Но он знал, откуда они. Ему положительно нездоровится от вечерних чаепитий у учителя Хрума. Когда говорят вполголоса. Когда вздрагивают при стуке в дверь. Когда друг другу не доверяют.
И зачем все это? Чтобы рассказать кучу антисоветских анекдотов, повздыхать, поспорить о том, как будет "тогда"? Чтобы Хрум восклицал патетически: "О юношество, юношество! Вы - наша надежда, и вы - наша слава!" Чтобы Никита Ковалев хлопал Воробейчика по плечу и говорил ему поощрительно: "Рува Воробейчик, тебя ждет блестящая будущность"?
А пока у Рувы - ни настоящего, ни будущего. Отец косо поглядывает на покрывающееся щетиной и прыщами лицо Рувки, мать подсаживается после обеда и ласково глядит в глаза:
- Ну, что это будет, Рува, а? Ну, что это будет дальше? Кем ты будешь?
Школа висит на ногах, как стопудовая гиря, - школу нужно кончить. А дальше? Где блестящая будущность? В контору или к отцу в магазин?
- Ой, тяжела ты, шапка Мони Маха!
Он проходит боком, стараясь незамеченным добраться до своего класса. Около доски с плакатами бурлит толпа. Оттуда вырывается хриплый Алешин голос.
Там стоят Алеша, Лукьянов, Юлька, и Лукьянов вытирает рукавом пот со лба и говорит улыбаясь:
- Разобрало! - И наклоняется к Юльке. - После третьего урока поставим на голоса.
Иногда Алеша, оборачиваясь к Лукьянову, видел улыбку и хмурился.
"Чего смеяться? Смеяться нечего! - думал он. Сам он был напряженно серьезен и все ждал: - Что ж Ковалев? Где он?"
Щуря близорукие, припухлые глаза, к нему подошел сутуловатый молчаливый Колтунов. Он полез в карман, вытащил футляр, вынул очки, подышал на них, потом стал зачем-то тыкать платок в футляр. Тыкал долго, пока наконец не сообразил, что платку не место в футляре. Спрятал платок в карман и наконец надел очки. Они были узкие, формы голубиного яйца, в тусклой железной оправе. Оправа эта досталась Колтунову от покойного отца.
Сразу выступили из вечерних сумерек предметы, и лица стали ясными, отчетливыми, даже слишком отчетливыми, что делало их неприятными: может быть, поэтому очень близорукий Колтунов не любил носить очки. Через стекла увидел Колтунов, что курносый носик Юльки весь в дружных смешных веснушках, а по ее красному лбу ползут тяжелые круглые капельки пота.
- В-ваша в-выдумка? - спросил он неодобрительно Алешу. - З-зачем? - И пожал плечами.
- А что? - хрипло спросил Алеша. Он подозрительно посмотрел на этого малознакомого ему семигруппника.
- Ведь нам н-ничего н-неизвестно, - тихо ответил Колтунов. - Что там? - ткнул он пальцем вверх. - Н-нам н-ничего не-неизвестно. Там туманы. Космос. Зачем же? Это же неважно - пасха. Это же язычество - пасха.
Недоумевающе он пожал плечами.
- Мы не только пасху, - пробурчал в ответ Алеша, - мы школу перевернем.
Колтунов взглянул на него с удивлением и поправил очки.
- Вам не нравится школа? - спросил он, наконец.
- Не очень! - засмеялся Алеша.
- Мы потолкуем еще на эту тему, - серьезно сказал Колтунов и протянул Алеше руку.
Сутулясь, пошел дальше по коридору.
"Школа? А? - думал Колтунов. - Но я привык учиться".
Он любил шахматы. Это была точная игра. Есть теория шахмат. Лишняя пешка в эндшпиле решает успех. Он коллекционировал марки. Вертя в руках эти маленькие клейкие цветные клочки, он вертел странами: далекой Гавайей и звучными Филиппинами. Он любил и берег книги. Был каталог. На книгах - самодельная печатка: "Собственность Арсения Николаевича Колтунова". Ему шел семнадцатый год - возраст, когда думают о будущем. Он о будущем не думал.
"З-з-зачем?"
Шахматы, марки, книги, пыльный гербарий, альбом открыток - тут все: настоящее, будущее.
