- С фронта и на фронт. Мы передохнули четыре часа в вашем городе. Никак не мог выбраться к вам. Нельзя было... а теперь - прикрываем отступление. На нашем военном языке - в арьергарде.
- Но почему так, - вскричала Валя, - неужели нельзя было отпроситься к нам? Ведь ты идешь с боями от самой границы!
- Идем с боями - так нужно.
- Но тебя могут убить!
Это наивное восклицание заставило широко улыбнуться Тимиша.
Улыбка, осветившая изнутри это скорбное и постаревшее лицо, вдруг вернула им прежнего Тимиша, любившего и выпить и заспивать песни своим приятным голосом.
- Могут убить, Валюха? - сказал он. - Ну, щож будишь робить. Така, знать, моя доля. А можэ будя щастья и не убьют.
- Хотя бы, - сказала Валя, поглаживая автомат.
- Ну, что ж вы не говорите, где Танюха с дочкой?
- На Кубани. Отправили в хозяйство Максима Степановича.
- Писала уже оттуда?
- Писала, - сказал Богдан, - там мама, Алеша.
- Ну, дай им бог щастья. А де ж мой батько?
- На правом берегу. Перекинули его туда...
- Тогда правильные слухи бродили по Украйне. Взаправду гуляет наш батько по правому берегу. Хай, буде и ему щастье.
- А Николай в городе, - сообщила Валя.
- Говорят, подался Николай на передовую. Может, и побачу его. Ну, други мои, желайте и мини щастья. Спешу, спешу...
Тимиш снял каску, чтобы было удобнее попрощаться. Под каской взмокли волосы и лоб был в капельках пота.
Они расцеловались. Валя разрыдалась на плече Тимиша.
- Опять двадцать пять, за рыбу гроши, - сказал растроганный Тимиш, - вот бы нам такого генерала? Прошел бы тогда, мабуть, немец до самого Урала. Вот тебе и героиня, Валюха!
Он погладил ее волосы.
- Прости, Тимиш. Я говорила глупости. Прощай!
- Зачем прощай... До свидания, Богдан! Помогай Танюше.
- Не беспокойся, Тимиш.
- До свидания, други. Пожелайте удачи в боях за ридну Украйну!
Вскоре его каска затерялась в мерном покачивании сотен таких же касок. Как-то быстро прошла эта неожиданная встреча. И какие-то не те слова сказали они друг другу, да разве подберешь их в такую встречу...
ГЛАВА XXII
Дубенко шел по заводу. Все до боли в сердце близко и дорого. Сколько сотен километров исхожено им за последние пять лет по этим отшлифованным подошвами ступенькам и полам. В цехах пустынно и тихо. Необычна эта большая тишина. Он последним обязан оставить капитанский мостик. Но неужели все зря - столько бессонных ночей, труда, столько человеческих мук, горя и радости?
Сколько споров на совещаниях, собраниях. Совсем недавно здесь была жизнь, а вот сейчас электрические сушильные шкафы напоминали склепы. Но теперь... люди ушли отсюда.
Нет, не все ушли. Кое-где с винтовками на ремне, с гранатами у пояса, стояли часовые. Они молчаливо провожали его глазами. Дубенко и не пытался заговаривать с ними, хотя всех знал хорошо, они его давнишние производственные товарищи. Он медленно шел мимо часовых, которые молча провожали его глазами, это были последние часовые, - наиболее преданные сыны родины. Им было доверено проследить за уничтожением драгоценного имущества родины. Все было рассчитано. Тротил - бесформенные куски твердого желтоватого камня - и динамит были заложены в разных местах - для полной надежности. К ним добавлены кубики детонаторных шашек и пиропатроны с двумя обыкновенными проводниками. Завод опутан тонкой проволокой. Часовые должны охранять весь механизм взрыва. События навалили на их плечи гору страданий. Но поступки их подчинены железной дисциплине. Еще вчера не мог примириться с этим и сам Дубенко, но теперь уйди кто-нибудь со своего поста или вытащи заряд, он сразу бы схватился за рукоятку оружия...
