Захар Павлович терялся в своих догадках; всю жизнь его отвлекали случайные интересы, вроде машин и изделий, и только теперь он опомнился: что-то должна прошептать ему на ухо мать, когда кормила его грудью, что-то такое же кровно необходимое, как ее молоко, вкус которого теперь навсегда забыт. Но мать ничего ему не прошептала, а самому по весь свет нельзя сообразить. И поэтому Захар Павлович стал жить смирно, уже не надеясь на всеобщее коренное улучшение: сколько бы ни делать машин - на них не ездить ни Прошке, ни Сашке, ни ему самому. Паровозы работают либо для посторонних людей, либо для солдат, но их везут насильно. Машина сама - тоже не своевольное, а безответное существо. Ее теперь Захар Павлович больше жалел, чем любил, и даже говорил в депо паровозу с глазу на глаз:
- Поедешь? Ну, поезжай! Ишь как дышла свои разработал - должно быть, тяжела пассажирская сволочь.
Паровоз хотя и молчал, но Захар Павлович его слышал. "Колосники затекают - уголь плохой, - грустно говорил паровоз. - Тяжело подъемы брать. Баб тоже много к мужьям на фронт ездят, а у каждой по три пуда пышек. Почтовых вагонов, опять-таки, теперь два цепляют, а раньше - один, - люди в разлуке живут и письма пишут".
- Ага, - задумчиво беседовал Захар Павлович и не знал, чем же помочь паровозу, когда люди непосильно нагружают его весом своей разлуки. - А ты особо не тужись - тяни спрохвала.
"Нельзя, - с кротостью разумной силы отвечал паровоз. - Мне с высоты насыпи видны многие деревни: там люди плачут - ждут писем и раненых родных. Посмотри мне в сальник - туго затянули, поршневую скалку нагрею на ходу".
Захар Павлович шел и отдавал болты на сальнике.
- Действительно, затянули, сволочи, разве ж так можно!
- Чего ты там возишься? - спрашивал дежурный механик, выходя из конторы. - Тебя очень просили копаться там? Скажи - да или нет?
- Нет, - укрощенно говорил Захар Павлович. - Мне показалось, туго затянули...
Механик не сердился.
- Ну и не трожь, раз тебе показалось. Их как ни затяни - все равно на ходу парят.
После паровоз тихо бурчал Захару Павловичу:
"Дело не в затяжке - там шток посредине разработан, оттого и сальники парят. Разве я сам хочу это делать?"
- Да я видел, - вздыхал Захар Павлович. - Но я ведь обтирщик - сам знаешь, мне не верят.
"Вот именно!" - густым голосом сочувствовал паровоз и погружался во тьму своих охлажденных сил.
- Я ж и говорю! - поддакивал Захар Павлович.
Когда Саша поступил на вечерние курсы, то Захар Павлович про себя обрадовался. Он всю жизнь прожил своими силами, без всякой помощи, никто ему ничего не подсказывал - раньше собственного чувства, а Саше книги чужим умом говорят.
- Я мучился, а он читает - только и всего! - завидовал Захар Павлович.
Почитав, Саша начинал писать. Жена Захара Павловича не могла уснуть при лампе.
- Все пишет, - говорила она. - А чего пишет?
- А ты спи, - советовал Захар Павлович. - Закрой глаза кожей - и спи!
Жена закрывала глаза, но и сквозь веки видела, как напрасно горит керосин. Она не ошиблась - действительно, зря горела лампа в юности Александра Дванова, освещая раздражающие душу страницы книг, которым он позднее все равно не последовал. Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место - та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. В семнадцать лет Дванов еще не имел брони над сердцем - ни веры в бога, ни другого умственного покоя; он не давал чужого имени открывающейся перед ним безыменной жизни. Однако он не хотел, чтобы мир остался ненареченным, - он только ожидал услышать его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных прозваний.
Однажды он сидел ночью в обычной тоске. Его не закрытое верой сердце мучилось в нем и желало себе утешения. Дванов опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слова песни.
Саша почувствовал холод в себе, как от настоящего ветра, дующего в просторную тьму позади него, а впереди, откуда рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и огромное - горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь, и пустота внутри тела еще более разжималась, готовая к захвату будущей жизни.
