- Да! Вы правы. Есть в ней нечто, в природе русского. Это нечто - желание жить в дружбе с финским народом. Какая потрясающая наглость! Русский мужик, пригодный лишь на то, чтобы служить заслоном для других народов от разных азиатских и европейских завоевателей, осмеливается равняться с финном! Взвалив на выносливую русскую спину всю нашу долю военного труда, мы прикидываем теперь: а чем бы тут еще попользоваться? И наши националисты помогают перебегать через горло Ботнического залива высокородным финским молодцам, прозванным в Германии "пфадфиндерами". Тайно обученные немцами в Локштедтском лагере под Гамбургом, они уже составили целый егерский батальон числом в две тысячи человек, готовых вернуться в Суоми и служить кому? Кому будут служить эти люди?
- Не русским, разумеется.
- Еще бы! Не русские же их выпекли. Но оплачивать за них немецкий счет не пришлось бы финскому народу.
- Цель стоит платы.
- Чья цель, чьей платы?
- Не нашей, надеюсь.
- Вот именно. Вы надеетесь, что плательщиком в конечном счете окажется русский народ. Но финские рабочие могут испортить ваши ожидания. Работая с давних пор бок о бок с русскими, они перестали видеть разницу между собой и ими и даже готовы поддержать их борьбу против царизма, считая эту борьбу также и своим кровным делом, несущим свободу Финляндии. Как ни старается часть нашей бравой печати напомнить им, что все русские поголовно их враги, - не могут они этого усвоить. Бедные слепцы! Где им понять, что их дружба с русскими рабочими может привести к осечке все ваши благородные заигрыванья с кайзером! Ох, уж эти русские, околдовавшие финских рабочих своей революционностью!
4
Я пошел потихоньку прочь из церкви. Мне стало неудобно оставаться здесь. Мне показалось, что люди стали вдруг внимательнее разглядывать мою синюю осеннюю тужурку и мои приютские сапоги. Многие из них, наверно, знали, что я вот уже год как живу в русском приюте, и ем их хлеб, и ношу их одежду.
У меня даже мелькнула мысль выбраться обратно на большую дорогу и вернуться в приют. Но в то же время меня очень тянуло увидеть еще раз свой родной дом, который отошел к Арви Сайтури за долги моего отца. И я был также не прочь увидеть сердитую тетю Асту, о которой сказала свое доброе слово Вера Павловна. И, думая о них, я все же решился наконец выйти на маленькую боковую дорогу, ведущую в Кивилааксо.
Семь верст - не близкий путь для девятилетнего мальчика, уже прошедшего три версты. Зато не было жарко. Сплошные серые тучи отделили от земли солнце, и воздух содержал в себе первую прохладу осени. Пройдя половину пути, я решил отдохнуть и перебрался через канаву на траву. Пока я там лежал, заслоненный кустарником, по дороге в сторону Кивилааксо прошел Илмари Мурто. Я пригнул голову ниже, пока он отмерял своими длинными ногами эту часть дороги. Конечно, бояться его у меня не было причины. До сих пор я всегда видел его только издали, а он меня, может быть, совсем не видел. Но все же не стоило привлекать его внимания. А вдруг он подойдет ко мне и начнет вести свои непонятные речи, от которых одни становятся сердитыми и стараются от него скорей отделаться, а другие только улыбаются с недоумением на лицах, Что мне тогда делать: улыбаться или уходить?