Расстелить на полу большую географическую карту мира, лечь около нее, сосать леденцы, искать Валенсию.
"Шумят… шумят… - прислушивается он. - Зачем?"
Он подходит к своему классу. В дверях толпятся школьники. Звенит звонок. Преподавательница естествознания Мария Федоровна Кожухова устало ждет: перестанет бурлить водоворот в дверях, растекутся по партам школьники, замрет класс. Она войдет тогда, привычным жестом левой руки закроет дверь. В правой руке - классный журнал и несколько таблиц. Она положит их на кафедру и утомленно, неохотно скажет: "Ну-с!" - и урок начнется такой же, как предыдущий, как сотни других уроков с другими учениками, в другое время.
Сутуловатый школьник в очках, фамилию которого она плохо помнит, подходит к ней, поднимает глаза и произносит, щурясь и вытягивая длинную шею:
- А в-ведь Дарвин б-был в-верующим? Да?
Кожухова от неожиданности и удивления роняет таблицу на пол.
- Дарвин? - спрашивает она шепотом. - Почему Дарвин?
Колтунов пожимает плечами и показывает на шумящий класс:
- Ш-шумим, ш-шумим. А в-ведь Дарвин был верующим и с-создал антирелигиозное учение. З-за-чем?
Около них уже толпа школьников.
- От обезьяны, да? - кричит "белорыбица". - От обезьяны? Человек, да?
Колтунов отбивается от нее, оберегая свои очки.
- Н-н-не в том дело, н-не в том.
И из путаных фраз Колтунова, из криков Ларисы Алферовой, из оживленного галдежа учащихся Мария Федоровна понимает только одно: дети хотят знать о Дарвине. Дети? Но, боже мой, какие же это дети! Щеки школьников уже в мужественной синеве, у девиц напудренные носики.
"Да ведь я их не знаю, - растерянно признается Кожухова и с любопытством всматривается в шумящий класс. - Не знаю, не знаю! - удивляется она. - Они ведь другие. Они ведь новые. Да, да, о Дарвине! Был ли он верующим? Ах, чудаки!"
И она вдруг улыбается, как давно не улыбалась на скучных уроках.
Мечтали. Лежа на девичьей узкой кровати, вдвоем с подругой-бестужевкой мечтали:
"Кончим Бестужевские женские курсы, понесем в школу светоч науки и правды. Мы приоткроем перед детьми этот таинственный мир лесных шепотов, болотных криков, полевого, знойного звона. "Жизнь мудра, - скажем мы детям. - Человек - царь природы. Темные силы придуманы темными людьми. Разбейте оковы тьмы, живите свободно и мудро, вы - цари!"
Так мечтали, лежа с подругой на узкой девичьей кровати, откинув беленькую кружевную накидку с подушки.
После первого же урока Маруси Кожуховой ее пригласил к себе законоучитель отец Павел и, отечески глядя в лицо смущенной девушке, сказал:
- Нехорошо, барышня, нехорошо!
Она испугалась и чуть не заплакала. Потом поняла: светоч науки и правды отменяется. Дарвин запрещен. Жизнь на земле произошла от божьей скуки. "Дай, - подумал как-то старик, - заселю для смеха землю". И заселил.
Она бросилась к книгам, к специальным журналам. Ну, а тут? Тут ведь не могут проповедовать поповские сказки? Прочла и удивилась: какое неловкое бормотанье в солидных книгах, какое трусливое виляние! Да, закон эволюции действительно научен. Да, жизнь на земле пошла от соединения материи, но руководило всем этим, двинуло, направило высшее начало - бог.
С тех пор стали серыми и скучными уроки Кожуховой. О Дарвине ее ученики не спрашивали, - она не говорила. Отец Павел похвалил мирную естественницу и после ее уроков шел преподавать закон божий.
В новой школе она по старинке преподавала - без Дарвина.
"Был ли Дарвин верующим и почему создал антирелигиозное учение? Ах вы, чудак в очках!" - ласково думает Кожухова, решительно откладывает в сторону принесенные таблицы и кладет на кафедру руки.
- Дети! - хочет начать она, как всегда, но какие же это дети! Она ищет нужное обращение и вдруг легко и свободно начинает: - Товарищи! Я хочу рассказать вам о Дарвине, о его прекрасном учении, разбивающем поповские сказки и оковы религии.
