Во рту пересохло, хотелось пить, и Метелица, сомневаясь, должен ли он это делать, не нарушит ли торжественности похоронного обряда, нагнулся, взял горсть тяжелого мокрого снега и положил в рот. Светлана пыталась его поддерживать под руку, но он властно высвободился и шел один, чуть в сторонке, подставив обнаженную белую голову зимнему солнцу.
Прах из низко летящего дирижабля развеяли у северного створа Берингова пролива.
Уезжая, Светлана все же спросила отца:
- Так, может быть, все-таки хватит? Никто никогда не сможет ничем попрекнуть тебя… Ты уже пережил всех, кто когда-то начинал с тобой. А те немногие, кто еще в живых, заняты соответствующими возрасту делами, только ты… А тут еще такое горе… Подумай, папа…
Метелица будто и не слышал этих слов. Он заботливо поправил воротник ее пальто, поцеловал своими твердыми губами ее слабые, соленые от слез губы и сказал:
- Береги себя. А мне надо спешить - работа.
Но он не сразу ушел с площадки, провожая взглядом удаляющийся в небо дирижабль.
Он дождался, когда уже не мог различить в небе черную удаляющуюся точку, и поднялся по металлической лестнице на возвышающуюся над островом башню-опору.
Так уж он устроен, Сергей Иванович Метелица. Когда что-то в жизни или в работе не ладилось, либо нависала угроза срыва или даже случалось ужасное, он прежде всего напрягался внутренне, собирался, готовый идти дальше. Он работал, не щадя ни себя, ни товарищей, пока не приходило относительное успокоение и чувства не уходили вглубь, пока не усмирял их.
И вот теперь Метелица понимал, что единственное спасение от горя - работать, работать и еще раз работать… Это как запой. Он читал об этом страшном способе забвения, к которому когда-то прибегали. Несмотря на мрачные и тоскливые мысли, он ни разу не изменил навсегда заведенного распорядка. Вставал в половине шестого утра. Если позволяла погода, в тренировочном костюме выбегал из квартиры-конторы и проводил на свежем воздухе не менее получаса. Затем контрастный душ, иногда плавание в бассейне с подогретой морской водой, а затем завтрак. Обедал и ужинал торопливо. Среди дня старался выкроить еще полчаса на освежающую гимнастику. Ложился в половине десятого вечера. Он хорошо помнил слова знаменитого африканского ученого Уильяма Дюбуа, на удивление своих современников по двадцатому веку, несмотря на колоссальный труд, дожившего до девяноста лет: главное - никогда не работать за счет сна.
Если и случались отклонения, то лишь, как ни странно, в том случае, когда все шло размеренно, без помех. Но если надо было собраться, напрячься, то в этом случае Метелица в точности придерживался строгого режима.
Вечерами, между семью и девятью. Метелица садился в кресло перед широким окном и включал музыку. В темноте мерцал индикатор музыкального усилителя, в окно светили звезды и отблески полярного сияния, странно согласуясь и как бы сопровождая проникающие В самые глубины души звуки бетховенских симфоний.
Вслушиваясь, Метелица думал: вот человек, который протянул себя так далеко в будущее, что его музыка может исчезнуть только с исчезновением человечества. Мост, построенный им в грядущие поколения, несравним с тем грандиозным сооружением, которое вознесется над неспокойными водами Берингова пролива. Можно повторить практически любое инженерное сооружение, но второй раз написать Девятую или "Войну и мир" нельзя.
В эту зиму Метелица больше всего общался с Иваном Теином, прилетая к нему на своем личном вертостате. Но если выдавалась хорошая погода. Метелица становился на лыжи и шел в Уэлен по высокой, каменистой тундре, вспугивая куропаток, песцов и зайцев. Он уходил от трассы, которую вели к мосту, пересекал долины, поднимался на крутые склоны, покрытые каменистыми осыпями. Выйдя на самую высшую точку, он мог одновременно видеть два океана - Ледовитый и Тихий, обозревать панораму стройки не с дирижабля или вертостата, а с земной точки зрения.
Каково было казачьему атаману Семену Дежневу, когда он впервые увидел эти берега, море и острова Диомида, еще не нанесенные на географические карты и не окрещенные европейскими именами? Для него, конечно, это была чужая земля, неласковая, суровая и враждебная. А вот предкам Ивана Теина? Для них этот мир был незыблемым, вечным - до тех пор, пока не пришли новые люди с огненными стрелами, с ненасытной жаждой к мехам, будто там, на их далекой родине, годами мерзли нежные женщины, нуждаясь в тепле песцового, горностаевого или лисьего меха. Затем настала пора китового уса, ворвани, а потом - ненасытная погоня за золотом…
Лыжи легко скользили по снегу, дышалось свободно и легко. Позади оставался Берингов пролив, и спуск в долину Тэю-Вээм был долог и приятен по твердому насту.
