Через неделю я уже в парке нашем молодом по аллейке, прогуливался. Гуляю и думаю: именем Сидора Петровича парк этот следует назвать, с его бригадирского слова все началось, он этот интерес зажег. И вспомнилось мне, как ночью мы тротуар настилали, двенадцать холостяков. А потом весь народ поселковый за дело взялся: тетушки-хозяюшки, девушки-голубушки, древние инвалиды и звонкие школьники - все высыпали жизнь украшать. Через неделю-другую, смотришь, молодые сады кругом зашумели. Откуда столько деревьев наволокли? И время как будто не сезонное, но и тополь, и ясень, и клен сразу за новую эту землю корнями зацепились. Легкая у Сидора Петровича рука!
Брожу я меж акаций, меж тополей, и прежняя грусть меня беспокоит.
"Сезам мой радостный, - думаю, - третий горизонт… одной жемчужины в тебе нету…"
Или она сердцем меня слышит, что сейчас хочу ее видеть, сейчас. Точно слышит! Вот ее шаги! Оборачиваюсь, бежит она по аллейке вся в пятнах света… бежит ко мне.
Встретились. И не о чем говорить. Просто не нужно говорить - такая это минута. Сели мы на скамейку. Машенька спрашивает;
"Как здоровье?"
"Теперь совсем хорошо".
Помолчали мы минут десять. Потом, смущенная, она говорит:
"Так ли поступают, Лука Алексеевич? Моему начальнику вы в чувствах признаетесь…"
"Правда, - говорю. - Виноват. Это я по горячности. Потому что боялся: заберет…"
"Вот что! А теперь не боитесь?"
"Глазам твоим верю, Машенька. И не боюсь".
Она задумалась:
"Я всегда, - говорит, - верила в счастье, но не сразу поверила, что это - ты. А сколько у нас дела с тобой впереди, Лука Алексеевич! Помнишь, как на кургане мы стояли? Что-то случилось тогда с тобой. Как будто дальше ты стал смотреть, паренек! Я это не увидела, но почувствовала, а может, увидела то, что и ты увидел: город, которого еще нет. Но мы его видим, и он будет. Огни, которые еще не зажглись… Мы видим их, и они зажгутся. Главное, тебя я увидела и вот, понимаешь, узнала: больший ты, чем кажешься, даже чем сам это представляешь…"
Она-то и научила меня мечтать. Может, и сам я со временем к этому дошел бы. Но с ней светлее мне стало. Есть, понимаете ли, щедрость такая в человеке, не у каждого она пробуждена, у одного еще спит, у другого дремлет, а третий - весь ею живет. Подарил ты, скажем, ребенку лошадку, и тебе радостно, что он рад. Подарил ты товарищу трубку свою привычную на память, и оба вы рады, а кто больше? А вот в работе? Разве камень слепой перед тобою лежит? В нем, в камне, огонь. Сколько ты подаришь сегодня огня народу? Есть норма. Но есть сердце. И если щедрое сердце твое - больше потребует оно дарить, потому что это, может, и есть самое верное счастье.
Николай встает и, осторожно ступая, подходит к костру. Жмурясь от света, он спрашивает:
- А что же Машенька?
Белоконь внимательно осматривает крепкую, ладную его фигуру.
- Хорошо! В Горловке она работает. В "Кочегарке". Там новую шахту ведут, самую глубокую в Донбассе. У нас ведь, в Донбассе, только сверху уголь затронут. Немножко его взято, малый процент… А лучшие пласты волной в глубину уходят…
- Не о том я… - прерывает Николай. - О жизни вашей. Или расстались? Это бывает, знаете…
- Ну что ты, Коля? - удивляется Белоконь. - Почему же должны мы расстаться? Я и тебе такой дружбы желаю. Нет, счастливо живем.
Николай встряхивает чубом, порывисто вздыхает и пристально смотрит в огонь:
- Тогда это и правда - счастье…
- Э, непонятливый ты малый, - откликается Кузьма. - Счастье всегда ответное. Это, брат, не дождик, что всех без разбору кропит. Для счастья густо, брат, жить надо. А как ты, парень, живешь?..
- В шахту мы недавно с нею спускались, - негромко, будто самому себе напоминая, говорит Белоконь. - Машинист на полный ход клеть пустил. Ветер… Гром… Словно железные крылья над нами хлопают…
"Не упади, Машенька! - кричу ей. - За ручку держись!.."