В шестой группе в это время шел урок немецкого языка. Красный, вспотевший Лукьянов стоял у доски, на которой висела большая картина: мирная немецкая семья пила кофе в саду около дома; старик с пышными седыми бакенбардами дремал в кресле под яблоней; бабушка в чепце вязала чулок; у ее ног копошились кошки. Черноусый мужчина пил кофе, который заботливо наливала ему белолицая, полная немка. Рыжеволосая девочка в платьице с кружевами читала книжку. Высунув розовый язык, лежала большая смирная собака. В беспросветно голубом небе замерло солнце.
- Was macht der Grossfater? - допытывался у Лукьянова учитель немецкого языка Софрон Харитонович.
"Дрыхнет твой Grossfater! - злобно думал Алеша. - Дрыхнет, вот что он macht. А садовник для него небось на яблоню полез".
Ему хотелось рвануться, убежать от этих сонных Grossfater’ов и милых, рыжеволосых, невыносимо приличных девиц, - убежать в коридор, ринуться в ребячий шум, спорить, бороться, убеждать, доказывать. Он не мог дождаться конца урока, встал и хрипло пробормотал:
- Позвольте выйти!
В коридоре не было ни души. Алеша подошел к окну: по улице торопливо шли прохожие; скрипя, проехал грузовик; ползли сани, нагруженные дровами; шли красноармейцы в баню. Синий пар плыл над улицей.
Задумавшись, Алексей пошел по коридору. Какой он веры? - спросила "белорыбица". Какой он нации? - спросил Хрум. Какой он партии? - спросил Рябинин. Вот сколько, оказывается, есть вопросов в мире.
Ковалев пришел в школу после третьего урока. Устало поднялся по лестнице, остановился около двери, подумал, что, пожалуй, лучше было совсем не приходить в школу. Пойти домой отдохнуть, выспаться? С зари он сегодня на ногах. Ходил на соляные рудники. Знакомый инженер обещал устроить на работу. Даром ходил. Рудники почти стоят. Инженер смущенно предложил Никите пойти на… погрузку соли.
- На погрузку? - усмехнулся Ковалев. - А вы еще бывали когда-то у нас в доме! И даже, кажется, нашу водку пили.
Он ушел, не попрощавшись. Впрочем, возможно, что в конце концов придется идти на погрузку. Куда деваться? Все разорено. На рудниках рассказывают: горит соль. Некому вывозить. Смешно: соль - и вдруг горит! Все катится в пропасть. Пусть! Пусть горит - соль, уголь, трава, города, - пусть все сгорит! Голая земля. И жизнь наново. Испуганные, поросшие шерстью люди, сбившиеся в стадо, - и пастухи с батогами. И чтоб батог в три кнута.
Ковалев толкнул дверь и вошел. Какой-то малыш налетел на него и упал под ноги. Никита поморщился.
"Долго ли я еще буду школьником? - ожесточенно подумал он. - Дурацкое дело!"
Конечно, лучше было вовсе не приходить в школу. Сейчас прибежит Воробейчик с бумагами, с охапкой доносов: тот курил, этот сказал то-то, та грызла семечки.
Сейчас начнется нудный школьный день. Вот - Воробейчик уже бежит. Что еще?
Вместе с Воробейчиком к Ковалеву подбежали Лариса Алферова и Толя Пышный.
- Где ты был? - набросились они на Ковалева. - Что тут творится!
Никита брезгливо остановил их:
- Зачем же кричать? Ну, что у вас?
Они потащили его к плакатам. По дороге к ним пристал Канторович.
- В школе раскол, - сказал он Ковалеву. - Они ненавидят нас.
- А, паникеры! - выругался Никита.
Усмехаясь, он смотрел на сбившуюся вокруг него кучку. Все-таки ему было приятно, что вот ждали его, считают его своим вождем, верят ему.
- Ну, посмотрим, что там случилось! - сказал он беззаботно. - Какие тут у вас дела?
Они подошли к плакатам. Небольшая кучка школьников толпилась здесь возле Лукьянова и Алеши.
Никита медленно прочел плакаты и усмехнулся. Неудачно начинала ячейка: предлагала детворе отказаться от праздников. Кто же пойдет на это?