Враг подходил. Гром орудий - предвозвестник его неумолимого приближения. Войска Советского государства отходили, но сражались так, как никогда еще не сражались воины в многовековой истории человечества. Из вен врага должно уйти побольше крови. Потери разрушают армию противника, и поэтому нельзя оставлять баз, на которых он может подремонтировать свою машину войны. Необходимо взорвать казармы, предприятия, на которых можно производить оружие, боевые припасы, аммуницию. Враг вступает в развалины - таково решение.
Дубенко шел. Кровь сердца растекалась по этим построенным и выпестованным им цехам. В термическом, с полуавтоматом в руках, стоял Тарасов. Он сам ставил печи, потом из строителя вырос в мастера. Это он добился такой закалки броневых листов, что их почти не могло уязвить вражеское оружие. Под фундаменты сам же Тарасов и заложил взрывчатку. Мастер пристально посмотрел прямо в глаза Дубенко и молча отвернулся.
Длинные линии сборочных цехов. Как мертвые руки, повисли краны эстакады. Здесь собирали центропланы, крылья, фюзеляжи. Некоторые стапели для сборки, громоздкие и непригодные для далекого путешествия, скоро должны тоже обратиться в черную пыль, которая сядет на каски немецких солдат и бронелюки танков, как пепел проклятия. Сверху на лицо Богдана упала капля. Он поднял голову и увидел сквозь стеклянную крышу, разбитую взрывной волной, клочья черной тучи, прощупываемые прожекторами. Далеким и чужим вдруг показалось ему небо, непривычным и раздетым цех и насторожившиеся стены. Отец сидел на чурбане, поставив винтовку между колен. Поверх малескиновой куртки на ремне висел подсумок с патронами. Таким был снят отец в группе партизан восемнадцатого года, только был он тогда помоложе. Отец смерил глазами сына и поднял голову кверху.
- Кажись, дождь.
- Да, начинается дождик.
- Сегодня, видать, не налетит.
- На фронте занят. Слышишь, как палит...
- Жалко, - отец посмотрел в глаза сыну, - жахнул бы сверху. Чужими бы руками...
Богдан сел на обломок рельсы.
- Тяжело, батя?
- Спрашиваешь, - старик махнул рукой, - иди, Богдан. Дождик начался, а потом зарядит на всю осень. Станки проржавеют до материка. Руки оторвешь, отчищая...
- Так что ты хочешь?
- Пошли телеграмму по эшелонам. Пускай не скупятся, добавят по ходовым частям тавоту аль трансформаторного масла. Мы в каждый эшелон на свой риск по тонне сунули.
Дубенко прошел через цех окончательной сборки и вышел наружу. Перед ним в дожде раскинулся аэродром, покрытый воронками и увядшей травой. Широкие колеи, промятые баллонами самолетов, поблескивали водой. Аэродром пуст. Вдоль завода, прорезав газоны, тянулся ров. Здесь, по заданию Дубенко, вырыли кабель. На горизонте вспыхивали зарницы, освещая быстро бегущие тучи. Канонада не утихала. Над городом попрежнему висело зарево.
Зенитчики увели батарею с завода сегодня утром. Артиллеристы подорвали подземные помещения, казарму, столовую, погреба. Оставили только ленинский уголок в блиндаже, куда Дубенко приказал вывести управление взрывом. Он спустился под землю. Рамодан дежурил у городского телефона. Тут же сидели и ели яблоки два связных - рабочие сборочного цеха.
- Проверил? - спросил Рамодан.
- Все в порядке.
- Сколько человек точно?
- Двадцать четыре. С тобой двадцать пять.
- Важно знать, а то как бы кого не прихватило взрывом.
- Майор звонил?
- Только что... Самолет готов. Там подвезли пять раненых командиров - просят отправить в Москву. Придется тебе прихватить. Они только из боя... Жарко... Еще триста танков бросил немец...
- Тогда мы не сумеем всех на самолет, Рамодан, если возьмем раненых.
- Я приготовил автобус. Поставили у виадука, чтобы не поломало при взрыве. Там обеспечивает Белан.
Рамодану позвонили из горкома. Трунов отходит? Приготовиться? Есть, приготовиться. Все в порядке... Транспортом обеспечены. Раненых принимаем на "Дуглас". Сам? Сам выскочу на автобусе. Не выскочу? Не может того быть. У Дубенко руки не дрожат... Ну, что ты, не знаешь Дубенко... Рамодан положил трубку. Он старался сдержаться, но непроизвольно подрагивала челюсть. И глаза как-то сразу ввалились и окружились черным. Дубенко спросил, еле сдерживая внутреннюю дрожь:
- Отходим?