Он был очень странным, этот Илмари Мурто, и неведомо откуда появился в наших краях. Говорили, что он родом из Саволакса и что его отец умер в тюрьме, куда его посадили финские власти за то, что он в 1906 году поддержал с другими финскими рабочими русских солдат, которые восстали в Суоменлинна против своего царя. К нам, в Кивилааксо, Илмари приехал по объявлению, его дал в газете "Карьяла" Арви Сайтури. Арви указал в объявлении, что ему нужен рабочий-кожевник. А Илмари успел за свою неспокойную жизнь сменить столько разных профессий, что и кожевенное дело оказалось для него не чужим. Неизвестно, из какого города прибыл он в Кивилааксо, но не было, пожалуй, в Суоми ни одного города, где не остался бы его след. Надо думать, что приехал он в Кивилааксо в трудную для себя пору, если согласился работать у Арви Сайтури, который никогда и никого не баловал хорошей платой. Может быть, и для Арви тоже было не совсем приятно брать в работники человека вдвое крупнее себя, но как иначе мог он оживить попавшее ему в руки кожевенное хозяйство, если сам еще не знал этого дела? Приходилось мириться с крупными размерами работника. Кстати, из крупных размеров можно было выжать больше соков. А это он уже хорошо умел делать, несмотря на то, что был на десять лет моложе Мурто. И на всякий случай у него всегда был при себе пуукко, которым он владел получше многих других парней из Кивилааксо, Метсякюля и Матин-Сауна.
Но когда Илмари Мурто увидал, в каком состоянии находится кожевенное хозяйство, он потребовал у Арви помощника, хотя бы на первое время. Арви предложил ему самому подыскать себе помощника и тут же указал как бы невзначай на моего эно. Конечно, Илмари в то время еще не знал, что это и есть законный хозяин кожевенной мастерской. Как удалось ему уговорить моего эно поступить работником к своему врагу, этого никто не знал. Некоторые говорили, что он будто бы пообещал ему отвоевать обратно его хозяйство от Арви. Но это легко было сказать и очень трудно сделать, ибо сухой и жесткий Арви Сайтури все шире пускал свои корни по каменистой финской земле, крепко удерживая все то, во что вцепился.
Вот прошел уже год, как Илмари стал кожевником, и что-то не слыхать было, чтобы он выполнил свое обещание, данное моему эно, если он действительно такое обещание давал. Услышать можно было только об его бесконечных разговорах, в которых он выворачивал напоказ перед людьми все дела Арви Сайтури. Но это ничего не меняло. Разговоры на Арви Сайтури не действовали.
Я выждал немного, чтобы Илмари отошел от меня подальше, и тоже выбрался на дорогу. К тому времени его уже заслонили от меня деревья, и я мог не бояться, что он увидит меня и примется угощать своими речами, в которых даже взрослые не все понимали. Дорога все время шла лесом, росшим почти на голых камнях, и только перед Кивилааксо открылись обработанные поля. Здесь дорогу пересекла поперек другая дорога, соединявшая деревни Метсякюля и Матин-Сауна. А за перекрестком показались первые два хозяйства Кивилааксо, прилегающие к продолговатой каменистой лощине, по которой наша деревня и получила, надо думать, свое название.
Они занимали правый скат лощины, эти первые два хозяйства, которыми владели крестьяне по фамилии Пуро и Элоранта, имевшие в числе своих детей двух мальчиков - Ууно и Оскари. Весь левый скат лощины занимал молодой Арви Сайтури. Он же владел дном лощины, где не все было покрыто камнем. Часть лощины заплыла торфом и глиной, и эта часть давала ему сена на целый сарай. Остальная часть лощины до самого озера Ахнеярви состояла из мелкого голого камня, украшенного только папоротником и иван-чаем.
Дорога, по которой я пришел в свою деревню, сворачивала на левый скат лощины и заканчивалась возле усадьбы Сайтури. Это была главная точка жизни Кивилааксо. Ни у кого вокруг не было таких богатых огородов и такого крупного сада, какой достался молодому Арви от покойного отца. Его дом окружали крупные березы и сосны. И сам он за четыре года самостоятельного хозяйствования успел прибавить к ним еще молодые ели, высадив их плотным рядом вдоль края дороги по обе стороны от своих ворот.
Эти ели были теперь почти вдвое выше меня, отгородив его усадьбу от дороги сплошным живым забором, дополнявшим забор из жердей. Я прошел мимо его усадьбы. Дальше дорога вдоль левого ската лощины была едва намечена и походила больше на тропинку, чем на дорогу. Она вела к домику тети Асты, а от нее - к озеру, возле которого стоял мой родной дом. Вот какой была она, моя деревня Кивилааксо, за пределами которой я впервые в жизни прожил целый год. Жили в ней еще два торпаря, занимавшие участок земли Сайтури еще со времен его отца. Но их дома находились позади усадьбы Сайтури, прилегая к отдаленному заболоченному лесу, и не были видны из каменистой лощины.
