Переодевшись, Петр-Амая приторочил к снегоходу нерпу и помчался через лагуну к большим домам Уэлена… Видимо, мать увидела его издали. Она вышла с ковшиком воды и проделала древний обряд, прежде чем внести добычу в жилище, - облила голову нерпы водой, а остаток дала выпить охотнику.
Растянувшись в кресле в своей комнате, Петр-Амая включил музыку. Это была короткая симфония Моцарта "Кавалер", которую впервые услышал в старинном белом концертном зале в Ленинграде. Кто-то сказал о музыке, что это воспоминание о чувствах. Как верно сказано! Однако вспоминаются не только чувства, но и с необыкновенной яркостью в памяти вспыхивают обстоятельства, сопутствовавшие этим чувствам, места, разговоры, голоса и даже запахи… Но теперь Петр-Амая вспоминал чувства, которые сопровождали его на сегодняшней охоте, с того самого момента, когда он, облаченный в охотничью одежду, вышел из яранги и, пройдя с полкилометра, спустился на лед и пошел на северо-запад, туда, где на морозе парили широкие разводья.
Мать разделывала нерпу на кухне.
Приоткрылась дверь, и Петр-Амая увидел отца.
- Как в море?
- Сильное течение, - ответил Петр-Амая. - Лед несет, как на весенней реке. Едва нашел место. Ветер небольшой, а в створе пролива его почти и не чувствуется.
- Много нерпы?
- Не так много. За все время - три. Две далеко от моего берега, не стал даже целиться.
Кивнув на заваленный книгами и рукописями стол, отец спросил:
- Как с первой частью?
- Чем ближе к нашему времени, тем занятнее, - ответил Петр-Амая. - Две недели перечитывал старые газеты и журналы. Просто поразительно! Удивительное все-таки было время!
- Что ты имеешь в виду?
- Ну… Понимаешь, такое, как бы тебе сказать… Нет, не неуверенность… тревога, колоссальная опасность ядерного конфликта. Ведь чуть что - и от нашей планеты остался бы лишь обугленный радиоактивный шарик. И вот тогда в наших газетах - спокойный уверенный тон, терпение, непоколебимая вера в разум человеческий. В этих условиях наша страна, наша партия работали на будущее… Удивительно!
- Именно спокойствие и реализм нашей политики удержали кое-кого от провокаций, - заметил Иван Теин.
- И еще одно поразительно: тогда как бы писали обо всем. О плохих строителях, о любви, тосковали об уходящей деревне, а вот о грядущей катастрофе - почти ничего. И это в то время, когда в Америке и в других западных странах десятками выходили книги и фильмы о будущих войнах то на Аляске, то где-то еще… Излюбленным полем боя был космос… Звездные войны и разные там суперлетяги… Но более всего - якобы уцелевшие после ядерной войны остатки человечества, начинающие заново жить… Знаешь, отец, мне порой кажется, что это была какая-то психическая эпидемия.
Иван Теин слушал с легкой усмешкой.
- Никакая это не эпидемия, хоть и похоже, - сказал он спокойно. - Вот что я тебе скажу: удивляться, конечно, твое право. Но пойми одно: человечество еще так молодо и так неопытно на Земле, что, конечно, есть множество вещей и нерешенных проблем и в наше время… А в то время их было гораздо больше. Вот, казалось бы простые вещи, над которыми бились все люди, общества, расы и народы: мирная жизнь и справедливая доля человека в распределении жизненных благ. Эти проблемы возникли почти одновременно с осознанием человеком себя как человека. Может быть, мысли именно об этом и сделали его, наряду с трудом, настоящим хомо сапиенс. Но прошли тысячелетия, а этих целей человечество не достигло. И не потому, что человек сам по себе плох, неумен, вообще мало приспособлен к жизни или, как всерьез еще в прошлом веке утверждали буржуазные ученые, мы - вообще ошибка эволюции… А все дело в том, что человечество только начинает жить, находится, быть может, еще только на самой ранней ступени своей молодости. Ведь когда появился научный коммунизм? А первое социалистическое государство? Было бы вообще прекрасно, если бы восхождение человечества к своему идеалу было прямым. Но так, к сожалению, в природе не получилось. И все же мы движемся к идеалу - и чем дальше, тем труднее и сложнее. Ведь без всего этого - зачем человек! Зачем разум? Зачем красота и разума, и человека?
Иван Теин помолчал и продолжал:
- Не забывай, что и полувека не прошло с той поры, когда не только человечество, а вообще вся жизнь на Земле могла быть уничтожена, испепелена не один раз! И находились люди, которые считали более или менее нормальным такое положение в мире, утверждая, что чем больше оружия, тем меньше возможности пустить это оружие в ход.
