- Ну вот, снова и ругань. Нельзя, друзья, нам сейчас ссориться, - с пылом заключил Костя. Он уже пришел в себя и понимает, что из его уст опасения за раненого медведя истолкуются, как малодушие.
- Никуда от нас не увильнет - снимем все равно! Этого не удалось, значит, у избы подкараулим…
Ох, и трудно Косте сдержать нахлынувшую болтливость! Ох, и хочется добавить что-нибудь еще, например, про риск в искусстве!
Но поверженный Гриня и так уже тяжело сопит. А кроме того, совесть Кости отчего-то растревожилась сейчас. Вроде и волноваться не о чем, без сучка и задоринки не прошла ни одна серьезная съемка. Как там в песне: "…Нужна победа, мы за ценой не постоим!" Однако смутное чувство вины перед спутниками, кое подавлял с первого дня, вдруг выплеснулось наружу.
"Почему? - растерялся Костя. - Отец перенес пацаном блокаду в Ленинграде, мать не пострашилась зайти в барак к тифозным раненым, хлебнули лиха, дай бог! Но ведь не стали алкашами, как эти… Худо-бедно обеспечили меня, вкалывать научили - поклон им до земли! Не шаромыжничали, как эти, не воровали, покупали на свои! И я для сына честно постараюсь, иначе зачем и жить?! Рисковать рискую с ними на равных. Заплатить им? Заплачу! Просто я по-дурацки воспитан. Самоед, скорпион…"
Брезент вокруг дыр от выстрела отрывается целыми лоскутами. Костя осторожно посветил фонариком сквозь проем дыры: луч пересчитал стеклянные нити дождя и высветил козью голову со слипшейся шерстью. Костя спешно заложил стену палатки рюкзаками, и видение исчезло. Сердце стучало, как кузнечик в кулаке…
Гарькавый вслух продолжил свои воспоминания, его знобило, пережитое минуту назад требовало выхода.
- Старухи зыркают из окна - сожрать готовы, а у меня мочи нет ступить за порог. Сроду не якшался с этакой чистюлей! Заперла она меня в ванной, флаконов там всяких - уйма! Держись, Олежка, приказываю себе, нельзя ни глоточка! А она простыню на кровати постелила голубую, аж хрустит… Эта, как ее, наволочка тоже хрустит! Сама к подруге ушла ночевать. Ворочаюсь ночью, ворочаюсь… Потом плюнул - закатал матрац и даванул храповицкого на голой сетке. Утром увидала, губы кусает… Неделю прожили и не коснулся ее ни разу: трезвый вроде, а не могу на простыне, хоть караул кричи! Она наоборот: без чистого белья - наотрез! Уж поломал я тогда головушку… Гадаю, ну на кой черт ей сын от ханурика? Уж если прижало, что невмоготу, съездила бы в санаторий профсоюзный, где порядочные отдыхают, в Крым или на Кавказ. Однажды созналась. Воспитать, говорит, воспитаю сына без тебя, на пушечный выстрел не подпущу к нему, но кровь у него должна быть твоя - мужская, бешеная! Лава у тебя, а не кровь! Я плащишко на плечи и ходу от нее… Еще безотцовщину я не плодил, сам вырос сиротой… А письма ее во - под майкой храню!
Гарькавый зашелестел в темноте бумагой. У Кости перехватило дыхание, волна внезапной жгучей жалости к Гарькавому вышибла слезы из глаз. Не в силах оставаться рядом с ним, он нащупал топор и выполз из палатки наружу.
Дождь утихал. Пересиливая страх перед медведем, Костя быстро напластал сухих еловых сучьев, в считанные секунды распалил яркий костер - школа Грини даром не прошла. Мысль о том, что он единственный на белом свете, кто способен помочь Гарькавому, зарядила его безудержной отвагой. Он откинул полог палатки и вытянул рюкзак с бутылками.
- Ты че? - всполошился Гарькавый.
- Вылазь! - приказал Костя. В голосе прозвучала жесткая гипнотизирующая сила, коей Гарькавый сам подминал недругов.
Гарькавый неохотно выполз на мокрую траву и замер от изумления: операторишка, муравей из муравьев, отмахнул ударом горлышко от бутылки и опрокинул ее в рот. Выпил ровно половину, остальное протянул Гарькавому.
- Залпом! - сказал Костя. Он отлично понимал, чем может окончиться затея, но был обреченно спокоен.