- Вот это я! - громко сказал Александр.
- Кто ты? - спросил неспавший Захар Павлович.
Саша сразу смолк, объятый внезапным позором, унесшим всю радость его открытия. Он думал, что сидит одиноким, а его слушал Захар Павлович.
Захар Павлович это заметил и уничтожил свой вопрос равнодушным ответом самому себе:
- Чтец ты - и больше ничего... Ложись лучше спать, уже поздно...
Захар Павлович зевнул и мирно сказал:
- Не мучайся, Саш, ты и так слабый... И этот в воде из любопытства утонет, - прошептал для себя Захар Павлович под одеялом. - А я на подушке задохнусь. Одно и то же.
Ночь продолжалась тихо - из сеней было слышно, как кашляют сцепщики на станции. Кончался февраль, уже обнажались бровки на канавах с прошлогодней травой, и на них глядел Саша, словно на сотворение земли. Он сочувствовал появлению мертвой травы и рассматривал ее с таким прилежным вниманием, какого не имел по отношению к себе.
Он до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а самого себя воображал с трудом. О себе он только думал, а постороннее чувствовал с впечатлительностью личной жизни и не видел, чтобы у кого-нибудь это было иначе.
Захар Павлович однажды разговорился с Сашей, как равный человек.
- Вчера котел взорвался у паровоза серии Ще, - говорил Захар Павлович.
Саша это уже знал.
- Вот тебе и наука, - огорчался по этому и по какому-то другому поводу Захар Павлович. - Паровоз только что с завода пришел, а заклепки к черту!.. Никто ничего серьезного не знает - живое против ума прет...
Саша не понимал разницы между умом и телом и молчал. По словам Захара Павловича выходило, что ум - это слабосудная сила, а машины изобретены сердечной догадкой человека - отдельно от ума.
Со станции иногда доносился гул эшелонов. Гремели чайники, и странными голосами говорили люди, как чужие племена.
- Кочуют! - прислушивался Захар Павлович. - До чего-нибудь докочуются.
Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни, он ничуть не удивился революции.
- Революция легче, чем война, - объяснял он Саше. - На трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так...
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради безошибочности, отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди дежурят - добра не будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал дверями, не давая заснуть жене.
- Да угомонись ты, идол бешеный! - ворочалась в одиночестве старуха. - Вот пешеход-то!.. И что теперь будет - ни хлеба, ни одежи!.. Как у них руки-то стрелять не отсохнут - без матерей, видно, росли!
Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой, поддакивая дальней стрельбе.
"Неужели это так?" - спрашивал себя Захар Павлович и уходил закуривать новую цигарку.
- Ложись, леший! - советовала жена.
- Саша, ты не спишь? - волновался Захар Павлович. - Там дураки власть берут, может, хоть жизнь поумнеет.
Утром Саша и Захар Павлович отправились в город. Захар Павлович искал самую серьезную партию, чтобы сразу записаться в нее. Все партии помещались в одном казенном доме, и каждая считала себя лучше всех. Захар Павлович проверял партии на свой разум - он искал ту, в которой не было бы непонятной программы, а все было бы ясно и верно на словах. Нигде ему точно не сказали про тот день, когда наступит земное блаженство. Одни отвечали, что счастье - это сложное изделие, и не в нем цель человека, а в исполнении исторических законов. А другие говорили, что счастье состоит в сплошной борьбе, которая будет длиться вечно.
- Вот это так! - резонно удивлялся Захар Павлович. - Значит, работай без жалованья. Тогда это не партия, а эксплуатация. Идем, Саш, с этого места. У религии и то было торжество православия...
В следующей партии сказали, что человек настолько великолепное и жадное существо, что даже странно думать о насыщении его счастьем - это был бы конец света.
- Его-то нам и надо! - сказал Захар Павлович.
За крайней дверью коридора помещалась самая последняя партия, с самым длинным названием. Там сидел всего один мрачный человек, а остальные отлучились властвовать.
- Ты что? - спросил он у Захара Павловича.
- Хочем записаться вдвоем. Скоро конец всему наступит?