Подходя к домику Асты-Ирмы, я ожидал услышать плач детей. Так была устроена ее жизнь, что знаменовалась она больше плачем детей, чем смехом. Но на этот раз я не услышал почему-то их плача. И ее сердитых окриков я тоже не услышал. В домике было так тихо, словно его обитатели заснули среди бела дня. Но по двору бродили две курицы с петухом, а от маленького сарайчика, где обычно стояла корова, доносилось хрюканье поросенка. Значит, она все же была дома, тетя Аста, так быстро сбывшая меня с рук год назад.
Я несмело подошел к ее домику, не имевшему сеней, и открыл дверь прямо в комнату, ожидая услышать знакомый окрик или получить затрещину. Но окрика не было, хотя тетя Аста сидела за столом и занималась шитьем белья. Но как она изменилась за этот год! Я всматривался в ее лицо и с трудом различал в нем знакомое: так оно пополнело и разрумянилось. И она тоже смотрела на меня с удивлением. Должно быть, и я изменился не меньше. А когда она спросила, что мне нужно, я еще больше удивился, потому что даже голос ее стал другим, приобретя доброту и ласковость, которых в нем не было прежде. Это было так удивительно, что я не знал, что ей ответить, и с трудом выдавил только два слова:
- Тетя Аста…
Но она сразу же сказала:
- Нет здесь тети Асты. Разве ты не знаешь? Ты чей?
- Я Турханен…
- А-а, так ты Аксель? Ты в приюте живешь? И ты ничего не знаешь?
- Знаю. Мне уже говорили, что эно умер.
- Что эно умер? Вот о чем вспомнил! Это еще когда было! Уже два месяца прошло, как его зарезали.
- Зарезали?
- Так ты ничего не знаешь? Бедный мальчик. Садись вот сюда. Хочешь, я тебе кофе налью?
Отказаться от кофе было трудно, потому что я не пробовал его уже целый год. Она очистила мне уголок стола, отодвинув немного в сторону свои выкройки и шитье, и поставила передо мной маленькую белую чашку горячего кофе с молоком, прибавив к нему кусочек серой домашней булки с маслом. Глотая вкусный, сладкий кофе с булкой, я смотрел на ее большой, подвижной рот, из которого постепенно вышли все сведения насчет брата моей матери и тети Асты.
- Его ночью зарезали. Они вдвоем с Илмари шли из Алавеси, и оба пьяные. Илмари такой умный, такой красивый - и вдруг тоже пьяный. Но это понятно: он холостой. А холостым скучно иногда, если нет близко хорошей девушки, умеющей поговорить и развлечь. Это Арви их угостил. Он выгодно продал партию кожи русскому военному скупщику. А эту кожу они обработали. Вот он и устроил им выпивку. Сам он потом уехал в Корппила, а они пошли домой. Илмари всегда дома ночует. Он такой умный, порядочный. Он даже с господами разговаривает как равный. Мне он всегда говорит: "Здравствуй, Каарина-толстушка". Я действительно толстовата немного. Ты уже выпил? Нет еще? Ну пей, пей.
Я мог бы одним духом опустошить ее чашку, в которую вмещалось не более двух глотков, но неудобно было это сделать, и я тянул кофе очень медленно. А она продолжала говорить, перебирая на столе свое шитье:
- Да, ночью его зарезали, твоего эно, беднягу. Они уже подходили к перекрестку, когда на них напали двое. И один из нападавших ударил твоего эно ножом в спину. Говорят, что это Арви их подослал. Он будто бы хотел избавиться от Илмари, потому что это такой насмешник, такой насмешник. Но ударили они по ошибке не того, кого хотели. А Илмари поймал их за шеи да как стукнет лбами. Он такой сильный, если бы ты знал! Я думаю, что если он обнимет когда-нибудь девушку, то она от него уже не вырвется. Но здесь мало хороших девушек. И мне понятно, почему он до сих пор остается холостым. Я бы никогда сюда не переехала, но мне жалко видеть, как молодой человек скучает. Ты выпил? Постой, я тебе еще налью.