- Да. Приготовиться. Ожидать условного сигнала. Спрашивал насчет тебя. Ты что-то насчет психологии с секретарем балакал?
- Так, в дружеской беседе, - сказал Богдан, - такие дела не обходятся без психологии...
Дубенко вышел. Дождь усиливался. Он поднял воротник реглана. Струйки стекали по пальто. Резко стучали в ушах орудийные выстрелы. К ним присоединились глухие минометы. Подъехал санитарный автомобиль. На подножке стоял один из коммунистов, дежуривших в воротах.
- Хоменко привезли, Богдан Петрович, - сказал он, - подолбали немного. Генерал Трунов послал сюда. Приказал вывезти самолетом.
К Дубенко подошла девушка-медсестра, неловко козырнула.
- Принимайте раненого. А мне обратно, туда...
- Он сам может двигаться?
- Раздробило руки миной. Как-то неудачно попало... Ополченец...
Девушка помогла сойти Хоменко. Он посмотрел на Дубенко. "Вот до чего произвели" - буркнул он.
- Пройдите в блиндаж, товарищ Хоменко. Сестра, помогите ему...
- Под землю не пойду. Посижу тут, - сказал Хоменко.
- Здесь небезопасно.
- На завод посмотрю. Имею право?
Девушка захлопнула двери, села рядом с шофером, и машина покатила, чавкая шинами по мокрой траве. Дождь усилился. Хоменко присел на пенек, положил руки на колени и смотрел, как набиралась на марле кровь.
- Руки мастерового помешали Адольфу, - покривившись от боли, произнес он.
Из блиндажа выскочил связной.
- Товарищ Дубенко! Просят вас!
Дубенко спустился. Рамодан говорил по телефону.
- Что там, Рамодан?
- Через пятнадцать минут, - Рамодан осмотрелся. - Где раненые?
- Там один Хоменко. - Богдан, пристраиваясь у индукторного телефонного аппарата, вынул часы и положил перед собой. - Снимай посты, Рамодан.
Последним спустился отец. Он старательно очистил в тамбуре сапоги, снял шапку и стукнул прикладом винтовки об пол. Дубенко пересчитал глазами всех. Каждый из этих людей проходил перед ним, как страница какой-то трагической книги. Двадцать пять - вместе с ним. Двадцать пять человек, которые никогда не забудут друг друга.
Отдаленный взрыв тряхнул землю. За ним последовал второй. Колыхнуло переговорную трубу, выведенную из блиндажа наружу. На пол упал кусочек земли. Рамодан снял кепку, вытер вспотевший лоб.
- Где рвали? - спросил Тарасов, наливая воды в кружку.
- Водохранилище и электростанцию.
- Включай! - громко сказал Рамодан.
- Включаю!
Дубенко ощутил в руках черный карандашик ручки индукторного аппарата. Покрутил. Прислушался. Дрогнула совсем близко земля. Свист, как будто вверху пронесся ураган огромной силы. Еще раз... и еще... несколько последовательных взрывов. Тротил и динамит, заложенные под фундаменты, взметнули в воздух труды их рук... Все сидели, склонив головы и опершись на винтовки. Пальцы, ухватив оружие, закостенели. Поднялся побледневший Дубенко. Пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, он вышел из блиндажа.
Когда последний человек скрылся в блиндаже, Хоменко встал и пошел к заводу. Руки он держал перед собой. Если он поскользнется, будет больно. Эта мысль вошла в его сознание и не покидала даже тогда, когда он вспомнил, что время ограничено короткими минутами. Он побежал по аэродрому, разбрызгивая воду из луж, но быстро запыхался и подходил к заводу уже усталый, измотанный. Потом остановился, отдышался. Брошенный всеми кирпичный корпус завода был перед ним. Еще несколько усилий, и он попадет к себе, к тому месту, откуда его хотели увезти. К тому месту, куда приходили иногда жена и дети. Он поднял руки, на залоснившиеся колени упали несколько капель крови и покатились по голенищу. И в это время огромный конус огня и камня выпрыгнул перед ним, прокатился грохот, его швырнуло...
