Содержание:
Натюрморт с рысью 1
Запись для деда 3
Хрустали в забытых копях 6
Рекламный ролик - Повесть 10
Рекламный ролик
Жене Ольге и сыну Михаилу.
Натюрморт с рысью
Азарта убивать, называемого охотничьим, я не испытывал даже в детстве, когда дружки мои неистово палили из поджигов по пустым отцовским бутылкам и по пичугам.
Зато в те годы у меня хватало терпения караулить с фотоаппаратом лесное зверье где-нибудь возле глухой озерной курьи или на солонцах. Изредка мне везло. До сих пор храню снимок ежика, доедающего гадюку. Раз в шквальную грозу заснял седую ворону.
Однако мелкие, пусть и честно заработанные, удачи не могли затмить мечту, ради которой и рвался я на летние каникулы в деревушку углежогов Сак-Елгу. Подобно форпосту первопроходцев Сак-Елга одиноко курилась дымами на фоне синевато-угрюмых Таганайских хребтов.
Рысь! Рысь не давала мне покоя. Медведя в тогдашние двенадцать лет тоже хотелось повстречать - испытать свой характер (но не ближе чем за километр…) А вот рысь - именно сфотографировать!
О желании заснять зверя я ни разу никому не обмолвился, даже отцу. Он задал бы жесткий вопрос - почему непременно рысь? - и потребовал убедительный, как доказательство теоремы, ответ. Ну, а разве мог я объяснить, отчего на исходе лета в мглистый час перед зарей вдруг просыпался и лунатиком брел к далекому ельнику. Душный ельник, мнилось мне тогда, бесконечен и не тронут рубками до самого Ледовитого океана.
Через двадцать лет я познакомился с известным в области рысятником Рожковым и с грустью осознал еще одно преимущество взрослого над мальчишкой. Для исполнения мечты, столь жгучей в детстве, мне требовались теперь лишь деньги на проезд, восемь рублей, несколько свободных дней и, пожалуй, удача.
Мы уговорились с Рожковым: едва придет с востока и перевалит через увалы Уралтау настоящая метельная зима и снега в тайге на горных склонах скопится достаточно, егерь напишет мне письмо.
Живет он в нескольких километрах от поселка Зуваткуль, среди исполинского леса. По случайности или жалости чьей (потребовавшей, видимо, мужества ) уцелел в беспощадные военные рубки остров трехсотлетнего лиственничного бора. А еще раньше, в двадцатые-тридцатые годы, бор щадили даже углежоги - ярые истребители уральской тайги, поставлявшие древесный уголь домнам старинных заводов. Правда, валили в бору выборочные деревья на кладбищенские кресты. Эти кресты не истлели и по сей день.
Если пес егеря не залает, чуя пришельца, можно пройти по квартальной просеке совсем близко и за толстыми стволами не заметить поляны с кордоном в центре. Подслеповатым бельчатам из дупла в развилке суков дом видится, наверное, усохшим вкусным грибом. Лиственницу с необхватным стволом, поверху обугленную молнией, опоясали скамеечки из еловых жердин. В стволе дерева сделан глубокий пропил и ствол стесан так, что получился удобный полукруглый столик. За ним Александр Михайлович курит в часы бессонницы сигареты "Герцеговина Флор", слушает по транзистору старинные романсы, убавляя и прибавляя громкость в зависимости от настроения. Бывает, в час ночи голос певицы Бичевской доносится аж до поселка. Браконьеры Зуваткуля сразу делают вывод: в ближайшие два-три дня на глаза егерю лучше не попадаться - пощады не будет. Зимой же Александр Михайлович вываливает на столик остатки пищи для птиц.
…После затяжной метели оплывает ведущая к дому лыжня. Под свежей снежной толщей гаснут привычные запахи старых следов. Тогда кобель Топаз спешит раньше мышей и сорок "застолбить" целину вокруг дома. Всякий раз недоуменно взвизгивает, если с облюбованного им: кустика рухнет на морду ком сырого снега.
Меня Топаз не признал - угрожающе скалил волчьи клыки, пока хозяин сам не вышел на крыльцо.