Оба долго и молча смотрели друг на друга, пока хмель не ударил в головы.
- И дальше что? - насмешливо спросил Гарькавый.
Костя подобно циркачу зажонглировал в воздухе непочатой бутылкой. Гарькавый онемел: демон перед ним хлопал в ладоши, пошел в пляс, а бутылка целехонькой кувыркалась в воздухе.
- Слабо тебе, как я, слабо! Не могешь! - хохотал, искушал Гарькавого демон.
И он клюнул на уловку - зажегся недобрым азартом. Тоже выхватил из рюкзака бутылку, нелепо подкинул ее над головой, а, ловя, налетел на Ивина, растянулся на земле - разбил бутылку вдребезги. По пальцам обильно потекла кровь. Константин не потерял самообладания: сейчас или никогда!
- Хопа! - он швырнул в валун очередную бутылку, осколки посыпались на палатку.
- Не снять тебе медведя, пока пьешь! Слабо тебе! Зачем тебе "Красногорск" за четыреста рублей?! У тебя глаза желтые, цирроз, жить осталось год, два, три от силы! Выбирай: медведь или водка! - кинул Костя бутылку под ноги Гарькавому, брызги омочили сапоги.
Гарькавый сдавленно прохрипел угрозу, заизгибался, будто под майку заползла гадюка. Схватил топор и, слепо размахивая им, метнулся к Косте. Но тут Гриня, наблюдавший за сценой из палатки, предупредительно выстрелил в воздух - навел на друга черный зрачок дула. И Гарькавый обрушил удар обухом топора на рюкзак с бутылками…
Костя кинул топор в кусты, вытряхнул из рюкзака стеклянное крошево. Подсел к Гарькавому, лежавшему ничком на траве. Плечи Гарькавого подрагивали…
- И хорошо, и не стесняйся… И сын у тебя еще будет… И все будет…
После гибели козы-любимицы, после того, как подержал Гарькавого под мушкой ружья, Гриню словно подменили. На протянутую Гарькавым пачку папирос послушный в прошлом раб уставился, будто и не понимая, что от него требуют.
- Однахо в последний раз, Олех Палч…
К удивлению Кости Гарькавый не вспылил, более того - пошутил добродушно:
- Ладненько, косолапый. Глядишь, и брошу курить по твоей милости…
С Костей рабочий и вовсе осмелел до неприличия: на первом же привале демонстративно запнулся о кофр с кинокамерой. Костя перевесил кофр на сук поодаль стоящей ели. Тогда Гриня как бы нечаянно саданул кофр плечом. Сук угрожающе заскрипел. Костя резво вскочил, однако у Грини на лице тускнела туповатая невинность. Отчитать его Костя постеснялся и окончательно сконфузился, ощутив на себе пристальный взгляд Гарькавого.
Два последних дня до избы Гриня преследовал Костю шаг в шаг и замогильно вещал ему в спину:
- Слышь, ты? Утоплю твою хромыхалку. Усни попробуй, утоплю ее и тебя, наверное, утоплю…
В искренность угрозы Костя не верил, но однообразный юмор изрядно действовал на нервы.
Честно говоря, Константин и сам бы с великим удовольствием забыл тяжелый кофр на привале, так сильно мучила его безобидная поначалу, а сейчас перехватывающая дыхание боль в пояснице.
Наглела боль с каждым шагом. Даже столь долгожданная изба на противоположном берегу речки не обрадовала Ивина. Согнутый болью в крючок, он застыл на валуне, не в силах перепрыгнуть на следующий. Гриня сдернул с Кости кофр, так согнутого крючком и взвалил на плечо.
- До избы, Гринечка… - выдавил из себя Костя, уткнувшись лицом словно в отцовскую, жилистую, пахнущую потом шею.
- Будя ваньку-то валять, - с напускной грубостью прикрикнул Гарькавый. Выплеснул воду из колпака дождевика.
Костя поморщился, но все же сам без посторонней помощи, каблуками о край нар, вытянул ноги из сапог.
- Подгадил, мужички, я вам… Вы уж меня извините… Если и в самом деле радикулит, читал в "Здоровье", подолгу валяются…
- Букварь тебе читать! - огрызнулся Гарькавый.
- На скале меня, Олежек…
- От ума все! - буркнул Гриня.
