- Я надеялся в деревне закупить провиант, в магазине оче-е-ередь за дрожжами - десять раз кольцом…
- О, и я о том! Не люблю голытьбу! - разделил Жиганов содержимое свертка на равные части. - Жевани яичко, пофорсил и будя. Соседку спрашиваю: раз я такой-сякой, зачем к такому-сякому прешься за масличком и медом? И начнет нудить: "Разучились держать скотину. Ты, Прохор Андреевич, после войны лес не валил - особняком норовил, охотствовал, а мы обезручились. Отламываются рученьки…" - Пьянствовать, сплетничать, воровать - не отламываются! Надо ить пошло, овцу со двора не выпусти…
Артем вспомнил злые слова о тайге продавщицы Елены: "Не дорубят никак окаянную…" Сейчас великан начнет ругать и седую продавщицу, и хилого сына Гошу…
Но Жиганов сдул с чая хвоинки и пепел, подал кружку мальчику.
- Стало быть, для деда токовище? Обещать не буду, не стало птицы. Деда как кличут?
- Моего дедушку зовут Проклом, - сдержанно ответил мальчик.
- О, на пэ, как меня. Сколь лет ему?
- В ноябре исполнится шестьдесят пять.
- Ай, врешь, поди, Гошка подучил? И я ноябрьский, шестьдесят шесть стукнет! Девятого ноября, нет? - доверчиво спросил великан.
- Угадали, девятого! - солгал Артем с легким сердцем. Стыдно разочаровывать хорошего человека…
- Це дела-а-а… Здесь у деда не болит? - Жиганов ткнул пальцем в голень левой ноги.
- У него осколок тут, он даже прихрамывает в дождливую погоду… - снова обманул Артем (дед прихрамывал на правую ногу, и осколок застрял в бедре).
Великан торопливо закатал кальсонину выше колена. Артем поежился, пожалел, что солгал: от колена до пальцев ногу обезображивал лоснящийся рубец ожога.
- Корову вывел с пожара - у беженки… Шесть ртов, куда ей без коровы, в петлю разве? Ай-я-яй, совсем братки мы с ним. Кем батька работает?
- Он не живет с нами, - уклонился Артем от ответа.
- Дед по матери?
- Нет, папкин папа. Он ослеп, и мама привезла его из деревни к нам в город. Заставила меня написать об этом папке…
- Врешь, врешь… - тихо, как заклинание, повторил великан. - Батька бросил вас, и она свекра-слепца приютила? Не верю… Может, сберкнижка у него?
Мальчик ответил не сразу.
- Я правильно понял вопрос… У дедушки нет сберкнижки. Мама занимала пятьсот рублей - возила дедушку в Москву к глазным врачам. Об этом она тоже велела написать папке - пусть знает наших!
- Це дела-а-а-а… Пишет батька?
- Мама запретила, плохо его помню. Адреса у него нет, мы живем в новой квартире. Привезли дедушку из деревни, и через год нам дали двухкомнатную квартиру. Дедушка - инвалид, ему нужна отдельная комната.
- Це дела-а-а… И ты, язви тя в душу, ради деда утек из дома? Что ж, он - охотник?
- Нет, кузнец. Он говорит: чтобы не оглохнуть, надо обязательно слушать глухарей. Пока жил в деревне, мы с мамой приезжали весной, и он водил нас на токовище - слушали песню…
Оба надолго замолчали, каждый по своей причине. Артем надел шерстяные носки, высохшие кеды. Затолкал ноги в рюкзак и лег лицом к огню. Вспомнил о границе между Азией и Европой (для уютных минут перед сном всегда имел в запасе приятные мысли). Кто ее придумал и зачем, если нет колючей проволоки и распаханной полосы?
По дороге сюда он два раза заметил в чаще покосившиеся обомшелые столбы с фанерным указателем "Азия - Европа". Что за человек установил эти столбы и как определил нужное место? Почему не левее на километр или правее? И через километр и через десять те же самые ели, буреломины с комьями земли на корнях, россыпи студеных валунов, талая вода, дряхлые сугробы, сороки, муравейники, развороченные голодным медведем, оставленные им кучи - следы поноса, брусника на скалах… Тайга, тайга снилась Артему!