Взобравшись на холм. Метелица мог видеть полузанесенные снегом дома. Уютно светились большие окна. Сначала Метелицу удивляло странное пристрастие северян к большим окнам, прямо-таки гигантским стеклянным стенам. Потом стал понимать: не надо отгораживаться от природы, от окружающего пространства, если хочешь почувствовать по-настоящему Арктику. Ибо нет нигде сравнимой с этим красоты, когда в ясный день сияют снега и дальние горы удивительной нежной синевой ломают линию горизонта.
Дом Ивана Теина, по мнению Метелицы, обладал особым уютом, не имеющим ничего общего с казенными удобствами служебного жилища начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста. За всю свою кочевую жизнь Метелица не приобрел никаких вещей, которые могли бы следовать за ним на новое место жительства. Даже библиотека состояла у него всего из полусотни томов, которые он время от времени перечитывал. Что же касается технических книг, то любую страницу любого справочника, монографии он мог получить в считанные секунды по специальному информационному каналу.
А в доме Теина были вещи, которые, возможно, даже передавались из поколения в поколение. Уж во всяком случае это касалось охотничьего снаряжения, хранящегося в яранге.
И даже в новом доме Ивана Теина присутствовало множество предметов, не имеющих никакого функционального значения, но без которых, как понимал Метелица, обитатели этого жилища чувствовали бы себя неуютно. В большой гостиной на стене висел обломок китовой лопатки, весь белый, ноздреватый с одной стороны, с двумя дырками. Хозяин уверял, что это лопата древнего жителя Берингова пролива. Однако исчезни со стены этот обломок кости, и даже Метелице стало бы чего-то не хватать.
Ума встретила гостя и провела в гостиную-библиотеку, где Иван Теин с кем-то разговаривал по системе дальней связи. Вглядевшись в экран, Метелица узнал Петра-Амаю. Разговор уже заканчивался, но Метелица все же успел сказать:
- Петр-Амая! Что-то ты там засиделся в Париже? Пора возвращаться.
- Через месяц буду, - ответил Петр-Амая.
Экран погас, его льдистое поблескивание стало раздражать Метелицу, и он, отвернувшись от экрана, спросил:
- А там как дела?
Иван Теин сразу догадался, о чем речь.
- Ничего не могу понять, - пожал он плечами. - Ни одного вопроса от нее, ни одного о ней… Что-то у них там случилось.
- Да, странно, - пробормотал Метелица.
- Джеймс Мылрок приглашает нас на торжество по случаю бракосочетания Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак… - сказал Иван Теин.
Глава девятая
Френсис так и не могла понять, как все получилось. И раньше это настроение приходило к ней, как только она слышала звук сягуяков и старинную мелодию, в которой основную тему вели женские голоса, иногда даже затеняющие мужское пение. Что за волшебство в этом старинном напеве, дошедшем до двадцать первого века через тысячелетия радостей, печалей, трагедий, когда смерть черным покрывалом занавешивала вход в каждое жилище? Быть может, в этом напеве и в строгих движениях танца отразился опыт особого психологического воздействия на человека, подготавливающего его к главному деянию на этой земле, деянию, служащему продолжению рода?
Френсис забыла обо всем другом, когда исполняла древний танец вместе с Перси. Как будто никогда не было на свете Петра-Амаи, прекрасной ночи в покинутом жилище на осиротевшем острове Иналик и утреннего костра…
Когда смолкли бубны, еще некоторое время и танец, и слабеющее эхо священной песни держали ее в напряжении, сознание медленно возвращалось к ней, словно она пробуждалась ото сна, пробуждалась от клубящихся в затуманенном мозгу грез. Френсис оглянулась, и на том месте, где стоял Петр-Амая, вдруг увидела пустоту. Там уже стоял другой человек, какой-то репортер нацеливал на нее объектив магнитного видеотайпа, но Френсис не видела его - для нее там была пустота.
И она догадалась обо всем, поняла.
От Кинг-Айленда отплывала парусная лодка, и Френсис осознавала, что ее уже не догнать даже на самом быстроходном катере. А ритуальный танец продолжался. Теперь в круг вышли Джеймс Мылрок и Ник Омиак, чтобы продолжить и подтвердить то, что только что исполнили Перси и Френсис.
Молодые люди отошли, чтобы дать пространство отцам.