- Я и говорю, дофасонил… И почему я такой невезучий на житуху? Раз помаячило… Эх! - скрипнул зубами Гарькавый.
Сумрачные озлобленные рабочие яростно лечили Ивина до самого вечера. Едва Гриня убрал с поясницы остывший камень, Гарькавый намочил керосином грубошерстную портянку и принялся сдирать кожу с гладенькой пояснички.
- Помогло?
- Ни-ни, Олежек…
- Врешь, помогло!
На смену Гарькавому снова возник Гриня с котелком малинового отвара.
- Не могу, Гриня, вода волю взяла, на двор хочу…
- Силой волью…
- На улице как? Сеет?
- Пей!
- Мелочь сеет?
- Аха, мелочь. Допивай…
Видя, что после их стараний согбенный Ивин едва дошел до ведра в углу, Гарькавый швырнул рюкзак в изголовье нар и через минуту уже захрапел.
Огонек керосинового светильника обрисовывает сидящего за столом Гриню и выдолбленную из гриба-трутовика пепельницу на подоконнике. Остальное пространство избы в полумраке, оттого, наверное, изба кажется Косте удивительно уютной.
Нары - ряд одинаковых по толщине, сально блестящих, тепло-коричневых бревен. Из тех же бревен и потолок, только подтесанных до бруса. Из них и дверная коробка, и сама дверь.
"Все равно недоступный виноград - шиш ее снять без мощного павильонного света. Отснимался…"
Пытаясь забыться, Костя следит за Гриней. Тот снял с печи зашипевший котел, разбавил крутой кипяток холодной водой и со старательным терпением на лице погружает огромные ладони в котел. На экране стены будто дым из вулкана затрепетал пар.
- Ноют, Гринь? В сауну тебе надо…
- Аха, ноют, сволочи. Спасу нет…
Последним удивлением засыпающего Кости было: на нары Гриня лезет не погасив светильник. Странно, не похоже на него. Керосин у них на исходе. Во сне он слышал, как Гриня вставал, рылся в вещах, тормошил его зачем-то… Что-то искал.
- Дрыхнешь? - неприязненно бросил Гарькавый Ивину. Костя с трудом, через боль успевает за ним глазами.
- Жарит меня, Олежек. Поясница по-прежнему, и голова раскалывается…
- Значит по-правдишному решил заболеть? По-вашему: с температуркой, с градусничком? - Гарькавый сузил глаза до щелочек-лезвий. - Тогда квиты мы с тобой, киношник, - рубанул ребром ладони по голенищу. - Во! Выше сапог за ночь намело. В мышеловку я тебя заманил. Ты, киношник, не бледней, я ведь причитать над тобой все равно не буду! Полбеды буран - Гриня сбежал! Половину супов угреб с собой. Ну, крыса, мал свет - посчитаюсь я с тобой!
Хотя и не к Ивину относилась фраза, но он поискал глазами ружье.
Гарькавый как завороженный уставился в окно и щелкает, щелкает курком ружья.
"Отменный кадр, - машинально отметил Костя. - Капли на запотевшем окне, и те же капли на тоскливом лице. Все остальное сейчас не главное, пустячное… Чуть недопроявить - уйдет в черный провал".
- Патроны ему зачем, если ружье не взял?
Гарькавый пыхает под нос, сдувая с кончика капли.
- Думал, догонять кинусь… А ведь просчитался, крыса! - внезапно повеселел Гарькавый. - Заветный патрончик я всегда во внутрянке ношу!
Он сдул с патрона табачные крошки, загнал его в ствол.
- Вот что. Ждать, пока ты отлежишься, дурость получится. Наметет выше брюха, да и не ходоки мы потом с тобой без шамовки. Речки вспухнут. Гриня-то ведь недаром слинял - местный он… Сейчас дорога каждая минута, за хребет надо перевалить. Ухожу я тоже… Переть мне тебя не по силам. Доберусь я до Слюдянки, значит, и тебе счастливая масть - жить будешь…
Костя молчал. По затылку снова будто стучало обухом топора. Что кино? Маломощное зрелище… Научиться бы настроение на экране прокручивать, чтобы зритель на всю жизнь запомнил, как пахнет сейчас смертью снег с сапог Гарькавого. Может, тогда кто-то из сидящих в зале и позаботится о его сынке… У Лешки уже вылезли два верхних зуба, и на любое, даже фальшивое внимание к себе сынка радостно смеется: "Гы-гы-гы". "А как же она одна с сыном?" - подумал Костя о жене.