Жиганов развел возле ног мальчика костер-нодью (по молодости и губят ноги). Плотней укутал его телогрейкой.
- Стало быть, песней прикупил вас с матушкой… Я ведь сынов своих тоже сызмальства таскал на глухарей. Кадушками их солили…
Показалось Артему, будто он и вообще не спал. По-прежнему горел костер, лишь золы добавилось, по-прежнему ночь, жутковато, а спросонья еще и очень холодно.
Они обогнули дикий гребень, на котором смутно чернела вышка, и пошли сквозь чащобный сосновый молодняк, потом среди редких колоннадных сосен - вверх по склону, и уж восток стал багровым за их спинами, а они все вверх, вверх… Туда, где на уступах скал вдосталь прошлогодней брусники, а еще мелкая птичья галька, а еще сочная хвоя на сосенках-перволетках… А кто вообще знает, где и отчего рождается песня? Жиганов тихо матюкнулся…
Он сознавал здравым разумом: "Чушь, конечно, не за птичье бурухтанье приютила невестка свекра-слепца… Попросту фарт подвалил мужику на старости лет: невестка - золото, ну и пацаненок, ясно дело, в матку… Коль откровенничать, как на духу, да мог ли он и помыслить, что сыны передерутся между собой, лишь бы не платить алименты родному отцу? И какие-то плюгавые выросли, ни один не вымахал в его рост. Кровь жены перебила детям стать, сильней оказалась… Может, и впрямь сглупил в свое время - не женился на Ленке Анфаловой? Она, колдунья, и мстит за то, Гошку-кутенка прибрала к рукам… Но ведь и у слепца сын хорош кобелина: уйти от этакой жалостливой бабы, пацаненочка предать… Сам, подлец, поди, не сиротствовал после войны… Остричь мужское добро прямо ножницами - эйх, побесится! На коленях елозить будет - примите обратно в семью, ан, нет - дулю тебе!"
Великана грела мысль о том, что отец мальчика еще хуже его сыновей…
После первых вздыбленных складок склон потянулся полого, путники вышли на обширное плато. В карликовых елях затрещал зверь, в темноте невидимый, крупный, очевидно. У Прохора Жиганова комок подкатил к горлу: мальчик цепко ухватился за его ладонь, давно равнодушную к порезам и ожогам.
Вчера вечером, наблюдая, как Артем пошатывается от усталости, он испытывал жалость к нему и одновременно сладостное удовлетворение. Взмолись Артем о передышке - ни секунды не колебался бы - попер на загривке, пока хватило сил! Но чем дольше проявлял Артем упорство, тем энергичней шел и Жиганов. И причину этой жесткости без труда разгадает любой житель Веселухи: вместо внучат водит чужого мальчишку - дожил! Великан всхлипнул…
Когда задумаешься, какую жизнь создал себе к сегодняшнему дню, то очень трудно расплести тугой клубок - отделить следствие от причины. Пойми, попробуй, когда действительно тебе изменяла удача, потому и жизнь пошла в сторону, а где, не лукавь, сам оплошал, поленился или сподличал, оттого и пожинаешь. Но если удача справедлива и дается в руки лишь достойным ее, то кому, как не Артему, услыхать любовную песнь петуха? Последнего на току, некогда кипевшем страстями.
Просторную тишину плато нарушил слабый "щелчок" птицы. Далекая песнь звучала робко, с долгими перерывами. Не сила страсти клокотала в ней, а как бы вопрос к соплеменникам: тэк-тэк, кто еще уцелел? Тэк-тэк, тошно одному…
Жиганов замер с поднятой ногой. У Артема захолонуло сердце, он ослабел в суровом ночном походе и мучительном томлении по глухарям.
В тумане, наползающем на плато с горячих болот, проступали карликовые ели, гнутые ветром в одну сторону. За ними зыбкими силуэтами высились одиночные скалы-останцы, они и порождали эхо. Артем огляделся. Скорей всего петух сидел не на земле, а на вершине скалы, иначе песнь звучала бы глухо. Мальчик бесшумно собрал из картонных выкроек раструб, похожий на трубу граммофона. Закрепил в горловине раструба микрофон магнитофона и покрался вслед за Жигановым.