- А-а… примчался… Думаю, к вечеру, балаболка, не явится - скормлю синицам его порцию беляшей. Знатье бы, что запоздаешь, я уехал вместе с жинкой к дочке в Сатку. Сижу как на иголках: и тебя нет и лесовозы последние вот-вот пойдут на Сатку…
Егерь вымыл испачканные мукой руки. Вытер их не передником, как сподручнее хозяйкам на кухне, а вынул из шифоньера белоснежное полотенце и лишь затем с достоинством протянул руку.
- В письме какой уговор на шестой строчке? Позавчера быть! Этак дружба наша наперекосяк пойдет…
- Семья, семья, Михайлович, - скороговоркой отшутился я, не в силах скрыть радостного волнения.
Егерь пристально помолчал, убрал нитку с моего плеча.
- Про рысь сейчас не трепыхайся - завтра. Сейчас мы с тобой беляшами ублажимся, а после сюрприз есть для тебя.
Что за сюрприз, я догадывался. Новые рисунки… Трудно судить о таланте Александра Михайловича, но рисует он с упоением и очень много. Восторженность егеря перед морозным узором на стекле, виданным-перевиданным тысячу раз, я поначалу даже счел за фальшь.
Не скрою, мне льстит, что и к моим снимкам обычного любительского уровня он относится благоговейно, как к законченному авторскому произведению. Обязательно требует к снимку название, дату и роспись поразмашистей. Ни рисунки, ни тем более подаренные ему фотографии он не развесит на стене до тех пор, пока не выстругает для них ладные рамки из красноватого лиственничного комля.
Помню, при нашем знакомстве меня поразили пять мальчишеских лиц в этих ладных рамках. Все пятеро братьев Александра Михайловича погибли на фронте, и рисовал он их не с фотографий, а по памяти. Болтливые люди избегают с ним встреч: егерь помнит буквально каждую реплику из разговоров прошлогодней давности. Но если человек ему приятен, он никогда не уличит его в неискренности или в забывчивости, только досадливо поморщится. В поселке Зуваткуль об Александре Михайловиче бытует легенда, будто он после поездки в город обязательно выписывает на бумажку номера всех повстречавшихся за день автомашин и сжигает ее - освобождает память.
Действительно, едва мы отобедали, как в руках у егеря оказалась папка с рисунками. Видимо, желая подогреть мое любопытство, словно нехотя показал сначала один - мужской портрет. Лицо из обычных: густые брови, массивный подбородок. Но Александр Михайлович рассказывал о натурщике так упоенно, что я усомнился в своем чутье на интересные лица.
- На Дегтярке повстречались - экскаваторщик с Бакальского рудника. Молчун. Кряжистый. Физиономия сильная. Никаких ваших декоративных бород! Пооблизывался я вокруг него деликатненько и ребром ему вопрос. Или ты, сукин сын, позируй для меня час, другой, не колыхнувшись, или топай отсюда - браконьерствовать не разрешу!
- Так, так… И чем кончилось? - вежливо поддержал я егеря - он ждал ответного интереса.
- Тем и кончилось! Попотел он истуканом полдня, а после друг над дружкой хохотали: местные-то давно вылущили Дегтярское токовище!
Более удачными, по-настоящему самобытными оказались рисунки зверей. Егерь не показывал их раньше. Удивляли и подписи к рисункам…
"Натюрморт с лосем". Вырисованная до объемной достоверности кастрюля на подоконнике с цветком алоэ. Облупленная оконная рама, стекло с потеками дождя и там, за стеклом, - мираж лося! Удивительная тоска. Я ревниво вглядывался в рисунки, пытаясь понять тайный смысл каждого. Перехватил взгляд егеря. Нам обоим стало неловко…
Я впервые отметил, как постарел егерь за год, несмотря на крутые плечи, гантели под кроватью, и его бодряческая речь со мной именно от нежелания выглядеть стариком. Со сверстниками он разговаривает простым, вполне интеллигентным языком, проще держится. Я никогда не расспрашивал его о былой профессии переводчика - на самодельном стеллаже много книг на немецком языке. Не интересовался, почему он на склоне лет уехал жить из приморского ярмарочного города в медвежий угол. Знаю только, что в этом обветшалом доме родились и умерли его отец и дед - потомственные смолокуры - и сам он появился на свет на их скрипучей кровати. Расспрашивать его ради праздного любопытства стыдно, не тот человек, а чувствовать себя с ним на равных невозможно - слишком разного мы возраста и замеса. И вот сейчас он сделал встречный шаг, показав рисунки-откровения.