- Это все же был бред, - сказал Петр-Амая. - Сумасшествие.
- А все-таки человечество вышло из состояния этого сумасшествия. И главная заслуга в этом принадлежит нашей партии коммунистов и Советскому правительству.
В полуоткрытую дверь из кухни уже доносился запах свежей нерпятины, сдобренной ароматными тундровыми травами, собранными загодя поздней осенью.
- Я пригласил на обед Сергея Ивановича, - сказал Иван Теин. - Он должен сейчас подлететь.
Метелица стал частым гостем в доме Ивана Теина. Бывало, что и оставался ночевать, а рано утром улетал на своем вертостате на мыс Дежнева.
Обычно машина садилась на южном берегу лагуны, как раз напротив дома, и сейчас в широкое окно хорошо было видно, как в сгустившихся сумерках ярко мигали сигнальные огоньки вертостата. Они затуманились поднятым винтами снегом, затем снова ярко вспыхнули; это означало, что винты остановились.
Иван Теин встретил гостя, провел в гостиную.
Поздоровавшись, Метелица сразу же заговорил, видно, еще не остывший от недавней встречи.
- Только что с того берега. Пришлось серьезно потолковать с мистером Хью Дугласом и с некоторыми высокопоставленными чиновниками из Вашингтона. Ведь экономический смысл строительства Интерконтинентального моста заключается в том, чтобы пустить через него транспортное движение. Между прочим, когда мы строили БАМ до станции Дежнево, уже существовало предположение о том, что когда-нибудь будет либо построен мост, либо прорыт туннель. А вот наши соседи об этом не подумали. Железная дорога у них доходит лишь до Фербенкса. Да и то, как оказалось, колея в плачевном состоянии. Мы ведь строим не просто символ, не бесполезный памятник техники, а реально действующий транспортный мост. Много ли найдется охотников кататься на машине из Азии и Европы через Берингов пролив в Америку? Пришлось расшевелить американцев. Обещали дотянуть дорогу до Уэльса… Дай им волю, они бы вообще ограничились символическим соединением острова Большой Диомид с Малым Диомидом…
Петр-Амая засмеялся.
- Я только что читал о таких вещах, - объяснил он причину неожиданного своего смеха. - Это называлось - даже такое слово существовало, я нашел его в словаре с пометкой "устаревшее" - "показуха".
- Как? Как вы сказали? Показуха? - Метелица расхохотался. - Точнее не придумаешь слова!.. А как дела с книгой? Нужна помощь - обращайтесь, не стесняйтесь. Нужны еще помощники, средства - не ограничивайтесь. Дело стоит этого.
- Иногда мне кажется, - задумчиво сказал Петр-Амая, - вместо тех двух-трех томов, которые мы собираемся выпустить, написал бы кто-нибудь поэму или роман…
Иван Теин сделал вид, что не понял намека, и сказал:
- Пока Петр-Амая ищет исторические подступы. Знакомясь с прошлым, удивляется, что еще совсем недавно в нашем обществе приходилось бороться с нечестными людьми, терпеть неумелых работников, обманщиков, жуликов…
- Не совсем так, - возразил Петр-Амая. - Может быть, и сейчас кое-где можно найти не очень честных людей… Меня удивило, что литература, уже к тому времени такая мощная, многонациональная, так много внимания уделяла этим темам.
Метелица слушал и улыбался. Он еще помнил фильмы, которые смотрел в детстве. Суждения Петра-Амаи во многом напоминали суждения Глеба, заставляя снова и снова болеть сердце о невозвратимом…
Тем временем Ума накрыла на стол, поставила длинное деревянное блюдо с вареным нерпичьим мясом. Она знала, что гость любит именно такую сервировку, тот способ еды, который исстари существовал на Чукотке. Вокруг блюда поставила чашки с бульоном.
- Да, кстати, я видел в Номе Френсис Омиак, - вдруг сказал Метелица. - Спросил ее о семейной жизни и понял, что задел больное… Она чуть не заплакала и пробормотала, что ее семейная жизнь - это ее личное дело. Видимо, что-то неладно у нее там.
Иван Теин улыбнулся:
- Бывает… Вон Петр-Амая у нас разведенный.
- А-а, - протянул Метелица. - Интересно, раньше у чукчей и эскимосов бывали разводы?
- Конечно, бывали, - ответил Иван Теин. - Может быть, не так много, как у других народов, но бывали. Чаще всего как раз по самой уважительной причине - из-за отсутствия любви. Причин имущественных не существовало. Ну, случались измены, обиды. Так что все как у других людей.
- Странно, - пробормотал Метелица.
- Да ничего странного, - продолжал Иван Теин. - Жизнь есть жизнь. Повсюду… Вот вчера двое уэленских охотников ушли работать на строительство моста.
