон должен уйти с территории завода.
- Но еще нет вагонов.
- Они будут.
Данилин ушел. Дубенко позволял Трунову с просьбой помочь. Тот обещал. Потом Богдан вызвал Тургаева, и они составили почасовой план погрузки оборудования и материалов. Тургаев должен был сегодня вытянуть из города четыре железнодорожных состава.
Дубенко вызвал четырех комсомольцев, работающих в термическом цехе. Они жили в поселке "белых коттеджей" и имели свои мотоциклы. Он поручил им наблюдение за подачей подвижного состава и паровозов на заводскую ветку. Сейчас они должны были выехать с его письмами к генералу Трунову, в горком партии, к начальнику дороги. Комсомольцы, крепкие, преданные парни, злые после разгрома "Поселка белых коттеджей", лихо повернулась на каблуках, и вскоре три мотоцикла вынеслись из заводских ворот.
- Вы останетесь при мне, - сказал Богдан четвертому. - Горючее есть, машина в порядке?
- Полный порядок, - приложив руку к козырьку, ответил паренек, очевидно, осчастливленный своим новым назначением. - В цехе-то делать почти нечего. Сворачиваемся, товарищ директор.
- Не жалко бросать завод?
- Что поделаешь. Не иголка - не потеряется.
- А если вас на фронт?
- Так и придется. Меня со спецучета снимают. Говорят, на Урале мастеров по термитной хоть отбавляй... - паренек несколько замялся, - вот хотел бы вам сказать, Богдан Петрович.
- Говори.
- Отправляются эшелоны с оборудованием, материалами, людьми... неправильно...
- Почему?
- А продукты? Их хотел Белан переправить предпоследним эшелоном, а по-нашему, лучше при каждом составе цеплять вагон с продовольствием. Женщины пугают, что по пути тридцать рублей литр воды, а на Урале зимой снегу не выпросишь, такой народец.
- И ты слушал такие глупости?
- Слушать все приходится. Не придавал значения.
- С продовольствием наладим, рассредоточим. Насчет воды в тридцать рублей - вранье... Пойдем-ка со мной на демонтаж.
- Глаза бы не смотрели, - сказал комсомолец, - вроде кожу сдирают. Неприятно.
- Приятней, конечно, строить, чем ломать. Так воспитались мы. Но иногда родина может предъявить и другие требования. Так-то, товарищ. Не так давно и я был комсомольцем, когда только-только начинали закладывать первый котлован на площадке завода...
Когда Дубенко прибыл на завод, там уже "вырывали" из фундаментов оборудование и тащили его к выходу. Потом поднимали на грузовики и подвозили к площадке железной дороги. Работали гуртом, на полном мускуле, но лица рабочих осунулись, почернели. После "перекурки" они зло мяли окурки и, затоптав ногами, шли к очередному станку. Рабочие искоса поглядывали на Дубенко, в надежде найти ответ на мучившие их вопросы. Теперь никто не спрашивал, как раньше: "А может, не тронем завода, а может, не дойдет сюда герман?". Эти честные и умные люди, связанные общим принципом жизни, ничего не сказали Дубенко. Вот одна группа подошла к станку, возле которого, ссутулив узкие плечи, стоял Хоменко.
- Осторожней, - сказал тихо Хоменко, - а то молотком по голове. Убью...
- Не убьешь... - сказал без улыбки коренастый токарь-лекальщик с седыми висками.
Лекальщик поплевал на ладони и принялся рубить зубилом запеченный ржавчиной болт крепления. Тихий, уловимый только обостренным слухом специалиста, звук заиграл в станке. Хоменко отстранил плечом лекальщика и закончил его работу. Выбили костыли из бетона и по общей команде принялись подваживать станок.
Включили рубильник. Цех осветился. Лампы, их было немного, горели слабо. На полу, расчерченном белыми линиями, там, где день назад матово поблескивали автоматы, шеппинги, револьверные, фрезерные станки - новое оборудование, детище последней пятилетки, - серели призмы и квадраты бетонных площадок, фундаментов и рваные дыры. Тусклый свет электрических ламп освещал это печальное кладбище. Гулкое эхо сопровождало каждое движение демонтажников.