Невидимое солнце высветлило плотный туман. Мир для зрячего в подобные минуты предстает цельными контурами и силуэтами - как бы самой сутью, очищенной от подробностей и красок.
Пожалуй, за всю жизнь Прохор Жиганов не скрадывал птицу с такой страстью, как сейчас. Сорвись затея, не удайся чужому мальчишке записать глухаря, он заплачет с горя, как ребенок. На пергаментных щеках великана полыхал румянец, колючим агатовым глазам вернулся доверчивый блеск. Или слух обострился до музыкального, или воображение проснулось, но он явственно различал предсмертную тоску в песне последнего петуха.
Плато в тумане внезапно оборвалось стремительным склоном. Из склона вертикальной иглой торчала скала, на ее плоской макушке и токовал петух. Скала была приметной, наверное, поэтому неизвестный человек сложил на уступе из камней тур "Азия - Европа". Туман гасил краски, и виден был лишь силуэт птицы. Глухарь токовал, вытягивая шею то в небо Европы, то в небо Азии. Великан нелепо замирал с поднятой ногой, гадая, куда сделать следующий шаг. Он знаком показал Артему - ближе нельзя! Оба залегли, однако не вытерпели и подползли к краю обрыва - до птицы оставалось совсем немного.
В момент, когда глухарь умолкал, скалы-останцы гоняли эхо. И он, считая, что это петухи-забияки отвечают на вызов, начинал чертить землю крыльями вокруг мнимого соперника. Со скалы летели вниз мелкие камешки и трухлявые сучки.
Две песни, три песни, шесть песен - есть запись! У Артема мелькнуло шалое желание хлопнуть в ладоши, вспугнуть птицу. И он, уже насытившийся, радостно-умиротворенный, мечтал, как прокрутит запись деду.
Солнечный луч прошил распадок, соединив цепь отдельных скал золотым жгутом. Ослепленная птица мощно забила крыльями и тяжело полетела вниз - на дно распадка.
- А ну! - кивнул Жиганов на магнитофон. Артем включил. Великан приложил ладонь к уху, нагнулся, будто подслушивая у чужих дверей.
- Тэк-тэк, - звучала отчетливая, но тихая песнь, гораздо тише, чем наяву.
- За этим и ехал? - мрачно спросил великан. Он сидел на мокром мху и ненасытно курил, широко расставив согнутые в коленях ноги, устало сутулясь. Молчал. Артема обескуражила мгновенная перемена во взрослом человеке. Он даже усомнился, найдет ли проводник дорогу с плато к месту ночевки?
До деревни они дошли гораздо быстрей, знакомый путь всегда короче. Почти не разговаривали. Великан думал о своем, Артем же был счастлив удачей. У околицы Жиганов скомкал пустую пачку папирос и спросил его, станет ли курить взрослым? Не стоит, пакостное дело!
На середине улицы Жиганов вдруг остановился.
- Погодь, должник ведь мне Гошка! Ну-ка слетаем…
Артем из последних сил проковылял за великаном к дому продавщицы, счастье переутомило мальчика. Жиганов с маху пнул калитку, а через минуту вышел обратно, грязно ругаясь.
- Ай, голытьба, ай, порода, жены порода! Паря, скажи, как с ними всеми жить? Попросил меня, купил батю родного - я ему сделал! Плати, сученок, добром в ответ, раз пообещал! Ни рам мне, ни спасибо! Гужует в Сатке с корешами, "Урал" с люлькой выиграл! Гробину себе выиграл, чистый гроб… Это что же творится на белом свете, мама родная…
Он внезапно умолк, посмотрел на Артема и крикнул в распахнутое окно.
- Ленка! Ты сюда завезла безотцовщину? Пусть и ночует у тебя! - ушел, не сказав мальчику ни слова.
Обида была столь неожиданной, что слезы сами выступили у Артема на глазах. Он смотрел вслед Жиганову, пока продавщица не вышла и не увела его за руку в дом.
В то время как Елена жарила картошку, Артем настраивал цветной телевизор. Он не знал, о чем разговаривать с седой женщиной, чувствовал себя неуютно, прятал от нее глаза - и зачем она, как щенок, ловит его взгляд?
Ели вместе из одной сковороды. Мальчик опасался захватить ложкой от доли хозяйки, ведь мать всегда раскладывает картошку отдельно по тарелкам - ему, себе, потом деду.