- Да, я знаю, - кивнул Метелица. - Ну что же, ребята они молодые, пусть попробуют. Стройка ведь не на всю жизнь: закончится, и вернутся они снова к исконному делу своих предков.
Семен Аникай и Михаил Туккай закончили Магаданский политехнический институт. Первый по специальности "Чистые природные источники энергии", а второй - "Консервация продуктов морского зверобойного промысла". Получение высшего образования даже с таким определенным уклоном вовсе не означало, что они непременно должны работать в той отрасли, по которой специализировались. В середине двадцать первого века высшее образование в Советском Союзе хотя и не было обязательным, но каждый стремился к нему. Причем большинство получало дипломы об окончании университетов и институтов, уже имея работу и специальность, полученные в средней школе. Основную массу студентов, постоянно посещающих занятия, составляли люди, по-настоящему увлеченные наукой и готовящие себя к исследовательской, теоретической работе. Многие же получали высшее образование по системе телевизионного обучения, широкой сетью охватившей всю страну.
Для уэленцев наличие высшего образования не играло особой роли в их основной работе - охоте на морского зверя. Это не значит, что среди уэленцев не было людей, занятых на работах, непосредственно не связанных с морским промыслом, таких было довольно много. Но вместе с тем считалось, что занятие исконным делом - это высшее качество жизни, удел, достойный настоящего человека.
Часто бывало так, что молодой человек в поисках настоящего дела уезжал куда-нибудь, устраивался на работу, но, как правило, неизменно возвращался в родной Уэлен. Лишь единицы уэленцев жили в больших городах - в Магадане, Анадыре, да и то избранные в областной Совет и другие выборные органы.
И все же уход на мост Аникая и Туккая Иван Теин воспринял без особой радости. За каждым таким уходом ему чудилось если не предательство, то временная измена.
Свои же социологи-прогнозисты и сам Петр-Амая утверждали, что морскому зверобойному промыслу, искусственно поддерживаемому в традиционном виде, со временем придется уступить другому способу ведения хозяйства. Такие же прогнозы существовали и для оленеводства, хотя там это было несколько сложнее: олень оставался таким же, каким был тысячелетия назад, разве только стал намного крупнее в результате селекционной и племенной работы. Он оставался вольным тундровым животным, не терпевшим над собой мелочной опеки и близкого присутствия человека.
Время от времени тревога за будущее охватывала Ивана Теина, и он подозревал, что такая же тревога смутно таилась в душе многих.
После ужина пошли пить чай к знаменитому художнику-косторезу Александру Сейвутегину, прямому потомку Ивана Сейвутегина, чукотского художника, прославившегося во второй половине прошлого века.
Александр Сейвутегин жил на краю нового Уэлена, и его мастерская нависала на железобетонных сваях над замерзшей лагуной.
Художник встретил гостей на пороге мастерской, представляющей собой довольно просторную комнату, три стены которой - окна. Когда гости уселись за чайным столом. Метелица заметил:
- Такое впечатление, будто летишь.
- Мне тоже иногда это кажется, - улыбнулся художник.
Он отошел к двери и включил освещение. Стена, где была входная дверь, сплошь была в черных стеклянных полках, затененных черным бархатом. На них располагались изделия из белой моржовой кости, слегка пожелтевшей старинной и совсем темной, видимо, ископаемой или мамонтовой.
Метелица подошел к ним.
- Это все ваши произведения? - с изумлением спросил он.
- Нет, здесь моих немного, - ответил Сейвутегин. - Эту коллекцию начал собирать еще мой дед Иван. Вот видите эти гарпунные наконечники? Говорят, что еще в бытность деда их просто выкапывали недалеко от старого Уэлена, на южном берегу ручья.
Моржовая кость, особенно старая, как бы светилась изнутри теплым сиянием, отблеском древнего светильника - ээк.
- Чукотско-эскимосская резьба по кости началась давным-давно, - рассказывал Александр Сейвутегин. - Посмотрите, даже на этом гарпунном наконечнике нанесен орнамент.
Он вынул из-за стеклянной перегородки наконечник и подал Метелице.
И вправду, изделие древнего мастера поражало законченностью форм и удивительно нежным орнаментом, нанесенным на гладко отполированные плоскости.
- Поразительно! - произнес Метелица.
- А затем люди, видимо, начали искать способ запечатлеть не просто орнамент, линии, а нечто реальное, настоящее, окружающую жизнь и память о прошлом. Собственно, с этого и начинается любое искусство: с попыток отобразить реальность. Вы, наверное, хорошо знаете, что в прошлом веке в искусстве было много попыток уйти от реальной жизни, найти художественные направления, якобы выражающие лишь чистые эстетические ценности. Но ничего не получилось, ибо, как можете видеть даже по моей скромной коллекции, искусство начинается с отображения реальной жизни, выражения реальных человеческих чувств и движений души…
За стеклом лежали огромные моржовые бивни с нанесенным на них рисунком.