Она добавила в мою крохотную чашку еще два глотка кофе и опять подсела к своему шитью, продолжая рассказ. А я смотрел на нее и старался понять, почему она похожа на тетю Асту, хотя ничего похожего в ее лице как будто и не было. У тети Асты сильно выступали скулы и нос и почти совсем не было щек. А у этой главное место на лице занимали щеки да еще рот. Скулы и нос у нее, возможно, и были такого же размера, как у Асты, но величина щек делала их маленькими. Они же, то есть ее щеки, делали маленькими ее светлые глаза, окруженные почти совсем белыми ресницами, и верхнюю часть ее головы, покрытую тонким слоем волос, тоже очень светлых, собранных сзади в небольшую тонкую косичку. И, напоминая мне своим видом тетю Асту, она продолжала говорить, обращаясь больше к своему шитью, чем ко мне:
- Да, зарезали его, если ты это хотел знать. А Илмари стукнул их головами и отбросил в канавы по обе стороны дороги. Но они потом пришли в себя и уползли. Если бы они не уползли, то дело было бы раскрыто сразу. Но Илмари был очень пьян и упустил их. Он сам с трудом пришел домой и заснул не раздеваясь. Ему показалось, что твой эно убежал в самом начале драки. А эно не убежал. Он только несколько шагов сделал поперек дороги и упал в канаву мертвый. Там его утром нашли в луже крови. А Илмари утром хотели арестовать. Он проснулся и видит: в комнате полисмен сидит. Шевельнул руками, а на них наручники. Он сел на постели и стал вспоминать и думать о том, что было ночью. И когда вспомнил, рванул наручники так, что они разлетелись надвое. Полисмен выхватил револьвер, но Илмари сказал ему: "Идем к ленсману!". У ленсмана он настоял, чтобы внимательнее осмотрели то место. Осмотрели и нашли позади канавы нож. Человек выронил его, когда летел в канаву, и в темноте не нашел. По этому ножу теперь уже подозревают одного парня из Метсякюля. Но видно, что замнут это дело. А Илмари оставили в покое. Вот он какой. Теперь он один работает у Арви в кожевенной мастерской. И Арви уже не старается от него избавиться. Еще бы! Такого работника поискать. На нем одном все дело держится. Ты уже покушал? На здоровье. Дай-ка я уберу.
Она убрала чашку со стола и сразу же вымыла ее у плиты и вытерла полотенцем. Вернувшись к столу, она повторила:
- Да, зарезали его. А ты думал, что так умер? Нет, зарезали. Бедная Аста. Она целый день стирала его суконный костюм после того, как его самого уже закопали на кладбище в Алавеси. Она стирала в корыте, а вода все краснела и краснела. Она говорит: "Пропал хороший костюм" - и заплакала. На следующий день она пошла с утра стирать костюм на озеро. Дети одни сидели дома и плакали, а она все стирала. Вечером она пришла и говорит: "Нет, не отстирать. Все идет и идет кровь. Скоро все озеро будет красное. А какой хороший был костюм". И наутро она опять пошла с ним на озеро… Ее потом на аукцион отвезли в Алавеси. Детей отдали в одно место, а ее - в другое. Потом сообщили из Питкяниеми о ее смерти. Она обварилась там, в сумасшедшем доме, горячей водой, когда принимала ванну. А дети ее сейчас в приюте для малолетних в Хельсинки. Бедная Аста. Бедные дети. Ты уже уходишь? Ну, ну.