Крикнул паровоз, зашипел. Отдаленно звякнули тарелки буферов. В цехе появился один из комсомольцев мотоциклистов. Разыскав Дубенко, он передал ему пакет. Платформы пришли. Комсомолец сопровождал их до самого завода.
На погрузке распоряжался Рамодан. Одна из погрузочных бригад рубила ветви акации. Они предназначались для маскировки оборудования. Стучали топоры, с шумом падали ветви. Их волочили к платформам. Акации стояли как бы с отрубленными руками. Рамодана не волновало это. А ведь он сам сажал деревья, и когда, в засушливое лето, они стали подсыхать, Рамодан организовал поливку, спас деревья.
На платформах, между станками, наскоро сбивали из теса шалаши, обшивали толем. Черные конусы торчали из-за зеленых ветвей, как вигвамы кочевников.
- Про Белана знаешь? - спросил Дубенко Рамодана.
- Знаю.
- Как?
- Вижу результаты.
Рамодан указал на платформы, кончавшие погрузку.
- Надо ночью еще сто вагонов погрузить, - сказал Рамодан. - С первым эшелоном даем два вагона муки, сахара, крупы. С остальными тоже по два вагона продовольствия. Сейчас из города звонили. Предлагали забрать двадцать тонн колбасы и сто тонн крупчатки. Ну, куда все будешь девать?...
Мелкий дождь застучал по крыше пакгауза. На небе засверкали бенгальские огоньки от разрывов зенитных снарядов. Отдаленно, тревожно и разноголосо загудел город. Рамодан прошел в конторку, соединился с заводским штабом ПВО. Из города передали сигнал "воздушной тревоги". Завыли сирены. Разрывы приближались. Послышался гул. Все тот же знакомый гул немецких "юнкерсов". Заработали автоматы, установленные на кромке аэродрома. Ках-ках-ках! Ках-ках-ках! Но вот резнули воздух удары дальнобойных. Со свистом понеслись вверх снаряды. Мотор гудел над головой. Погрузка не прекращалась. Рабочие молча втаскивали на платформы станки, покрывали сверху тавотом. Нежные части дополнительно накрывали плотной бумагой.
Сейчас на заводе работали цеха сборки. Кончали отделку четырех самолетов. С неполной нагрузкой работали термитчики, сварщики, заготовщики. Работал прессовый цех и в нем отец Дубенко, старик Петро. Стрельба зениток как бы подгоняла людей. Уже кончили погрузку последних трех платформ, и слесари потащили такелажный пруток для крепления, когда прибежал Хоменко и попросил поднять его станок. Рамодан разрешил, он хотел поддержать дух этого старого рабочего. Распахнулись запасные ворота цеха, блеснул свет. Рабочие выкатили станок из цеха.
- Осторожно со светом! - закричал Рамодан.
Гул неприятельского самолета вырос над головами, в небо побежали пунктиры трассирующих пуль, усиленно закашляла зенитка, моторы потухли, но вслед раздался свист пикирования и несущейся мимо бомбы. Моторы снова ревели.
- Ложись, - раздался чей-то крик.
Огненный столб рванулся кверху, блеснули крыши ангаров сборочного цеха, раздался оглушительный гром и свист осколков. Взрывная волна пронеслась как какое-то тяжелое тело. Свист утих. Последний близкий звук - зазвенело и упало стекло.
Рамодан стоял у телефона.
- Как? жертвы?
- В цехах нет жертв. Вылетели стекла.
- Чорт с ними, со стеклами.
Едкие сернистые запахи принесло ветром. Близко заревели моторы. "Юнкерс" снова над головой. Перед глазами, вверху, промелькнули вспышки выхлопника. Короткая пулеметная очередь. Хоменко поднял руки и встал у станка, как бы прикрывая его своим телом. Когда упали столбики грязи, подброшенные пулями, и бомбардировщик ушел, лекальщик поднялся и ударил Хоменко под бок.
- Вот чудак. Еще бы немного и рассек он тебя на четыре куска говядины... Ложиться надо, а не руками махать. Его этим не напугаешь... Тю, чорт, опять зашел... ложись!
Лекальщик бросился на мокрую землю, но гул моторов пронесся дальше.
- Наши! Ястребки!