На месте завода, в бурно подымающемся пламени, стояли выщербленные стены. Гарь и седой пепел. Люди, вышедшие наружу, сняли шапки, повинуясь какому-то единому порыву. Капли дождя упали на их обнаженные головы. Пепел все больше и больше кружился вокруг. Первым надел шапку Дубенко и твердо сказал:
- Пошли, товарищи.
- Мы не можем найти Хоменко, - догоняя Богдана, сказал Рамодан.
- Как же так? - как бы очнувшись, спросил Дубенко и остановился. - Вы поискали вокруг?
- Тарасов слышал, как Хоменко еще тогда сказал: "А я пойду принимать смену".
Дубенко ничего не ответил и пошел. Камни и большие глыбы железобетона, отшвырнутые взрывом, попадались на пути. Поле боя! Но только не было воинов.
Вот и Хоменко. Что-то привело Дубенко именно к этому месту. Хоменко лежал, примятый к земле. Кусок швеллерной балки, пронесшийся как осколок чудовищного снаряда, рассек и придавил Хоменко. Он раскинул руки, точно пытаясь убрать их от удара.
Хоменко освободили от придавившей его балки и понесли. Вот длинная канава - следы вырытого кабеля. Силой взрыва из канавы выдуло воду. Труп положили на дно и завалили камнями - почерневшими обломками завода...
Канонада стихала. Они ускорили шаг. Прошли дубовой рощицей, оскальзываясь на намыленной глинистой дорожке. Молодые дубки шумели над их головами. На полянке, освещенной заревом, Дубенко приостановился, подсчитал всех. На всю жизнь запомнит он эту страшную дождливую ночь. Сердце окаменело. Челюсти сошлись так, что, казалось, не в силах было разжать их. Колыхались спины товарищей, освещенные блесками огня.
Автобус приткнулся у железнодорожной насыпи, вблизи виадука. Валя появилась внезапно. Она пошла рядом, и Богдан ощущал ее справа своим локтем. Она ничего не сказала ему и только, когда сели в автобус, нагнулась к нему и поправила шарф на его оголенной шее.
- Ничего, Богдан, - сказала она успокоительно, - ведь ничего другого не оставалось.
Майор Лоб встретил их у самолета.
- Всех не заберу, - заявил он, - не трамвай.
- Мы поедем на автобусе, - сказал Рамодан.
- Протолкнетесь? Дороги забиты...
- Проедем полевыми, - заявил шофер, - дороги знаю. Не полезу в кашу.
- Белана уговорите, - майор потолкал пальцем в темноту. - Если погрузить все его барахло, не оторву свою старуху.
Белан, пыхтя, втаскивал в самолет чемоданы и корзины. Жена совала швейную машину, тазы, завернутые в клеенку, одеяла и подушки.
Дубенко поднялся по трапу в самолет, и оттуда полетели чемоданы, узлы и многое из того, что успела погрузить чета Беланов.
- Партизанщина, - грозился Белан, - я ему покажу...
- Когда он успел! - возмущался Лоб, проталкиваясь в самолет. - Приказывал же не пускать - пустили. Вы с нами, Богдан Петрович?
- Я поеду на автобусе.
- Разрешите мне выполнить приказание высшего начальства, - майор вытащил бумажку, присветил фонариком-карандашом, - вот список за подписями тройки. Майор Лоб должен доставить наряду с другими Дубенко и... его жену. Майор Лоб солдат и он должен выполнять приказания начальства. Помогите там женщине, бортачи. Не хочет? Что я буду канителиться, пока меня за огузья не вытащат гусары смерти... Приказываю...
- Я попрощаюсь с Рамоданом. - сказал Дубенко.
- Прощайтесь и будьте исполнительны.
Валя поднялась в машину. В руках она держала неразлучный чемоданчик.
- Может быть, мы на автобусе, Богдан?
- Устраивайся, Валя, - он увидел чемодан. - Я приказал выбросить чемоданы Белана, а ты...
- Тут у меня все. Я не брошу его.
Майор осторожно разжал ее пальцы, и чемодан уплыл куда-то в темноту самолета.
- Я заплачу, - сказала Валя.