- Бросит теперь меня… - уронила седую голову на стол, заплакала навзрыд продавщица. - Выкупит "Урал" и бросит… Сам сморчок, смотреть не на что, а кулаки с дыню - погладишь и маешь вещь… У них, у всей породы кулаки… Я ж и отца его привечала за кулаки, пустой на всю жизнь через него осталась… Специально повез к бабке в Юрак, чтобы шито-крыто… Она, колдунья, и сейчас вон делает девкам из столовой и ничего - рожают потом… А я в мае родилась, маяться всю жизнь… И не мщу я ему вовсе, Гошка - вылитый он…
Артем сидел с пунцовым лицом, страшась выдать жестом, взглядом интерес к тому запретному, что не обсуждал даже с единственным другом.
Продолжая всхлипывать, продавщица постелила мальчику на печи. Ночью он услыхал сквозь сон, как вернулся Гоша и на цыпочках прошел в комнату Елены (догадался по звуку скрипящих половиц). Вскоре из-за двери раздалось тихое стройное пение:
- Ты, товарищ мой, не попомни зла-а-а, в той степи-и глухой схо-о-орони меня…
- А жене скажи-и-и, чтоб не печа-а-алилась, переда-ай кольцо обруча-альное… - вплетался в пение женский голос.
Рано утром Елена разбудила Артема. Он старательно чистил зубы перед дорогой, а Елена разглядывала ленок на худой детской шее и покусывала губы.
На улице мальчика поджидал Жиганов.
- Артемка, не серчай, нервы у меня после контузии… Припадок бил ночью, ты бы испугался, не выспался… На-ка, деду твоему! - великан дрожащими руками стал толкать в карманы, за пазуху мальчику черные куски, похожие на сухари. - Чага, Артемка, авось поможет деду от глаз… Заваривай, и пейте вместе… Они ить дурачье, водку лижут, я чагу пью… Нас, стариков, кроха осталось, вместе мы должны держаться… - бормотал великан. - Чага, Артемка, авось поможет…
Елена задернула занавеску окна.
"Нашел, чем задарить, нет чтоб меду бидон…"
За ночь грязную дорогу надежно подморозило, Артем шагал, как дышал, легко и неутомимо. Он решил идти до Златоуста без привалов, радость достигнутой цели умножала силы. Хорошо, что пересилил себя и не обиделся на Жиганова раньше времени. Он добрый и Гоша добрый, почему не помирятся?
В тумане увалы Уралтау выглядели девственно-непроходимыми - ни вырубок, ни просек. Там, в соснах и тумане, пролегла граница между Азией и Европой. Бывают, оказывается, границы без проволоки колючей и нейтральной полосы. Кто же вкопал столбы-указатели и как определил нужное место? Так и он придумает границу, где захочет…
Лужи на дороге блестели радужными пятнами бензина. Из памяти всплыло давнее-давнее…
…Вечер, дождь, неоновые огни, в носу щекотно от выхлопных газов машин. Он сидит у отца на плечах, точно, отец всегда носил его из яслей на плечах. Мать держит над ними зонт, сама без плаща, промокла. Отец рассказывает ему о золотых рыбках, эти рыбки играют и в лужах, и в реках, от них и цветные пятна на воде. Мать возразила, да, сразу вспылила: не выдумывай, держи ребенка крепче, пятна от бензина и солярки!
Артем понял, что простит отца при встрече. Уже простил.
Солнце испарило туман с хребтов, и мальчик жадно вглядывался в склоны Уралтау - душа ждала открытий.
Хрустали в забытых копях
Все эти годы Дягилев прожил в курортном городке на берегу Черного моря, куда уманила его с Урала молчаливая Лейла. По возвращении с работы домой, она бесшумно распахивала дверь и неумолимо наплывала на Дягилева восточной тенью, роняя на пол шпильки из волос.
Лейла, как и его бабушка Настя в юности, купалась по ночам нагой, но не плескалась шумливо близ берега, а с сумеречной улыбкой на лице надолго исчезала в открытом море. В момент, когда она медлительным силуэтом надвигалась из воды на Дягилева, топазовый кулон в ложбинке меж ее грудей искрился крупной звездой, и Дягилев слепнул от сияния камня раньше, чем успевал сделать встречный шаг.