Почему-то ни на одном рисунке не оказалось рыси.
- Животин рисую только вольных. На воле рысь лоб в лоб не встречал, - сухо ответил егерь на мой вопрос. Он понял, что интимность минуты тяготит меня. - Рисовать, как она в капкане мечется, - жидковата радость…
Скрытый в его словах упрек задел меня за живое.
- Так вы, что, Михайлович, осуждаете меня? - спросил я, не в силах скрыть раздражения.
- Прибыль какая - судить тебя? Ведь у вас, нынешних, едино в ушах сквозняк. Словчишь ведь ты! Чикнешь ее, будто и не в капкане вовсе. Вроде как смельчак какой - на воле подстерег…
Теперь я обиделся уже всерьез. Стоило ли ему и соглашаться, писать письмо, если сама затея съемки неприятна? Достойнее, конечно, сфотографировать рысь на воле, но ей-ей глупо зависеть от редчайшего случая. И потом, для сносного фото секундной встречи мало. Нужно хотя бы выбрать удачный ракурс, выждать свет поэффектней… Капканы? Их он ставит и без меня…
- Михайлович, а напросись я к вам ради охоты и пристрели рысь в капкане - лучше разве?
- Ты носом не води, я и сам умею! - недобро усмехнулся Рожков. - То охота, а то иску-у-усство…
Не найдя точных слов для хрупкой мысли, он словно выдохнул в слово "иску-у-усство…" всю силу убеждения. Я же изрек в отместку за упрек в непорядочности:
- Художник Сезанн родную мать рисовал в момент смерти! Хотел поймать в красках, как лицо у нее остывает…
- Нашел, чем удивить… - процедил он сквозь зубы. - Люди, люди все творят. Зверь на подлость не способен…
- А возьмем поэтов?! - продолжил я, мне хотелось взять верх любой ценой. - Целомудренные, между прочим, пишут строки. Можно сказать, целую страну учат нравственности. Но ведь смех чистый требовать, чтобы поэты и в быту соответствовали своим стихам. Живые люди, куда денешься…
Обычно спорщик пластичный, не твердолобо стоящий на своем, а жадно внимательный к аргументам собеседника, Александр Михайлович на сей раз был неузнаваем. Логика егеря казалась мне прямолинейнее, чем стволы лиственниц вокруг его дома.
- Фотографам и кинооператорам съемку скрытой камерой запретить! Бросил поэт жену с грудным младенцем - гнать его из редакций взашей! Художник равнодушно проходит мимо пацанвы, малюющей на заборе скверные слова, - лишать его звания художника!
В горячке спора я раскалился, как говорится, добела и допустил личный выпад против егеря. К моему удивлению, он расхохотался, потеплел голосом до задушевности.
- Наконец-то! От сердца, а не от ума! Хорошо размялись, а, правда? Сохнет язык без трепа - безлюдье…
На новом месте я сплю всегда плохо. Долго ворочался с боку на бок, припоминал до отдельных слов наш спор с егерем. Человек за семью печатями, умен, очень умен и уж гораздо более широких взглядов, чем позиция, которую отстаивал. Странно, зачем? Или уж так заведено, срабатывает инстинкт самосохранения общества: пожилой навязывает молодому те высокие нормы, недостижимые, как всякий идеал, по которым сам прожить не сумел?
В щель двери был виден красный плексигласовый светильник, зеркало на столе, хозяин дома, бреющийся опасной бритвой. Поразило его лицо, остекленелые глаза, будто там - в зазеркалье - увидал он не свое отражение, а нечто иное, ужаснувшее его. Бреется Александр Михайлович дважды в сутки: перед тем, как лечь спать, и непременно утром. Пришла на ум злая байка о нем, кою слыхал от жителей Зуваткуля.