"Что мне ручка? - она отвечает. - Рука у меня есть верная. Ты крепче поддерживай меня, Алексеевич, никогда не упаду!"
Издали, от палатки, Рябоштан спрашивает удивленно:
- Или до сих пор зорюете? Глянь-ка, скоро восход.
- А и правда, всю ночь скоротали, - тоже удивляется Белоконь.
Он встает и медленно идет к берегу, к высокому обрыву, под которым тускло просвечивает розоватое текучее пламя реки. Звезды уже гаснут, и над дальней сломанной линией горизонта сквозит, наливается заря. Плоские тучи похожи на крыши далеких строений, и сгустки света, как окна, опоясывают эти летучие дворцы, создавая глубокую, голубоватую перспективу.
Белоконь долго смотрит в зарю. Может, он тоже думает о городе, отраженном в легком сиянии света?
Так хорошо у огня. Ночь пролетела, но нет усталости. Есть только нетерпение в ожидании утра. Час или меньше осталось до той минуты, когда мы, первые, взроем эту древнюю целину и сдвинем первые камни под целиной с дороги, ведущей к далеким пластам, к живому огню, что станем дарить мы по щедрости от верных рук.
Каменная страсть
Это случилось в Лисичьем Байраке, в том глубоком скалистом овраге, где еще в петровские времена человек впервые потревожил глубины, чтобы пробиться к угольным пластам.
После оттепели, в гололед, что сковал весь Донецкий кряж, все дороги и тропы, взгорки, кручи и камни, неизвестный человек сорвался со скалы.
Его нашли на самом дне оврага, среди округлых, нагромоздившихся плотиной глыб известняка. Одетый в серый полушубок, он лежал вниз лицом, съежившись, поджав колени, сам похожий на одну из каменных глыб, сброшенных в русло бурным потоком.
Если бы не маленькая девочка Марийка, игравшая на площадке у кромки оврага и заметившая, как человек сорвался с крутого каменного откоса, быть может, не видеть бы ему больше ни солнца, ни этой бескрайней синей дали за Донцом…
Но Марийка с интересом наблюдала, как он взбирался на скошенную скалу - к черной полоске угольного пропластка, прорезавшего известняк, осторожно, медленно подтягивался к этой полоске, а потом соскользнул с уступа и рухнул вниз… Марийка с криком вбежала в мазанку и, потеряв способность объяснить отцу, что произошло, стала тащить его к оврагу.
Отец только что возвратился с работы и умывался над большим жестяным тазом. Как это часто случалось, был он недоволен артельщиком и штейгером и клял их отборными словами, а притихшая мать с грустью слушала горькие причитания.
Сначала он прикрикнул на Марийку, но удивленный испуганным взглядом, бледными искривленными губами девочки, охваченной ужасом, спросил:
- Может, ты больна, дочурка?.. Что с тобой?..
Тут же он понял; где-то здесь, поблизости, что-то случилось, и, смахнув с лица мыльную пену, выбежал вслед за Марийкой к оврагу. Далеко внизу он рассмотрел человека, лежавшего меж камней.
Калюжный кликнул соседа - крепильщика Степанюка и, набросив фуфайку, скользя по глинистой промерзшей осыпи, стал спускаться в овраг.
Через двадцать минут незнакомец уже лежал на койке в тесной шахтерской горенке со стенами, расписанными незатейливыми цветами.
Немалых усилий стоило Калюжному и Степанюку стащить с него полушубок, снять туго набитую кожаную, на крепком ремне сумку, вынуть из закостенелых пальцев молоток с непомерно длинной ручкой. Когда им удалось отобрать этот занятный молоток, незнакомец в беспамятстве все шарил вокруг себя руками, словно пытаясь его отыскать.
Неизвестному человеку было примерно лет за сорок; в длинных и мягких, отброшенных назад волосах, в каштановой вьющейся бороде и усах неравномерной изморозью поблескивала седина. Калюжного поразила внешность незнакомца; высокий, открытый лоб; темные, густые, несколько сдвинутые брови; губы, чуточку выпуклые, сжатые и волевые… Пиджак на нем был хотя и поношенный, но дорогого сукна и модного фасона, с округлым воротником и широкими, с вырезом, лацканами, а воротничок сорочки с острыми углами казался белоснежным.