Он увидел, что от него ждут решительных действий. Он шагнул к Лукьянову.
- Кто? - спросил он спокойно. - Кто позволил вывесить в школе прокламации без ведома старостата?
Лукьянов засмеялся:
- Забыли спросить!
- В другой раз спросите!
Ковалев медленно подошел к плакатам, спокойно содрал их и разорвал на части.
- Ах! - ахнула толпа.
Алеша рванулся вперед, но его удержал невозмутимый Лукьянов. Он, улыбаясь, смотрел, как, кружась, падали на пол обрывки плакатов.
- Все видели? - спросил он, показывая на клочки. - Все видели?
Впервые Алеша заметил, как вдруг побледнел Ковалев, словно изморозь легла на загорелое лицо. И впервые Алеша удивленно подумал о Лукьянове:
"Ну, па-арень!"
Но из бледного Ковалев становится уже синим. Злость душит его. Какая злость! Горло перехватило.
- Не запугаешь! - хрипло закричал он. - Не запугаешь! - Он слышит смех в толпе. - Разойдись! - заревел он тогда что есть силы. - Разойдись! По классам! По классам! Разойдись!
- Слышите! Слышите! - рванулся Алеша. - Слышите! Это казачий есаул Ковалев орет нам: "Разойдись! Разойдись!" Браво, браво, браво!
- Вы хулиган, Гайдаш! - не помня себя, заорал Ковалев. - Вы хулиган!
Он сам потом удивился: как мог так потерять себя, так забыться? Но тогда яростная и последняя злоба клокотала в нем, а пальцы судорожно сжимались.
"Нагаек, нагаек бы!"
Лукьяновцы сгрудились вокруг него. Он видел их прыгающие губы, слышал яростные, враждебные крики, чуял их злость, но остановиться не мог и, тоскуя о нагайке, хрипло кричал:
- Разойдись! Разойдись!
Вот вспыхивает Юлькина тяжелая коса.
- Ребята! - звонко кричит она. - Что же это, ребята?
Вот Голыш продирается к нему, кулаки свои с набухшими синими жилами тычет в лицо.
- Разойдись! - шипит он. - Га?
Вот Алеша вскакивает на подоконник. Волнуясь и петушась, бросает школе:
- Такой старостат, ребята, такое самоуправление, ребята…
И толпа подхватывает:
- К черту!
Где же свои, ковалевские? Их голосов не слышно.
Мелькнуло серое, как у утопленника, лицо Воробейчика. Мелькнуло и опять утонуло.
Яростная бушует школа:
- Перевыборы! Перевыборы!
- Почему ячейка молчала?
- И ячейку к черту!
- Переизбрать ячейку!
Пробиться сквозь толпу и уйти невозможно. Опустив голову, молча стоит Ковалев.
"Математика - великая наука, господин Хрум. Их - тысячи, а мы - единицы! Так-с? Ergo, нужно идти грузить соль? Так? Но если бы нагайку… Или взвод, не казаков, - нет! - взвод кадетов, казачьих детей, взводишко скаутов с нагайками, вот бы тогда математика оказалась дрянной наукой! Нагаек, нагаек, нагаек бы!"
А школа кричит:
- На голоса-а-а! На голоса-а!..
- Перевыборы!..
- Това-арищи! Товари-арищи-и!
- На голоса-а-а!
И вдруг дрогнул шум, попятился, пополз по полу, стих. Высокий седой заведующий школой молча ждал, когда замрет шум.
- Были звонки, товарищи, - сказал, наконец, он. - Надо идти на уроки.
Толпа качнулась, распалась, начала редеть. Заведующий нашел глазами Лукьянова и, ткнув в него пальцем, сказал:
- А вы зайдите ко мне. И вы! - ткнул он в сторону Юльки. Он еще кого-то искал среди развороченной толпы. - И вы, Гайдаш! - наконец, нашел он.
Алеша удивленно слез с подоконника и нерешительно пошел за заведующим.
"А я тут с какой радости? - думал он. - Я не ячейка. Я - сам по себе".
Заведующий ввел их в свой кабинет, попросил сесть и, не говоря ни слова, протянул им какую-то бумагу.