"На серьезного зверя и небритым? Ни, что ты! Он даже в болоте сначала окоп отроет, наденет чистое белье, щеки выскоблит до синевы, а уж тогда бабахает по уткам! Мимо мажет, если не побреется…"
Утром отчужденности между нами как не бывало.
- Эй, засоня, пушки твои не откажут на морозе? - насмешливо гаркнул егерь из кухни, в темноте охлапывая снег с принесенных дров.
- С инеем мороз? - осторожно поинтересовался я. По суеверности я и в мыслях не допускал две роскоши сразу. Мало - сама рысь, еще и лес хрустально-белый!
- Выйди, глянь. Иней в городе у вас - от малокровия. У меня - куржак с ладонь!
Я оделся и, прихватив оба "Киева", вышел на улицу.
Заиндевелые колонны лиственниц разбеливали черноту леса, утягивались в небо, пока еще звездное, с выстуженным ломтиком луны в орнаменте ветвей. Остро пахнуло морозом. Ушей коснулось эхо прогромыхавшего по автостраде первого лесовоза - стылый воздух усиливал звуки. Я легко представил себе дневное великолепие леса, когда самыми темными красками будут воздушно-голубоватые тени на снегу.
"Возьму свое сегодня, - подумал я, - лишь бы затворы, миленькие, не подвели!"
Желая еще раз убедиться в надежности фотоаппаратов, я оставил их висеть на уличной ручке двери.
Завтракали вчерашними беляшами. Конечно, охота - ремесло егеря, и зачем человеку волноваться перед привычным делом. Но мне все равно хотелось видеть его сейчас не таким будничным! Хоть бы посуровел, что ли… Сам я жевал сочные беляши без аппетита.
Затем егерь долго и очень тщательно брился, и снова глаза его остекленели, лицо превратилось в сгусток воли.
- Теперь и про рысь можно потолковать, - добродушно начал он, заклеил порез на подбородке. - День сегодняшний так живем. Один капкан у меня по склону Мускаля - первым навестим. От него к Дегтярке. На Дегтярке два пасут рядышком. Последний недалече здесь, в овражке. По первому снежку сорвал охотку, проверить недосуг.
- Михайлович, нам бы до трех часов уложиться. После трех свет не съемочный.
- Ого, сказанул! Я-то на своих досках ходок. А ты?
Мне пришлось показать егерю свои узкие, беговые лыжи.
- Соломинки? Оставь в избе, на лучину пустим…
Он вынес из сеней валенки и широкие короткие лыжи с сыромятными креплениями, подбитые неизвестным мне мехом.
- Сожгу твои соломинки, может, тогда научишься уважать людей. Куда ехал и зачем ехал - забыл?
- Виноват, Михайлович, секи поскорей! - покорно склонил я голову. Мне не терпелось очутиться на улице…
С непривычки к чужим лыжам я быстро устал, взмок и уже не ощущал мороза. Сталактитовый лес с позванивающими от мороза ветвями вызывал досаду: приличный кадр на ходу не сделать. Даже делая портрет бетонщика для трестовской многотиражки, целый час вымучиваешь из него обязательную "улыбку передовика", а тут для себя снимок. Для души…
Порой я всерьез задумываюсь, что скажет о моей честности фотографа сын, когда вырастет и заинтересуется "подлакированными" снимками в подшивке хранимых мною газет. Ведь по ним составляется летопись треста! Верно, улыбчив и обаятелен бригадир бетонщиков Вахтанг Тебридзе, но только это полуправда, ибо остальная часть правды в том, что, когда я приехал снимать Вахтанга, он был зол на редкость. Мел снег, в сырой снежной каше буксовали троллейбусы, а его бригаду перебросили доделывать автостраду, ведущую к аэропорту, - укладывать бетонную подготовку прямо на слякотный снег. Близилась красная дата календаря - ждали гостя из столицы…
Конечно, легко напустить сыну тумана о правде фотоискусства, якобы не всегда совпадающей со столь сложной правдой жизни, а еще слаще впасть в амбицию. Дескать, за какие снимки платили, те и делал, и денежки на тебя тратил, родненький! Но если даже родному сыну говорить одно, а думать совсем другое, тогда…
Занятый мыслями о сыне, я не сразу распознал в еловой гриве на нестерпимо ярком голубом фоне начало хребта Мускаль. Еще минут десять ходьбы - и мы целиком увидали взметенный над тайгой оснеженный гребень.