Френсис поглядывала на море, и горе сжимало ее маленькое сердце. Теперь она с особенной ясностью понимала, как она мала по сравнению с огромным миром, миром обычаев, условностей, вековых привычек, всей той инерции жизни, которая движет поступками людей с древних времен. В сознании мелькнула картинка, прикрепленная обыкновенными канцелярскими кнопками к стене в мэрии: Иналик, снятый с космической высоты, со спутника. Он был такой маленький, такой незащищенный, словно крохотная птичка, отставшая от стаи в бурном море.
Отцы танцем закрепляли союз, который послужит для продолжения иналикского рода на новом берегу.
Древняя песня то высоко поднималась в небо, то стлалась над землей, стекая на морское побережье, вместе с попутным ветром пытаясь догнать убегающую парусную лодку. В этом танце почти не было слов. Но каждый коренной иналикец, как и любой житель Берингова пролива, знал глубинный смысл каждой ноты, каждого возгласа.
Люди в тишине внимали песне, смотрели танцы, может быть, вспоминая свое прошлое или предполагая будущее.
И еще: люди сознавали, что соединение двух молодых жизней на новом месте - это добрый знак, залог светлого будущего.
Едва дождавшись окончания танца отцов, Френсис помчалась домой, чудом не скатившись с крутого обрыва в море.
Она влетела в просторный тамбур, оснащенный какой-то аппаратурой, наполовину еще не включенной, пересекла холл, затянутый пестрым самогреющим ковром, ворвалась в свою комнату, украшенную уменьшенной копией голографического изображения Интерконтинентального моста, и бросилась на кровать.
Закрыв глаза, она снова увидела убегающий в море парус, услышала ветер с напевом древней ритуальной песни, и такая тоска была у нее в груди, что хотелось заплакать во весь голос. Но не было слез, не было сил.
В таком настроении у нее даже не было сил связаться с Петром-Амаей.
А когда пришла в себя и соединилась с Уэленом, Иван Теин сказал, что Петр-Амая уехал в Париж. Можно было и с Парижем связаться, но Френсис почему-то этого не сделала. А тут еще ужасная гибель внука начальника Советской администрации строительства.
Тем временем события шли своим чередом.
После осеннего забоя моржей, когда заполнились новенькие, вместительные рефрижераторы на Кинг-Айленде и впереди ожидалась долгая спокойная и безбедная зима, полная удовольствий обживания новых домов, владения новыми вещами, отец объявил Френсис, что хорошо бы торжественно отметить бракосочетание, вспомнить древние обычаи, соединив их с новыми.
- Работа у тебя хорошая, большую часть времени ты и так проводишь на Кинг-Айленде, а если уезжаешь отсюда, то с Перси, так что самое время все совершить, как полагается…
Френсис опустила голову.
Отец погладил ее по черным, гладко причесанным волосам и сказал:
- Ты хорошая девочка, послушная.
Ни для кого не было секретом ее увлечение Петром-Амаей, их долгие беседы через пролив по видеофону, недавно введенному в связи с началом строительства моста. Даже ночевка в Иналике. Это ровным счетом не имело никакого отношения к будущему событию. В Беринговом проливе добрачные отношения между молодыми людьми испокон веков не считались предосудительными. Было бы вообще прекрасно, если бы у Френсис был ребенок…
Перси не оставался ночевать, поспешно уходил, как только подходила полночь. Он ссылался при этом на необходимость записать дневные события на строительстве моста, составляя хронику для книги.
Нельзя сказать, что Перси не был приятен Френсис. С самых младенческих лет они росли вместе, и с тех же лет считалось, что они предназначены друг для друга. И это нисколько не мешало их дружбе до того, как они исполнили "Танец Предназначения", открыв свое будущее людям.
Но этот парус, исчезающий вдали, в бурном Беринговом проливе… Почему он приходит во сне и чудится, стоит только взглянуть на море?
А теперь, когда лед покрыл все видимое пространство от острова, далеко-далеко на всем протяжении от Америки до Советского Союза, уже вроде бы все стало на свои места, сердце успокоилось, смирилось с будущим. То, что было с Петром-Амаей, казалось волшебным сновидением, приснившимся в мягких мехах старинного полога на галечной косе Уэлена.
Воспоминание становилось сказкой, и сладко было возвращаться мысленно в прошлое, невозвратное, ушедшее навсегда.
Ни разу ни Перси, ни сама Френсис не заговорили, не вспомнили о Петре-Амае.
Гости начали слетаться накануне.
Одним из первых на своем служебном одноместном вертостате прибыл Иван Теин.
Френсис увидела его издали, и сердце сжалось в груди: сын так похож на него. Шел отец, и походка была такая же. Издали, со спины, будто Петр-Амая идет по крутому берегу Малого Диомида, изредка останавливаясь, смотрит вперед, ища взглядом Френсис, чтобы улыбнуться ей.