Они прочли:
Заведующему школой имени Н.А. Некрасова
ЗАЯВЛЕНИЕ
Мы, группа верующих учащихся старших классов, просим школьный совет ввести у нас преподавание закона божьего для желающих. Пусть те, кто интересуется политической грамотой, идут на политграмоту, а кто законом божьим - тому чтобы была дана возможность укреплять свою веру и нравственность.
Надеемся, что наша просьба будет удовлетворена.
Алеша еще раз повернул бумажку и разочарованно произнес:
- А подписей нет.
- Да, - взял бумажку обратно заведующий. - Да. Подписей нет. Действительно…
Он придавил бумагу тяжелым пресс-папье и с любопытством посмотрел на учащихся.
Алеша чувствовал себя неловко. В кабинете было тихо, пахло вымытым полом и канцелярией.
"А он не хочет с нами говорить, - вдруг подумал он о заведующем и рассердился. - Зачем же звал?" - и заерзал на месте. Стул заскрипел под ним.
- Подписей действительно нет! - опять промычал заведующий и, взяв бумагу, уставился в нее.
- Это "белорыбица" написала, - брякнул вдруг Лукьянов и покраснел.
- Кто? - удивился заведующий.
- Ученица есть такая, Лариса Алферова. Некому больше.
- А-а! Да… да!
Это впервые происходило в жизни заведующего: ученики сидят в кабинете, он беседует с ними, как с равными, советуется. Он глянул поверх бумаги: школьники сидели спокойно, степенно. Только в глазах Алеши Гайдаша заведующий прочел вражду.
"Это почему же?" - подумал заведующий недоуменно.
- А политграмоты все равно нет, - пробурчал Алеша и, объясняя, добавил: - Вот они про политграмоту в заявлении пишут.
- Да, - поддержал Лукьянов. - А математик на уроки опаздывает.
- Видите ли… - вступился заведующий. - Он чувствовал себя неловко. Вызвал их сам, взволнованный заявлением верующих, любопытствуя, смотрел на них, на ячейку, хотел сказать им, что душевно рад он, старый, седой педагог, работать с молодежью.
Она дерзка и несправедлива к сединам, молодежь. Он понимает это.
- Видите ли… преподавать обществоведение вызвался сам завнаробразом. Он занят, не ходит. Других нет. Математик Хрум опаздывает на уроки? Да, но он один на все школы. Видите ли: учителям не плачено три месяца. А ведь они люди, и люди неимущие. Программ учебных нет. Я в наробразе ежедневно бьюсь. Вот условия! - Он встал. Теперь он чувствовал себя, как педагог в классе: легко и уверенно. - А нужно строить новую школу. Как?
Алеша ерзал на поскрипывающем стуле, и ему все хотелось пересесть на диван: тот не скрипел. Но он не решался. Взглядом бродил по стенам. Набрел на фотографию: седой заведующий в учительском мундире среди других учителей.
"А он, кажется, директором гимназии был?" - вдруг вспомнил Алеша и с любопытством и недоверчивостью посмотрел на заведующего.
- Я слышал… - вдруг повернулся заведующий к Алеше, - я слышал, как вы сейчас там, в коридоре, кричали о перевыборах самоуправления. Что ж! Вы - ячейка! Вы и возьмитесь за самоуправление.
- Я не ячейка, - пробормотал Алеша, но заведующий не расслышал. Он видел только, как недоверчиво и враждебно горят глаза Алеши.
"Это зачем же?" - опять подумал он и догадался.
Ему захотелось тогда рассказать о себе: как учился на медные деньги в семинарии, потом в учительском институте, как бегал по урокам, по кухмистерским, как голодал, как пробивался к знаниям, сторонился зрелищ, сторонился собраний; молодым медведем с аккуратно заплатанными рукавами шатался по университету; кончил - и на службу; как третировали семинариста другие преподаватели - за окающий говорок, за медвежью силу в руках, гнущих пятаки. Так и жил. Вечным учителем младших классов. Дети текли сквозь руки, в пятых классах они уже не узнавали своего старого учителя, учителя приготовишек.
И вот - революция. Клочья царского портрета в школе. Перепуганные педагоги. Директор, спрятавшийся дома! Школьный и родительский советы избирают директором его, учителя приготовишек. И он, растерянный и недоверчивый, приступает к работе. Город переходит из рук в руки. У власти то красные, то белые.