- Плакать женщине не вредно, - прохрипел над ухом Лоб, обдавая табачными запахами, - но пока нет причин. Майор прибрал ваш чемодан в надежное место, в хвост. Хозяин он своему хвосту или нет?
Богдан попрощайся с Рамоданом, подошел к отцу.
- Полетим со мной.
- Нет, - старик отрицательно качнул головой. - С Рамоданом будем догонять последние эшелоны. По всему видать, они дальше Лисок не дотянули.
- Ну, хорошо, отец. Догоню и я тебя на пути где-нибудь.
Убрали трап, закрутили винты. "Дуглас", покачиваясь, вырулил на старт, оторвался от земли и исчез в дымовом облаке пожарища. Рамодан поторопил старика, и автобус покатил под виадук. Курс был один с самолетом - на Восток. На площадке остались только Белан и его жена. Он набросал вещи в "Шевроле", прыгнул за руль и погнал вслед автобусу.
ГЛАВА XXIII
"Позади остались бои под Новоград-Волынском, Житомиром, Полтавой, Орлом, Харьковым. Сердце обливается, кровью, вспоминая те страшные дни, когда падали вокруг боевые мои други, а я оставался жить. Вероятно, оберегала меня судьба-злодейка, чтобы дожил я до страшного часа - прощания с родной Украиной. Я сшил мешочек из подкладки кисета и положил его себе в карман. Черные смерчи поднимались вокруг меня - немцы били тяжелой. Вот рвануло возле меня и обсыпало землей. Тогда вынул я мешок из кармана и насыпал в него обгорелую землю, землю моей родной Украины. И, чтобы не видели мои бойцы, повесил себе на шею, как ладанку.
Ветер нес мелкий и колючий снежок... Снова степи, степи и степи... Но это уже - Курская область. Сегодня я положил на бруствер саперную лопатку и на нее кусок бумажки и написал заявление в партию. Мне тяжело, тяжело и партии. Так буду я, комсомолец, переносить вместе это горе и помогать избавиться от него. Больше не увидит никто моих слез. Высохли они у меня надолго. В великие мучения брошен народ мой многострадальный, и не успокоюсь я, пока не отомщу за эти страдания. Кровь за кровь! Я благословляю этот лозунг, и сердце мое одевается сталью...
Последний раз я встретил тебя, Богдане, на улице и не сказали мы тех слов, которые были у тебя и у меня. Так всегда бывает при встрече с близким человеком. Теряются куда-то слова.
Нас послал Николай в арьергард. Он знал наш батальон за проверенных, испытанных бойцов. Мы шагали и закрывали глаза от дыма. Горел город, в котором так долго жила моя Танюша. Люди смотрели на нас, как на идущих на подвиг, на смерть. Но мы шли к жизни. Мы ускоряли шаг, видя, как кругом хлещет горе. И что ты думаешь, - мы запевали песню. Я научил взвод - "Ой ты, Галю". Так приходилось, в тяжелые минуты она поднимала дух наш. Вскоре наши глотки высохли, и мы шагали молча. Впереди гудело, гремело, рвалось. Но мы привыкли. Ко всему человек привыкает, будь даже до войны он чем-то вроде кинорежиссера. Из боя выходила конница. Конечно, нам было жалко. Многие седла были пусты, многие кони хромали. Потом пробежала танкетка. Она остановилась, и из нее вылез Николай. Он остановил наш батальон, поздоровался и был спокоен. Чорт забери, ведь и в самом деле Николай храбрый хлопец. Он не увидел меня, а я не посмел его окликнуть.
Мне тяжко вспоминать, Богдане, тот страшный бой. Но я защищаю и тебя, и Валю, и Танюху, и дочку. Зло кипело в сердце моем. Я не щадил жизни своей и снова остался невредим. Танки бросились на яр, что выкопали женские руки, и отхлынули. Потом они снова бросились и снова отхлынули. Я командовал голосом, но потом, сорвав голос, принялся командовать руками.
Бойцы понимали меня. Нужно было сражаться и сражаться. На нас пошла пехота, и мы поднялись для контрудара. Я пошел в атаку с плоским штыком, которому я еще не совсем доверял. Но плоский штык не подвел меня, Богдане. Я дрался и помнил одно: я убиваю врагов моей родины.