На хребте отдельно искрилась каждая елочка, отдельным кораллом просматривался каждый валун в россыпях курумников. Поразительное отличие от того вроде и невысокого темнохвойного увала, каким увидал Мускаль летом. Вот и бравируй после этого своей зрительной памятью фотографа!
На склонах Мускаля снег стал особенно глубок. Мне, дотоле тропившему лыжню, пришлось теперь плестись вслед за Михайловичем. Я заметил в прогале между елями обширную поляну и было свернул вправо - скорехонько обогнуть ее и снова оказаться впереди егеря, но тут Топаз глухо зарычал. Утопая в снегу, он прыжками понесся к пню на поляне, который искрился снежным грибом.
Как потом рассказал егерь, слабинка рыси - любопытство, и коль лес глухой, нетронутый, с бесконечными одинаковыми елями, то рысь обязательно исследует нарушающие однообразие пень, буреломину или стог сена…
Топаз крутился вокруг пня, но близко к нему не подскакивал…
- Горяч-горяч, а в капкан нос не сунет, - с теплым чувством сказал егерь. Александр Михайлович понимал, что любой привычный ему пустяк сейчас интересует меня, и ненавязчиво подсказывал, как беречь силы при долгой ходьбе по тайге, как уберечься от обморожения.
Он осторожно разгреб топором снег возле капкана и указал пальцем на светлый полированный коготь, стиснутый железными губами капкана.
- Снега лишка подвалило. Лапа не провалилась как следует, он ее и щекотнул за коготь. Видеть сам не видывал, но читал: бывает, и лапу отгрызает…
Меня охватил не то чтобы страх встречи со зверем, а жутковатое чувство: ждать с раздробленной лапой, пока "избавитель" однажды под вечер не приставит ствол ко лбу - все четыре перегрызешь…
- Жинка иногда взбунтуется - посиди дома! Воскресенье откукую с нею - и то муторно в четырех стенах… - сказал егерь, безошибочно угадав мое состояние.
Он долго и молча смотрел на меня, словно ожидая, что вразумительного я ему отвечу. Я старательно потер ладонями лицо, стаивая иней с ресниц и бровей…
Егерь неожиданно зло прикрикнул на взбудораженного пса. Топаз заскулил от незаслуженной обиды, выбрался на лыжню за моей спиной, и до самой Дегтярки меня сопровождало его горячее дыхание. Причем, стоило ускорить шаг, чтобы настичь Михайловича, как пес начинал предупредительно рычать. Я заметил: егерь не терпит молчащего ходока за своей спиной. Он или пропускал меня вперед - тропить лыжню, и тогда сам тяжело молчал за моей спиной, либо же, вроде как от скуки, постоянно переговаривался со мной, если я отставал.
Дегтярка оказалась заброшенной деревней. Собственно, следовало догадаться еще раньше - по названию: жители занимались когда-то перегонкой дегтя. Под сугробами угадывалось русло ручья. Вдоль него сиротело несколько срубов без окон и крыш. На одном торчали целые стропила. Вот, должно быть, счастье на всю жизнь - подглядеть, как гибкие кошки прыгают по этим сказочным развалинам…
Однако Топаз бестолково вилял хвостом и поглядывал на хозяина.
- Порожня-я-як… - сказал егерь, не то досадуя, не то радуясь пустым капканам. Экзотичные развалины разом обесценились в моих глазах. Мало их, деревень, догнивает по всему Уралу! Нашел сказку…
Назад к кордону возвращались без спешки, с частыми остановками. Я постоянно ловил на себе пытливый взгляд егеря. Александр Михайлович насвистывал романсы, пил кофе из термоса. Было теперь время и для съемок ослепительного кораллового леса, но пыл пропал, и я ни разу не вынул из кофра фотоаппарат.