И улыбка была такая же у отца, как и у сына.
Иван Теин дивился тому, как хорошо иналикцы устроились на Кинг-Айленде. Джеймс Мылрок вел его по продольной тропе, пробитой в наметенном и слежавшемся твердом снегу наподобие узенькой улицы, на которой едва могли разминуться два снегохода, и с гордостью показывал дома, школу, новую опреснительную установку.
- Теперь пресной воды у нас столько, что могли бы и бассейн устроить, как у вас в Уэлене, - говорил Джеймс Мылрок. - Никогда не моющийся эскимос остался в далекой сказке. Иные моются по нескольку раз в день. Как бы не протерли кожу до мяса. Старый Кристофер Ноблес считает, что этого делать не следует, особенно зимой, когда мороз. Естественное жировое покрытие, мол, защищает от обморожения.
- Может быть, и так, - усмехнулся Иван Теин. - Вот в давнем, приблизительно столетней давности выпуске журнала "Этнография" была статья одного ученого. Автор утверждал, что эскимосы и чукчи не лысеют и отличаются густым волосяным покровом головы благодаря вшам.
- Интересно! - удивился Джеймс Мылрок.
- Вот именно - вшам, - продолжал с улыбкой Иван Теин. - Постоянное почесывание, мол, являлось своего рода массажем, который и способствовал хорошему росту волос.
- Надо же! - воскликнул Джеймс Мылрок. - Никогда бы не додумался до этого!
Гостевой дом был рассчитан на прием туристов, оборудован несколькими барами и увешан плакатами, обещающими участие в охоте на моржа и гренландского кита. Цены указывались довольно высокие.
- И много желающих? - спросил Иван Теин, кивнув на плакаты.
- Отбоя нет! - заверил Джеймс Мылрок. - Сейчас нам не особенно нужны деньги, поэтому ограничили приезд.
- Я рад, что вы наконец нашли свое счастье, - сказал Иван Теин.
Джеймс Мылрок ничего не ответил. Он подошел к скучающему бармену и заказал две чашки чаю.
Отхлебнув горячий напиток, он спросил:
- Что такое счастье?
Иван Теин вопросительно посмотрел на него.
- У нас все есть: хорошие дома, в доме полно еды, есть гарантия на будущее, даже остров намного больше, чем Малый Диомид. И все же… Счастья нет!
Последние слова Джеймс Мылрок произнес с таким надрывом, что Иван Теин в удивлении уставился на него.
- Остров-то не наш! - продолжал Джеймс Мылрок. - Хотя по закону он вроде бы наш. Сначала был выкуплен правительством штата, считался его собственностью, а потом - уступлен нам. С этой точки зрения все в порядке. Но почему-то кинг-айлендцы, которые никогда и не жили здесь, вдруг вспомнили, что их предки обитали на Укивоке. Так по-эскимосски называется остров. Нет-нет да появится какой-нибудь сумасшедший, разбросает листовки, а то возникнет на экране телевизора и начнет попрекать нас… Разве это жизнь? Все время снится Иналик. Проснешься, кинешься к окну, чтобы увидеть привычный вид на Большой Диомид, а там - пусто. Будто каждое утро тебя обманывают.
- Со временем пройдет, - сочувственно вздохнул Иван Теин, думая о тон, что, наверное, так же переживали и его предки, разлученные со старым Науканом.
- Быть может, следующие поколения и не будут так остро переживать, - согласился Джеймс Мылрок. - Но даже наша молодежь вроде бы начинает нас попрекать за то, что мы согласились уступить.
- Но ведь мост-то надо строить, - сказал Иван Теин.
- Нашли бы другой выход, - убежденно произнес Джеймс Мылрок. - Раз уж замахнулись на такое сооружение, сумели бы как-то обойти Малый Диомид или только чуточку его затронуть.
- Теперь об этом поздно говорить, - сказал Иван Теин.
- Это уж верно, - вздохнул Джеймс Мылрок.
Обедали у Мылрока. Народу собралось много.
Подъехал Хью Дуглас с мыса Принца Уэльского, дальние родичи с Нома.
Прибыл и Метелица, когда уже все садились за стол. Поначалу его присутствие на свадебной церемонии не предполагалось. Но, видно, ему в последние дни одному оставаться было тяжело, и он спасался от тоски тем, что бывал повсюду, где только можно, мотался по всему огромному участку строительства, улетал в Анадырь, Магадан, бухту Провидения, на своем личном вертостате садился на палубы ледокольных грузовых судов. Они шли с запада и востока, взламывая лед, вспугивая грохотом белых медведей и тюленей.
Дуглас и Метелица заняли почетные места за столом.
Хозяин предоставил слово начальнику Американской администрации строительства.