Рабочие кричали, подкидывали шапки. Лекальщик поднялся, конфузливо отряхнулся.
- Разве в них разберешься...
- Романченок пошел, - сказал восхищенно Хоменко. - Романченок!
Над городом вставало зарево. Слышались отдаленный гул и взрывы.
ГЛАВА XVII
С заводских подъездных путей были выведены первые четыре эшелона. В каждом составе было погружено продовольствие: мука, печеный хлеб, сахар, консервы, крупа, соленое свиное сало, овощи. В каждом эшелоне Дубенко и Рамодан назначили начальников, комиссаров, а те, в свою очередь, назначили старших вагонов. Начальником первой очереди эвакуации уехал Тургаев.
За городскую черту поезда сопровождал Романченок со своим звеном истребителей. На первой же станции эшелоны застряли на всю ночь. На фронт прогоняли поезда с войсками и боеприпасами. Богдану позвонил Тургаев в четыре часа утра. Станцию бомбили немцы, но особого вреда не принесли. Во втором эшелоне Данилина двух человек ранило. С первой очередью отправилось около четырех тысяч человек вместе с семьями. Дубенко беспокоило, сумеют ли они благополучно выйти из сферы действий неприятельских бомбардировщиков. Он настоятельно потребовал от Тургаева быстрее прогонять поезда. Тургаев успокоил Дубенко своим приятным спокойным баском. Дубенко вполне надеялся на хладнокровного и инициативного Тургаева, но ведь столько непредвиденных случайностей могло встретиться на дороге и, конечно, самое главное - немецкие "юнкерсы", которые пиратствовали и группами и в одиночку.
Клуб завода сейчас был превращен в казармы для рабочих. Здесь находились и семьи, ожидавшие отправки. В зрительном зале, в фойе, во всех помещениях этого большого здания стояли топчаны и дешевые железные кровати. Между кроватями бегали дети, в коридорах женщины зажгли керосинки, хотя питание было налажено в столовой. Женщины готовили манную кашу грудным детям, кипятили молоко. Вечером, когда завывали сирены, матери прихватывали детей, узелки и спускалась в убежище. Все горести и радости, страх и бесстрашие переживались на виду у всех. Люда вышли из своих квартир, и это как-то сблизило всех.
Рамодан устроил выставку плаката в одном из помещений клуба. Плакаты привезли из городского музея Октябрьской революции. Они в большинстве относились к временам гражданской войны. Дубенко смотрел на красочные листы бумаги, тронутые благородной желтизной времени. Он видел их в детстве на вокзалах, эвакопунктах, в столовых, на стенах фабрик и заводов, на заборах. Их трепал ветер, обмывал дождь, заносил снег. Теперь эти ветераны-плакаты снова призывали к отпору, к сплочению, лишениям во имя победы справедливости.
Тогда тоже было очень и очень плохо. Тогда также войска требовали оружие, патроны, снаряды, тогда также в огромных количествах требовались хлеб, чистое белье, бинты, мыло. Вот человек в красной рубахе, подпоясанной ремнем, с солдатским подсумком, с винтовкой в руке. Он спрашивает, на любого указывая пальцем: "ты записался добровольцем?". Сколько людей пошло в отряды, подчиняясь этому требованию!
Вот плакат: "Победа начинается в мастерских, катится по рельсам и кончается ударом штыка на фронте". Такой плакат был нужен и сейчас, так остро понималось это, но...
Завод пустел. Снимали электрическую проводку, рубильники, трансформаторы, телефонную сеть, выкапывали кабель. Все забивали в ящики, маркировали и грузили на платформы. Вагоны подавали покусанные пулями, кое-где расщепленные осколками. Они приходили с поля боя. Сбросив там оружие и боевые припасы, они принимали оборудование и снова катились по рельсам. Когда-нибудь мы поставим в музее такие вагоны, как окружили почетом героя степных сражений - пулеметную тачанку гражданской войны.
Последние пять самолетов окончили доводкой и вывели тягачами из цеха окончательной сборки. Возле самолетов уже находились экипажи, ожидавшие их, как голодные хлеба. Они торопили летчиков-испытателей и ведущих инженеров, показывали на небо, ударяли себя в грудь.