Гарькавый разложил остатки супов на две одинаковые доли, И от стола было отошел, но не выдержал - осклабился.
- Жирновато тебе половину, валяться-то… А мне жратва для силов нужна. Не дойду я - тебе и вовсе супы бесполезны. Так что по справедливости давай…
Он заново переделил супы и смахнул вместе с сухарными крошками свою долю в рюкзак.
- Ружьишко ты сам обещал. Помнишь, обещал? Что, иль, может, напомнить тебе? - истерично выкрикнул Гарькавый, как клоп наливаясь красной злобой. - Я напомню! Прижало тебя, киношник, так и уравнялись сразу. Олежком зовешь! А подарок сделать от души Олегу Павловичу - снова в кусты? Стыдно, киношник? То-то же!
"Молчать с ним. Психопат. Пристрелит…" - приказал себе Ивин. Но когда Гарькавый потянулся к кофру с кинокамерой, не выдержал:
- Не трожь, Олег. Бесполезен он тебе, не продать. Не трожь, говорю!
- Дурочка! - ласково и нагло оборвал его Гарькавый. - И до порога не доползешь сейчас с ним. Медвежатник… А я тебе по дороге панорамок накручу с первым снегом. Для тебя же стараюсь! - с надрывом выкрикнул Гарькавый, но Костя его уже не слышал. Только на перекошенном злобой лице с челочкой беззвучно и плавно, как бы в замедленной киносъемке, сокращался черный рот.
Придя в сознание, Ивин сразу оценил изменившееся освещение: окно полностью залепило снегом. Гарькавый увидел, что Костя очнулся:
- Очухался? Дров я тебе наготовил. Вон под нарами забил все. Хватит дров. Ну, лады, что иль? Давай, киношник… Нет здесь больше Олега Павловича Гарькавого!
Снег засыпал, засыпал тайгу. Разводьями влаги проступал на брусьях потолка, порывом осатанелого ветра вметывался через щель между бревнами над головой Кости. Сырые крупные снежинки отчужденно касались пылающего лба. Пороша возле порога не таяла, как в первые дни после ухода Гарькавого. Заготовленные им дрова быстро кончились: Костя топил печь круглосуточно, надеясь, что жар исцелит его. А выискивать в буран сухостойные лесины, рубить их тупым топором, одному тащить чурбаны до избы не было сил. Упал бы лицом в снег и не встал.
Ночью в полудреме терял контроль над собой, и тогда истощенное тело терзали судороги. Ветер ревел в обледенелую трубу печи голосом Гарькавого.
"Сдохнешь, дуралей! Круши на дрова полати, нары, стол! Плевать тебе на мнение охотников! У тебя Леха, кровный сын, продолжатель рода! Сиротой хочешь оставить, вроде меня?!"
И Костя вскакивал, лихорадочно искал топор, чиркал зажигалкой, но, опалив пальцы, просыпался. Память выплескивала все обиды, унижения, испытанные от Гарькавого, и Костя мстил ему единственно доступным способом - горячечно шептал:
- Фигу тебе без масла! Отец после войны мины искал в ихних виллах - спасал фашистские перины, а я у своих должен изрубить зимовье? Тьфу на тебя, нечисть, тьфу!
Он исступленно массировал ноги. Потом в неприметных местах - с обратной стороны нар, с ножек стола - настругивал щепок и разводил в печи чахлый костерок. В этот момент жутко скрипела дверь и на стене вырастала тень Грини. Костя бормотал, мол, я только щепок, руки спасти…
В один из дней за раму облепленного снегом окна уцепилась птица, кажется, ворона. Пробарабанила клювом лунку чистого стекла. Костя увидал обезумевшую реку, черная вода слизывала сугробы возле самого окна. Ум пронзила догадка: гигант преследовал их, враждебно пахнущих дымом, лишь потому, что хотел жить! Зверь чуял близкий снег, но не мог залечь в берлогу - не нагулял жира. Тут добыча из трех человек…
Руки, ноги Ивина враз парализовало, майка взмокла от холодной испарины: вдруг раненый шатун вернется за ним сюда? Ужас смазал очертания двери в бурое пятно. Костя на мгновение ослеп. И снова голос Гарькавого шепнул ему из печи:
- Достоинство, чудак… Забыл? За сына дерись!