- Красивый дяденька, - сказал Степанюк, присаживаясь у постели, и закуривая. - И что это его на кручу понесло, да еще в такую непогодь?..
- Надо бы вызвать фельдшера, - предложил Калюжный. - Властям сообщить…
Крепильщик взглянул на него удивленно. Калюжному показалось: в серых, блеклых глазах соседа промелькнуло опасение:
- Властям?.. Ты что это, Кузьма… серьезно? А может, он скрывается от властей? Сколько теперь, после восстания, бездомного народа на дорогах? У шпиков на мордах один обозначен вопрос: "Где был, что делал в девятьсот пятом?.."
- Да, верно, - вздохнул Калюжный. - Но люди-то видели, когда мы его несли?
- Неважно, - сказал Степанюк уверенно. - Это совсем неважно. Тут наши люди кругом. Шахтеры не донесут… Вот когда мы узнаем, кто он, тогда и порешим: сообщать властям или помалкивать.
Они некоторое время прислушивались к дыханию незнакомца. Теперь он дышал ровнее, глубже. Снег на его волнистой бороде растаял, и влага струйками проникала в седину.
Калюжный обернулся к жене:
- Беги за фельдшером. Чтоб сейчас же пришел. Деньги, скажи, заплатим.
Жена молча накинула платок, но Степанюк остановил ее у порога:
- Погоди, Наталья… Фельдшер-то у исправника вроде домашней собачонки. Первый и донесет…
- Удивительное дело, - негромко, словно опасаясь потревожить незнакомца, заметил Кузьма Калюжный. - Да, удивительное… В такую гололедицу на каменную кручу вздумал взбираться… И зачем?..
- Подождем - узнаем, - сказал Степанюк. Чертой его характера была невозмутимость. В минуты, когда другие волновались, он обычно оставался спокойным. - Ты, Наталья, пока не торопись…
Он внимательно всматривался в загорелое, обветренное лицо.
- И правда, дяденька очень пригож. Может, он нарочно шарахнул с обрыва? Это случается: от политики, от любви… У них, у интеллигентов, это не редкость…
Не открывая глаз, незнакомец вдруг произнес отчетливо и строго:
- Это у дурней случается. От безделья… Интеллигенты тут, мил человек, ни при чем…
Он открыл глаза и с минуту пристально всматривался в потолок, потом перевел взгляд на грубо расписанные розами стены.
- Вот оно что! - прошептал он изумленно, будто отвечая самому себе. - Значит, мне повезло… Как же вы нашли меня, добрые люди?
- Марийка заметила, - сказал Калюжный. - Девочка моя, шести лет…
- Спасибо, - молвил незнакомец, отыскивая взглядом Марийку, робко выглядывавшую из-за спины отца. - Да вот она, синеглазая… Спасибо тебе, крошка… За жизнь.
Лицо его словно стало светлее: глубокая линия меж бровей разгладилась, темные, обожженные губы чуть приметно улыбнулись. Переводя дыхание, он выговорил медленно и взволнованно:
- Марийка заметила!.. А ведь ты сама еще не жила, но другую жизнь уже поддержала… Пусть это будет на счастье тебе, маленькая моя…
Он попытался встать, но хрипло закашлялся и упал на подушку.
- Где моя сумка? Это - самое главное. Где она?..
- На подоконнике лежит, - сказал Калюжный. - Никто не открывал ее, не прикасался.
Незнакомец облегченно вздохнул.
- Так. Очень хорошо… Это с вашей стороны благородно. В планшете весь мой капитал. Не денежный, нет… Больше, чем денежный. Как говорят, актив жизни…
- Значит, все твое богатство? - осторожно спросил Степанюк.
- Да, самое основное…
- И ты с этим богатством на кручу полез?..
- Ничего не поделаешь. Страсть… Хорошего - человеку всегда мало. И мне мало того, что в планшете.