- Социализм, что ль? - не понял человек. - Через год. Сегодня только учреждения занимаем.
- Тогда пиши нас, - обрадовался Захар Павлович.
Человек дал им по пачке мелких книжек и по одному вполовину напечатанному листу.
- Программа, устав, резолюция, анкета, - сказал он. - Пишите и давайте двух поручителей на каждого.
Захар Павлович похолодел от предчувствия обмана.
- А устно нельзя?
- Нет. На память я регистрировать не могу, а партия вас забудет.
- А мы являться будем.
- Невозможно: по чем же я вам билеты выпишу? Ясное дело - по анкете, если вас утвердит собрание.
Захар Павлович заметил: человек говорит ясно, четко, справедливо, без всякого доверия - наверно, будет умнейшей властью, которая либо через год весь мир окончательно построит, либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет.
- Ты запишись, Саш, для пробы, - сказал Захар Павлович. - А я годок обожду.
- Для пробы не записываем, - отказал человек. - Или навсегда и полностью наш, или - стучите в другие двери.
- Ну, всурьез, - согласился Захар Павлович.
- А это другое дело, - не возражал человек.
Саша сел писать анкету. Захар Павлович начал расспрашивать партийного человека о революции. Тот отвечал между делом, озабоченный чем-то более серьезным.
- Рабочие патронного завода вчера забастовали, а в казармах произошел бунт. Понял? А в Москве уже вторую неделю у власти стоят рабочие и беднейшие крестьяне.
- Ну?
Партийный человек отвлекся телефоном. "Нет, не могу, - сказал он в трубку. - Сюда приходят представители масс, надо же кому-нибудь информацией заниматься!"
- Что ну? - вспомнил он. - Партия туда послала представителей оформить движение, и ночью же нами были захвачены жизненные центры города.
Захар Павлович ничего не понимал.
- Да ведь это солдаты и рабочие взбунтовались, а вы-то здесь при чем? Пускай бы они своей силой и дальше шли!
Захар Павлович даже раздражался.
- Ну, товарищ рабочий, - спокойно сказал член партии, - если так рассуждать, то у нас сегодня буржуазия уже стояла бы на ногах и с винтовкой в руках, а не была бы Советская власть.
- В Москве нет беднейших крестьян, - усомнился Захар Павлович.
Мрачный партийный человек еще более нахмурился: он представил себе все великое невежество масс и то, сколько для партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством. Он заранее почувствовал усталость и ничего не ответил Захару Павловичу. Но Захар Павлович донимал его прямыми вопросами. Он интересовался, кто сейчас главный начальник в городе и хорошо ли знают его рабочие.
Мрачный человек даже оживился и повеселел от такого крутого непосредственного контроля. Он позвонил по телефону. Захар Павлович загляделся на телефон с забытым увлечением. "Эту штуку я упустил из виду, - вспомнил он про свои изделия. - Ее я сроду не делал".
- Дай мне товарища Перекорова, - сказал по проволоке партийный человек. - Перекоров? Вот что. Надо бы поскорей газетную информацию наладить. Хорошо бы популярной литературки побольше выпустить... Слушаю. А ты кто? Красногвардеец? Ну, тогда брось трубку - ты ничего не понимаешь...
Захар Павлович вновь рассердился:
- Я тебя спрашивал оттого, что у меня сердце болит, а ты газетой меня утешаешь... Нет, друг, всякая власть есть царство, тот же синклит и монархия, я много передумал...
- А что же надо? - озадачился собеседник.
- Имущество надо унизить, - ответил Захар Павлович. - А людей оставить без призора. К лучшему обойдется, ей-богу, правда!
- Так это анархия!
- Какая тебе анархия - просто себе сдельная жизнь!
Партийный человек покачал лохматой и бессонной головой:
- Это в тебе мелкий собственник говорит. Пройдет с полгода - и ты сам увидишь, что принципиально заблуждался.
- Обождем, - сказал Захар Павлович. - Если не справитесь, отсрочку дадим.
Саша дописал анкету.
- Неужели это так? - говорил на обратной дороге Захар Павлович. - Неужели здесь точное дело? Выходит, что так.