После купания Лейла вела его, вконец обессилевшего, на кукурузное поле - к столбу из грубоотесаного камня толщиной в несколько обхватов. Столб подпирала груда валунов, издали он походил на гигантский кристалл. Никто из местных жителей не знал, почему початки кукурузы близ столба-кристалла наливаются заметно крупнее чем на окраинах поля, почему птицы, отставшие от стаи, часами отдыхают - копят силы именно на каменном столбе, а не в окрестных платановых рощах, где вдоволь гусениц. Даже рычание трактора не вспугивало птиц. Тракторист оставлял вокруг почитаемого столба островок нетронутой земли, в этих горных краях, мимо которых плавал еще Одиссей, любой мальчишка знал свою родословную до десятого колена. Лейла безошибочно отыскивала в темноте место, откуда черный силуэт исполинского кристалла совпадал с лунной дорожкой на море. Дягилеву казалось на миг, что вот ступи с вершины камня на серебристую тропу и праздным шагом без устали дойдешь до самой луны. Безмолвная Лейла часами отрешенно смотрела на каменный столб. Дягилеву же претила пустая трата времени - со слипающимися глазами он рвал цветы на опушке платановой рощи.
К пышным охапкам полевых цветов Лейла, в отличие от бабушки Насти, была совершенно равнодушна. Когда они возвращались от каменного столба домой, Лейла держала Дягилева за руку, как мать усталого ребенка, и он всякий раз с изумлением чувствовал, что рука теплеет до самого плеча, мышцы всего тела наливаются силой, прочь улетучивается раздражение. Во дворе Лейла срезала с куста всего одну розу. Вазу с розой ставила на подоконник, чтобы живительный лунный свет попадал на цветок. Топазовый кулон Лейлы сверкал ярче обычного, и Дягилев моментально забывал о сне, о тесноте их комнатенки, за которую хозяйка брала втридорога, забывал о хроническом безденежье…
Отсыпался Дягилев у себя в отделе - за кульманом. Разработку индивидуальных проектов курортных зданий ему, конечно, не доверяли, а лишь поручали привязку типовых. Порой Дягилеву хотелось сорвать кулон с шеи Лейлы - расколоть его молотком или запечь в хлебе, как некогда бабушка Настя запекла аметист в куличе: камень из фиолетового стал золотистым.
Дягилев искренне недоумевал, почему Лейла не изменяет ему с местными владельцами виноградных участков, сулившими ей и черную "Волгу" и сердце в придачу. Раз не выдержал в очередном приступе ревности - спросил ее об этом. Лейла в оправдание не проронила ни слова, а только неуловимо коснулась пальцами колючей щеки мужа, и он смущенно умолк.
Постепенно Дягилев научился различать оттенки молчания Лейлы. Когда он обрушил на нее известие о том, что вряд ли сможет стать отцом долгожданного ребенка, молчание согбенной Лейлы говорило красноречивей всяких слов. Тем не менее Лейла в тот же вечер начала вязать ему давно обещанный джемпер. С того вечера величавое молчание Лейлы все чаще и чаще становилось непосильным для Дягилева. В такие минуты он, отшвырнув журнал "Здоровье", включал на полную громкость осточертевший телевизор или настойчиво, почти сердито, убеждал Лейлу в своей любви к ней.
В разгар курортного сезона поклонники из приезжих атаковывали Лейлу в больнице, плотным кольцом обступали на пляже, машинами теснили к обочине прямо на глазах Дягилева. Он вроде и попривык к подобным шуткам: глупо было бы всякий раз затевать драку. Но странное дело: Дягилев теперь гораздо раньше терял Лейлу из вида, если она заплывала вдоль лунной дорожки к горизонту…
О верности Лейлы Дягилеву сластолюбцы городка разносили непристойные анекдоты. Дягилев смирился с этим: он попросту не слышал сплетен, их для него не существовало и все тут! Но странное дело: Дягилев уже, как ни пытался, не мог расслышать в плеске прибоя потаенный музыкальный ритм…
За девять лет жизни с Лейлой Дягилев не написал ни одного письма жене и сыну, оставленным на Урале. Но странное дело: он, оказывается, начал забывать и черты лица бабушки Насти…