И Кузьме, и Степанюку этот ответ показался странным. Они озадаченно переглянулись и одновременно уставились на сумку. Что было в ней? Какие богатства искал на круче бородатый незнакомец? Кузьма подумал, что его неожиданный гость еще окончательно не пришел в себя и, наверное, разговаривает в полубреду. Но Степанюк уже приметил и ясный взгляд незнакомца, и отражение спокойного раздумья на лице. Нет, этот человек не бредил. Что же он искал на скале? А может быть, в эти минуты он только старался скрыть причины, что привели его в овраг, и разговор о каком-то богатстве, может быть, только для "тумана"? Степанюк тут же решил разузнать эту тайну и, если человек скрывается от властей, помочь.
- Мы тут порешили вызвать фельдшера, - сказал он, - Да фельдшер у нас, понимаете, с полицейскими в дружбе…
Незнакомец слушал, полузакрыв глаза, по Степанюк, не закончив вопроса, смолк.
- Понимаю, - негромко проговорил незнакомец. Темные веки его дрогнули, и глаза открылись шире.
- Время такое… И мы тебя не знаем, - осторожно продолжал Степанюк, хмуря лохматые брови и почему-то бледнея. - Может, не ладно тебе с полицией встречаться?..
Незнакомец глубоко, свободно вздохнул; черные, с синеватым оттенком, как излом угля, зрачки его глаз отчетливо заблестели.
- Вот оно что!.. Спасибо, друзья. Вы это правильно рассудили, что осторожность не помешает. Окажись в моем положении кто-либо другой, такая осторожность была бы вполне оправданной. Однако я никого не боюсь. Можете позвать фельдшера.
Наталья неслышно вышла за дверь. Прячась за табуретом, на котором сидел отец, маленькая Марийка с прежним интересом рассматривала бородатого человека. Был он, как ей казалось, - а дети иногда безошибочно распознают людей - ласковым и добрым. Эта улыбка и синие искорки в глазах, высокий светлый лоб и веселые черточки по углам губ - все выдавало в нем открытую натуру. Но было и еще что-то - как будто сила, ощутимая на расстоянии. Эту сдержанную, внутреннюю силу незнакомца с первого взгляда почувствовали и Калюжный, и Степанюк. Кузьма Калюжный и сам удивлялся, что испытывал в присутствии незнакомца чувство, похожее на робость. А Степанюк был рад своей ошибке: сначала он отнесся к незнакомцу с недоверием (белоснежная сорочка, галстук, золотое кольцо на пальце, - кто знает, к месту ли было предупреждение о полиции?), но едва лишь незнакомец улыбнулся, глянул прямо в глаза и заговорил, - Степанюк сразу же понял: можно не опасаться…
Все же Кузьма еще соблюдал осторожность, пытаясь - будто бы без особого интереса - узнать, что за богатство искал этот человек в овраге, на скале?
- Страсть - это вроде болезни, - рассудительно говорил Кузьма, рассматривая свои дубленые ладони. - У одного, скажем, карты… Другой голубями болеет. Третий с удочкой целый месяц на речке сидит… Есть у нас такой Кирюша-бас, - у того страсть к песням. Как только вечер, - голос его по всем закоулкам громыхает… А память! Может, тысячу песен знает!..
- Интересно… Это очень интересно, - живо откликнулся незнакомец. - С этим Кирюшей я с удовольствием познакомлюсь.
Он не успел объяснить, что за странная страсть завела его на кручу в овраге, - пришел фельдшер. Наталья встретила его неподалеку, иногда он обходил весь рабочий поселок. Шахтеры подозревали, что не долг врача - другие цели вели его от мазанки к мазанке.
Маленький, щуплый, осыпанный табачным пеплом и перхотью, он привык держаться в рабочих семьях с высокомерием. Кто-то внушил ему, а быть может, и сам он себе внушил, что является высоким авторитетом. Вот и теперь, бросив на руки хозяйке свой кожаный чемоданчик, с недовольным видом оглядывая горенку, он проговорил равнодушно:
- Объясните коротко. Упал?.. Почему упал? Был пьян? Кто таков? Почему шлялся по оврагу?
- Мы ничего не знаем о нем, - сказал Калюжный. - Но человек трезв…
Фельдшер небрежно отбросил одеяло и взял руку больного, чтобы прощупать пульс. Он увидел на его пальце большое, червонного золота кольцо. Это кольцо заметно удивило фельдшера; теперь он внимательнее присмотрелся к пациенту, засуетился и тут же притих, стараясь изобразить крайнюю озабоченность.