На старости лет Захар Павлович обозлился. Ему теперь стало дорого, чтобы револьвер был в надлежащей руке, - он думал о том кронциркуле, которым можно было бы проверить большевиков. Лишь в последний год он оценил то, что потерял в своей жизни. Он утратил все - разверзтое небо над ним ничуть не изменилось от его долголетней деятельности, он ничего не завоевал для оправдания своего ослабевшего тела, в котором напрасно билась какая-то главная сияющая сила. Он сам довел себя до вечной разлуки с жизнью, не завладев в ней наиболее необходимым. И вот теперь он с грустью смотрит на плетни, деревья и на всех чужих людей, которым он за пятьдесят лет не принес никакой радости и защиты и с которыми ему предстоит расстаться.
- Саш, - сказал он, - ты сирота, тебе жизнь досталась задаром. Не жалей ее, живи главной жизнью.
Александр молчал, уважая скрытое страдание приемного отца.
- Ты не помнишь Федьку Беспалова? - продолжал Захар Павлович. - Слесарь у нас такой был - теперь он умер. Бывало, пошлют его что-нибудь смерить, он пойдет, приложит пальцы и идет с расставленными руками. Пока донесет руки, у него из аршина сажень получается. "Что ж ты, сукин сын?" - ругают его. А он: "Да мне дюже нужно - все равно за это не прогонят".
Лишь на другой день Александр понял, что хотел сказать отец.
- Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, - напутствовал Захар Павлович, - но тебе надо глядеть и глядеть. Помни - у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы людей без души живут, - тут великое дело... Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться.
Захар Павлович разжигался от собственных слов и все более восходил к какому-то ожесточению.
- А иначе... Знаешь, что иначе будет? В топку - и дымом по ветру! В шлак, а шлак - кочережкой и под откос! Понял ты меня или нет?..
От возбуждения Захар Павлович перешел к растроганности и в волнении ушел на кухню закуривать. Затем он вернулся и робко обнял своего приемного сына.
- Ты, Саш, не обижайся на меня! Я тоже круглый сирота, нам с тобой некому пожалиться.
Александр не обижался. Он чувствовал сердечную нужду Захара Павловича, но верил, что революция - это конец света. В будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича, а отец-рыбак найдет то, ради чего он своевольно утонул. В своем ясном чувстве Александр уже имел тот новый свет, но его можно лишь сделать, а не рассказать.
Через полгода Александр поступил на открывшиеся железнодорожные курсы, а затем перешел в политехникум.
По вечерам он вслух читал Захару Павловичу технические учебники, а тот наслаждался одними непонятными звуками науки и тем, что его Саша понимает их.
Но скоро ученье Александра прекратилось, и надолго. Партия его командировала на фронт гражданской войны - в степной город Урочев.
Захар Павлович целые сутки сидел с Сашей на вокзале, поджидая попутного эшелона, и искурил три фунта махорки, чтобы не волноваться. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. О ней Захар Павлович сказал стесняющимся голосом предупредительные слова:
- Ты ведь, Саш, уже взрослый мальчик - сам все знаешь... Главное, не надо этим делом нарочно заниматься - это самая обманчивая вещь: нет ничего, а что-то тебя как будто куда-то тянет, чего-то хочется... У всякого человека в нижнем месте целый империализм сидит...
Александр не мог почувствовать империализма в своем теле, хотя нарочно вообразил себя голым.
Когда подали сборный эшелон и Александр пролез в вагон, Захар Павлович попросил его с платформы:
- Напиши мне когда-нибудь письмо, что жив, мол, и здоров, - только и всего...
- Да я больше напишу, - ответил Саша, только сейчас заметив, какой старый и сиротливый человек Захар Павлович.
Вокзальный колокол звонил уже раз пять, и все по три звонка, а эшелон никак не мог тронуться. Сашу оттерли от дверей вагона незнакомые люди, и он больше наружу не показывался.
Захар Павлович истомился и пошел домой. До дома он шел долго, всю дорогу забывая закурить и мучаясь от этой мелкой досады. Дома он сел за угольный столик, где всегда сидел Саша, и начал по складам читать алгебру, ничего не понимая, но постепенно находя себе утешение.
1927