Костя больше не колебался - разнес топором стол. Крышкой стола наглухо заколотил окно, а ножку вщемил в ручку двери вместо засова. Огляделся в темном склепе. Из щели порога юркнула и спряталась в углу змейка воды, за ней другая. Вода напористо запузырилась по всему полу…
"Дойдет до нар - залезу на чердак, потом на крышу…" - равнодушно подумал Костя. Лег на нары зеленым лицом к стене.
…Пошлой буффонадой выглядели бы на экране последние часы его жизни. Сымитировать зимнее наводнение нельзя, придется обманывать зрителя монтажными перебивками. Вот общий план кипящего речного порога с белой ватой на валунах вместо снега. Вот средний план - вода хлынула в дверь, снимут, конечно, в павильоне. Вот крупняк - ужас на лице героя… Обязательно переиграет! Еще и потребует за муки творчества оплату по высшей ставке…
Но неужели ради умения слепить жалкую иллюзию правдоподобия учился он грамотному построению кадра? Учился денно и нощно, даже в трамвае. Контролер требовала с него рупь за безбилетный проезд, а он изучал ее сквозь видоискатель "Лейки", словно дичь сквозь оптический прицел, и мучительно гадал, каким объективом ее сразить - длиннофокусным или широкоугольником?
Он не признавал иных оценок, кроме отличных. Он услыхал в курилке МГУ мысль о познании искусства научными методами и после того месяц разгружал по ночам вагоны - зарабатывал деньги на японский цветометр. Пытался выяснить с помощью цветометра, чьи краски излучают большую энергию, Рембрандта или Шагала.
Он запоем читал книги по психологии восприятия. Ради чего? Лишь затем, чтобы при знакомстве с очередной блондинкой интеллигентно повести речь о тесте Люшера, а не гангстером требовать с нее номер домашнего телефона?
Зачем он постигал тайны монтажа Эйзенштейна и Пелешьяна? Фанатично штудировал драматургию, зубрил наизусть оригинальные сценарии, чем вызывал хохот однокурсников. Не он ли тайно вел дневник, где анализировал микродраматургию поступков жены, тещи, даже новорожденного сына? В конце концов, именно он сформулировал гвоздем на стене туалета золотой закон драматургии: "Ситуация, превышающая возможности характера героя!"
"Или его таланта…" - добавил оказавшийся за спиной преподаватель и под угрозой "неуда" заставил Костю побелить весь туалет.
Стоило Косте хладнокровно усомниться в собственном таланте, как в голове у него словно проволочка перегорела. Он услыхал вместо зловещего гула реки благородно-грустную мелодию полонеза Огинского. Тогда он сжевал последний пакетик сухого супа, прошлепал по воде к двери, бесстрашно распахнул ее. Глаза ослепило долгожданное солнце, но музыка в ушах не исчезла.
В печальную мелодию полонеза вплелся рокот НЛО. Двое пришельцев с неба - точь-в-точь лютые белые медведи - попытались сначала раздеть Костю, потом сгребли беднягу и унесли в свой корабль.
Река черно-пенной гадюкой опоясала спичечный коробок зимовья. Однако восхитительный кадр портит торчащее за иллюминатором колесо шасси. С досадой за упущенный кадр к Ивину вернулось и ясное сознание.
- Узнали обо мне как? - вяло спросил он человека в белом халате и унтах, не сводившего с него цепких глаз.
- Друг твой сообщил. Прохоров.
- А-а-а, Гриня… Спасибо… Руки у него… Как он там?
- Ха-ха… Нашел о чьем здоровье беспокоиться! Из пушки не свалишь, бык!
Цену правде человек в белом халате знал, потому и солгал с легким сердцем…
…Сегодня утром монтажники, проверявшие ЛЭП после снегопадов, подобрали Прохорова в нескольких километрах от Слюдянки. Хирург покалывал иголочкой его глянцевито-фиолетовые руки и спрашивал с надеждой: "Здесь боль чувствуешь? А здесь больно?"
Гриня отрицательно мотал головой и твердил - твердил хирургу о попавшем в беду операторе. Уж медсестра готовила Гриню к операции, а он просил его понять, почему поступил по-подлому - ушел один. За руки страшился! Дочка не видала его много лет… Оператора ему не упереть на себе, а физиономию третьего, какого-то Гарькавого, он видеть больше не мог.