- Простите, - попросил он робко, тоном, каким обычно говорил с начальством. - Надеюсь, это не секрет… Кто вы?
- В данном случае - больной, - помедлив, ответил незнакомец.
- Я должен зарегистрировать. Мы далеко не всем оказываем помощь. Ничего не поделаешь - приказ.
Незнакомец насмешливо посмотрел на маленького фельдшера.
- Знаю. Очень "гуманный" приказ. Не оказывать помощь подозрительным: революционерам, забастовщикам, бунтовщикам… И вы исполняете это драконовское предписание, почтенный?
- Я только осмелился спросить: кто вы?
- Хорошо. Записывайте, - устало сказал незнакомец. - Инженер-изыскатель. Фамилия - Лагутин. Имя и отчество - Леонид Иванович… Все?
Маленький фельдшер отшатнулся; сморщенное, с мелкими чертами личико его отразило изумление.
- Лагутин?.. Неужели это вы?..
Степанюк поспешно поднялся с табурета, снял ушанку.
- Лагутин? - повторил он чуть слышно, оглядываясь на Калюжного и Наталью, которая теперь чего-то испугалась.
Инженер отвечал спокойно, снова устало закрывая глаза:
- Он самый и есть. Спасибо добрым людям - подобрали… Впрочем, это уже не впервые, и мне, очевидно, везет. Ничего не поделаешь: такова должность - лазить по оврагам. Но я поднимусь, обязательно поднимусь на тот обрыв. Только скорее бы встать на ноги…
Будто подхлестнутый, маленький фельдшер метнулся к своему чемоданчику, выбросил на столик вату и бинты.
- Горячей воды… Скорее! - зашипел он хозяйке, сделав свирепую гримасу, и даже тряхнул костлявым кулачком. - Чтоб сей момент у меня… живо! - Тут же, обернувшись к больному, он расплылся в улыбке: - Ах, боже мой, Леонид Иванович, вы совсем не щадите себя!.. Нет-нет, не говорите, вам вредно разговаривать, напрягать мозг… Сейчас я наложу компрессы и увезу вас из этой дыры.
Инженер мельком взглянул на Калюжного, стоявшего у окна; темное, с резко очерченными скулами, лицо Кузьмы было печально.
- Да, пожалуй. Каморка очень тесная, и я мешаю хозяевам…
- Вы не мешаете, - поспешно откликнулся Кузьма. - Мы рады помочь. Теперь-то мы знаем, кто вы есть, господин инженер…
Маленький фельдшер крутнулся на каблуке и скорчил свирепую гримасу:
- Молчи… болван!
Лагутин заметил укоризненно;
- Зачем же вы так?..
- Это гостеприимство может вам стоить здоровья!
- Но люди здесь живут.
- Люди!.. Они не видели ничего лучшего. Конечно, им выгодно и лестно: знатный, богатый гость… Но как здесь накурено, и сквозняки, и дышать нечем. Боюсь, к вам будут заглядывать непрошеные визитеры каждые пять минут. Вы для них диковинка. Но ваше здоровье…
Брови Лагутина сдвинулись, губы плотно сжались, казалось, он пересиливал приступ боли. Речь этого вертлявого человечка была ему неприятна.
- Вы очень много наговорили, - недовольно заметил он. - Знатный, богатый, диковинка… И к чему все это? Я не богат - во-первых. Не граф, и не князь, и даже не губернатор, - во-вторых… Какая же диковинка? Я привык жить с простыми людьми, и такая уютная горенка; поверьте мне, в другое время, когда неделями приходится мокнуть и зябнуть в безлюдной степи, - такая горенка показалась бы мне дворцовой палатой.
Ставя на табурет чугун с горячей водой, жена Калюжного сказала:
- Оставайтесь у нас… Я буду за вами смотреть. Никого на порог не пущу, - да люди и сами ведь понимают… Куда же вам на линейке трястись, такому разбитому?..
- Не вмешивайся! - зашипел фельдшер. - Освободите комнату… Ух, как начадили махрой…
Калюжный и Степанюк вышли из горенки. Оба они испытывали чувство неловкости: этот маленький задира фельдшер выставил их из дому, как мальчишек.
- Заноза! - сказал Степанюк.
- Крыса! - подтвердил Калюжный.