Она встала, чтобы открыть мне дверь, а у двери еще раз вспомнила, зачем я пришел, и сказала с жалостью в голосе:
- Да, зарезали его. Зарезали. Не просто так он умер. Но что ж делать? Уж такое это несчастное место. Я бы тоже не стала тут жить. Но Арви приехал ко мне и говорит: "Иди получай наследство сестры". А какое тут наследство? Только домик один и сарай. Корову ее он забрал. Говорит, что за долги. Я знала, что ему работница нужна в доме и в коровнике вместо Асты, но я бы ни за что не согласилась уйти от прежних хозяев, если бы не было здесь других достойных людей. Ну, будь здоров, малютка. Приходи опять, когда захочешь вспомнить твоего эно. Ведь больше тебе и некуда приходить теперь, бедный мальчик.
5
Но у меня было куда еще идти. Это мой родной дом. Я уже видел его крышу, когда сворачивал к домику Асты, и теперь направился прямо к нему.
Ничего не изменилось вокруг моего дома, стоявшего в десяти шагах от озера. По-прежнему с одной стороны к нему подступали голые рассыпные камни из лощины, а с другой - широкий наплыв из песка, превращенный когда-то стараниями моих родителей в небольшое картофельное поле. На нем и теперь почему-то росла картошка, такая же пышная и в таких же широких бороздах. Это было любопытно. Как видно, кто-то понял, что грешно оставлять без внимания песок, поглотивший сотни корзин ила и торфа, натасканных двумя парами человеческих рук в течение многих лет.
Это крохотное картофельное поле было самым большим зеленым пятном возле моего дома. Другими пятнами были отдельные пучки травы и кусты ивы, которые умудрились кое-где вцепиться своими корнями в камни и песок. Я заглянул под дощатый навес для сетей. Вместо сетей там хранились чьи-то дрова, и даже топор был воткнут в чурбан, на котором их кололи. Я подошел к дому и остановился перед открытыми сенями, не решаясь войти внутрь. Дом тоже изменился. Крыша у него была заново покрыта струганными досками, уже успевшими немного потускнеть, а в сенях виднелся сколоченный из новых досок шкаф. Кто-то жил в моем доме, и жил давно. Мне тут нечего было больше делать. И я уже собрался тронуться в обратный путь, как вдруг одно окно приоткрылось и густой голос Илмари сказал изнутри:
- Заходи.
Я даже вздрогнул - так это было неожиданно. И, конечно, я первым долгом приготовился бежать без оглядки, но он повторил еще раз:
- Заходи, заходи. Не бойся.
Пришлось зайти. Как не зайти, если тебя приглашают в тот самый дом, в котором ты родился и прожил первые восемь лет своей жизни? Я вошел внутрь и остановился у порога, не узнавая комнаты, превращенной как бы в хранилище для газет, журналов и книг. А он сказал мне:
- Проходи. Садись вот тут. Рассказывай.
Я уселся на кончик скамейки, но не знал, о чем ему рассказывать. А он сидел за столом в расстегнутом жилете и записывал что-то чернилами в тетрадь, заглядывая временами в большую газету, которая перед ним лежала. Кончив записывать, он закрыл тетрадь и просмотрел газету до конца. Взявшись после этого за другую газету, он сказал:
- Так. Очень подробный и обстоятельный рассказ. Где ты выучился такому красноречию?
Я не понял, к чему он это сказал, и продолжал молчать. А он просмотрел несколько страниц в другой газете и вдруг сказал, зажимая уши:
- Да перестань ты болтать. Все уши прожужжал!
На этот раз я понял и засмеялся. Он тоже улыбнулся и, отложив газету, повернулся ко мне.
- Тебя как звать?
- Аксель.
- Ты куда шел, Аксель?
- Домой.
- Домой? Хм… Домой. А что, пожалуй, это и неплохо - домой, а? Может быть, это самое верное направление, какого надо держаться в жизни? Как ты думаешь, Аксель? На других путях долго ли сбиться? А потом сиди и гадай: на ту ли дорогу вышел? Своим ли делом занялся? Свое ли место занял?
- Там папа сидел.
- Что?
- Мой папа там занимал место, где вы сидите.