Художник достал один из них.
- На этом бивне, разрисованном одним из первых советских художников Онно, изображена древняя чукотская легенда о происхождении Берингова пролива.
- Да, да! - оживился Метелица. - Я слышал эту легенду… Какое мастерство, какая выразительность и лаконизм!
- Это как бы отдельные кадры легенды или события, то ли созданного воображением сочинителя или же в действительности случившегося. По такому принципу работали впоследствии многие знаменитые уэленские художники - Эмкуль, Тынатваль, Емрыкаин… А вот это узнаете?
Бивень был расписан с двух сторон.
- Это Уэлен конца семидесятых годов прошлого века. Видите, какие уродливые дома? А вот эти сооружения, тянущиеся по всему селению, - это так называемые короба. В них были заключены трубы отопления. Тепло добывали примитивно: жгли уголь в котельной, и оттуда горячая вода по трубам, спрятанным вот в такие короба, расходилась по домам. А вот это старая мастерская. Тогда не было индивидуальных мастерских. Все работали вместе, часто мешали друг другу… А вот на другой стороне. Видите?
- Это старый Уэлен! - воскликнул Метелица. - Вон яранга Ивана Теина!
- Верно! - улыбнулся Александр Сейвутегин. - Только здесь изображен не старый сегодняшний Уэлен, а самый что ни на есть старый Уэлен тысяча девятьсот двадцать шестого года. Писатель Евгений Таю привез из Нома фотографию, а наша художница Таня Печетегина изобразила на одном бивне и старый и новый Уэлен.
Осмотр коллекции занял часа полтора, и Метелица с удовольствием слушал объяснения художника.
- Очень интересно, - сказал Метелица. - А вот молодежь знает обо всем этом?
- Я читаю лекции в нашей школе и для всей Чукотки веду Занятия по системе телевизионного образования, - сказал художник.
Хозяйке пришлось заново разогревать чай.
- Сейчас даже кусок необработанного моржового бивня представляет большую ценность, - продолжал за чаепитием Александр Сейвутегин. - Материал очень дорогой, и поэтому иногда месяцами думаешь о том, что изобразить.
Собственные произведения Александр Сейвутегин не комментировал, но Метелица, глядя на них, чувствовал, что они сделаны мастером, настоящим художником.
- Раньше в Уэлене не было семьи, в которой бы не резали по моржовой кости, - сказал Иван Теин. - То же было и в Наукане, в других селениях, где занимались моржовым промыслом. Теперь каждый бивень на учете.
Во время чаепития Метелица время от времени оглядывал стены мастерской, а потом вдруг громко сказал:
- Вот какая мысль у меня возникла, товарищи! Давайте завтра с утра полетим на стройку, и я вам покажу, что мы успели сделать. Хоть вы и знаете об общем ходе строительства, но мне бы хотелось и кое-чем похвастаться, и кое о чем посоветоваться. А Петру-Амае это просто необходимо. Ну а художнику полезно. И вам, Иван, неплохо было бы окинуть все единым взглядом.
Следующим утром еще на рассвете пришел большой вертостат с эмблемой Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.
Поднялись прямо со льда лагуны и взяли курс на мыс Дежнева, низко пролетев над ярангами Уэлена и прибрежными торосами.
Море, сколько мог охватить взгляд, теперь мало напоминало то, что было в первые зимние дни, когда оно неожиданно покрылось ровным гладким льдом. За торосистым припаем, который напротив Уэлена простирался километров на двенадцать, двигался дрейфующий лед, парили полыньи и разводья. Кое-где можно было видеть одиноких охотников.
Когда открылась панорама Берингова пролива, хорошо знакомая и привычная, летчик развернул вертостат на мыс Дежнева, подойдя к нему с моря.
- Как видите, - сказал Метелица, - отсюда почти незаметно, что делается в южном створе пролива. Так мы поступили намеренно, чтобы не спугнуть моржей, тюленей и белых медведей. Вся техника идет с юга, оттуда же летят грузовые дирижабли, летающие краны, идут грузовые ледоколы. Там довольно разреженный дрейфующий лед, и по разрешению Комитета охраны окружающей среды мы можем работать там до самой весны.
Внизу промелькнул древний памятник русскому землепроходцу Семену Дежневу - деревянный крест и маяк с бюстом. На плато сверкали стеклом и металлом постройки Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.
Вертостат мягко приземлился на площадку.
Метелица привел гостей в свой кабинет и подвел к окну: