Вася Хомут прошел в большую комнату, отыскал глазами Груню и Гната, отыскал глазами жениха Гришу Кривошея, потом расстегнул пиджак, извлек из-под него свадебное платье Саши и сказал, придавая голосу внушительность:
- Груня, мамочка, рыбка моя, Гнат и Гриша, детки мои драгоценные! Вот вам мокрое Сашино платье, а сама она уехала. Музы́ка ее с другом моряком увез, и вы ее больше не ждите. Они на станцию побежали, а меня попросили платье передать.
И вторично в этот свадебный день, правда, уже не в загсе, а в собственном доме Серобаб, наступила пауза, точно такая, как в финале гоголевского "Ревизора".
Груня недрогнувшей рукой поставила на стол сито с горячими пирогами, вынутыми только что из печи, и шагнула к Васе Хомуту, по-мужски засучивая рукава шелковой кофты. Вася дрогнул, чуть попятился, но, передумав, смело остался на месте, держа на вытянутых руках мокрое и измятое платье Саши. Груня тоже передумала. Круто развернувшись, она прошагала к Сашиной комнате, распахнула дверь. В пустой комнате шумел дождь, влетавший с улицы в растворенное настежь окно, барабанил по столу и по полу. На полу валялись черепки разбитого кувшина и опавшие лепестки роз.
Трагическую тишину нарушил не менее трагический вопль, падение живого тела и звон бьющегося стекла - это мать Гриши Кривошея, Дарья Капитоновна, упала в обморок, свалив при падении что-то стеклянное. Тогда все всполошились и вскричали:
- Разбойники! Грабители!..
- Невесту украли!.. Сашу украли!..
- Да тут их целая шайка! Днем водочный грабят, ночью чужих невест!..
- Гриша, хлопцы, бежим на станцию! Мы отобьем ее!..
- Гриша, стой, она ведь голая! Захвати ей чего надеть!..
- Ох ты господи, сейчас несу!.. Держи, Гришенька, жакетку… Плащ, плащ ей нужно, дождина лупит!..
- В милицию надо!.. Срочно заявить надо!..
- Павел, где твой чемоданчик? Тащи сюда… Давай Сашкино барахло в него… Гриша, побежали!..
- А я говорю, заявить! Милиция обязана среагировать!..
- Да кто ж против? Бежимте в милицию! Пока хлопцы до станции добегут, мы в милиции будем!..
Было всего без двадцати двенадцать, когда у Серобаб резко прервалась свадьба и гости как очумелые стали выбегать из дому, спотыкаясь и чертыхаясь в темноте двора, пронизанного дождем и слабым отсветом уже удалявшихся молний. Затем и вся полутемная улочка огласилась громкими голосами и топотом бегущих ног…
Пассажирский изрядно опаздывал: то ли из-за грозы, то ли по иной неизвестной причине. Гроза покидала городок, и ливень уже отлил свое, но небо еще не закрутило до отказа все свои краны, из них на землю докапывали последние капли, распыляясь в воздухе водяной пыльцой.
Опасаясь посторонних глаз, насквозь промокшие беглецы дожидались поезда в дальнем конце перрона, за штабелем просмоленных шпал, где по их расчету должен был остановиться последний вагон. Саша стучала зубами, Сергей держал в своих руках ее озябшие руки, подносил их ко рту и согревал своим дыханием. Михаил нервничал: то и дело чиркал спички, чтоб взглянуть на часы, то и дело выходил из укрытия посмотреть, как там на перроне.
Слава богу, на ночном перроне ничего подозрительного не замечалось, хотя было уже без двадцати двенадцать и Вася Хомут, по всей вероятности, уже сообщил Серобабам о побеге Саши. Черный мокрый перрон был совершенно пуст, даже дежурный милиционер убрался в вокзал. Беглецов тревожило опоздание поезда.
И вдруг он появился, блеснув из темноты огненным оранжевым глазом. Мокрый тепловоз потащил вдоль перрона мокрые вагоны с ночным, синеньким светом в окнах. Поезд вздрогнул и замер, остановив последний вагон точно против штабеля просмоленных шпал.
Когда они поспешно садились в вагон, вокзальное радио объявило женским голосом, таким же сырым, как сама погода, что в связи с опозданием поезда остановка сокращается до трех минут.
Как только вошли в купе, Михаил распорядился:
- Сергей, открывай чемоданы. Давай глянем, чем мы располагаем. Саше надо переодеться, иначе не довезем ее живой.
- Не нужно… Я не очень промокла, - слабо запротестовала Саша.
Однако Михаил сам извлек из чемоданов два спортивных костюма (Сергей совершенно потерялся от счастья и весьма туго соображал), велел Саше надеть на себя сразу оба костюма и вывел Сергея из купе, оставив Сашу переодеваться.
В коридоре они постояли секунду, потом закурили: Сергей - "BT", Михаил - "беломорину" (они всегда, еще с мореходки, курили разное). И тогда поезд тронулся. Вагон пополз мимо темных ларьков, мимо темной багажной к освещенному вокзалу. Поравнялся с ним, позволяя Сергею и Михаилу хорошо увидеть и сам вокзал, и нескольких провожающих, покидавших перрон, и дежурного в красной фуражке, с жезлом, который вместе с дежурным милиционером направлялся в здание вокзала.
Неожиданно вагон сильно дернулся и со свистом зашипели тормоза, - кто-то сорвал стоп-кран. И сразу дежурный по вокзалу, милиционер, а за ними и не успевшие уйти провожающие побежали к голове поезда.
- Не хватало, чтоб кто-нибудь под колеса попал, - сказал Михаил, припадая к окну.
- Скорей всего, опоздал какой-нибудь раззява, - предположил Сергей.
Перроном пробежал в вокзал мужчина. Затем из вокзала выбежало трое дружинников с повязками на рукавах, а с ними и милиционер в кителе.
В голове поезда явно что-то стряслось, но что - Михаил с Сергеем не могли видеть из окна. Тут поезд снова тронулся, вагон стал приближаться к месту происшествия и они увидели, как двое милиционеров тащат под руки какого-то парня. Парень упирался, мотал головой и что-то выкрикивал, но милиционерам помогали дружинники и набежавшая толпа, так что все попытки парня вырваться были тщетны.
Если бы Саша не переодевалась в купе, а тоже стояла у окна, она узнала бы в задержанном своего жениха, вернее, законного мужа Гришу Кривошея. Возможно, увидев, что милиционеры и дружинники не слишком-то деликатно обращаются с Гришей, Саша пожалела бы его, выпрыгнула бы из вагона и бросилась на помощь Грише. Но, увы, она не видела этого, и поезд, набирая скорость, все дальше уносил ее от родного городка и от законного мужа Гриши, попавшего в милицию.
Гриша Кривошей не попал бы в милицию и не был бы задержан, если бы бригадиру поезда не вручили на станции Бахмач отпечатанную на машинке бумагу с приметами преступника, ограбившего в городе Щ. винно-водочный павильон.
Гриша не попал бы в милицию и не был бы задержан и в том случае, если бы не выскочил на перрон один и если бы не прыгнул один в вагон отходившего поезда, без друзей-товарищей, с кем вместе бежал на вокзал. Но получилось так, что друзья побежали обычной дорогой - через центральную площадь, а Гриша, дабы резко сократить путь, побежал через депо. И хотя, пересекая неудобный участок дороги, прошитый рельсами, он зацепился туфлей за шпалу и растянулся на мокром песке, он все равно успел вскочить на ходу в вагон, тогда как его товарищи еще бежали где-то по площади.
Гриша не попал бы в милицию и не был бы задержан, не будь при нем черного чемоданчика. В чемоданчик кто-то положил Сашино платье и жакет, кто-то сунул Грише в руки чемоданчик, чемоданчик шлепнулся в лужу, когда сам Гриша шлепнулся носом в мокрый песок, зацепившись туфлей за шпалу. Но Гриша подхватил чемоданчик и вскочил с ним в вагон отходившего поезда. Он вскочил в вагон, едва не сбив с ног проводницу, и, дико глядя на нее, сказал:
- Я без билета, но отблагодарю! От вас зависит моя судьба! - и кинулся с площадки в вагон.
Проводница сразу опознала его: худой, хрящеватые уши, черный грязный пиджак и с черным чемоданчиком! Она мгновенно сорвала стоп-кран, мгновенно заперла на ключ внутреннюю дверь, чтоб Гриша не выбежал, мгновенно высунулась из тамбура, замахала красным фонарем и закричала удалявшимся к вокзалу дежурному в красной фуражке и милиционеру в плаще с капюшоном:
- Сюда, скорей сюда!.. Грабитель в моем вагоне!..
Гришу схватили в вагоне. Вырвали из рук чемоданчик, выволокли на перрон. Он сопротивлялся и кричал:
- Пустите, что я вам сделал?.. Куда вы меня тащите?.. У меня украли Сашу!
Никто не слушал его. Поезду дали отправление. Гриша закричал:
- Что вы делаете? Остановите поезд, у меня украли жену!..
Но двое милиционеров, крепко держа под руки, вели Гришу к вокзалу. Дружинники подталкивали его в спину, а толпа, сопровождавшая их, бурно комментировала Гришины слова:
- Как же, сейчас остановим! Уже остановили!..
- Жену у него украли, видали? Была у собаки хата!..
Гриша перестал сопротивляться. Да и сопротивлялся-то он слабо, ибо крепко подорвал свои силы на успешной сдаче экзаменов в институт. Он совсем скис, заплакал и, плача, говорил:
- Зачем вы так?.. Поезд отпустили… Вы судьбу мою поломали, судьбу…
- Топай, топай!.. Знаем мы вас, пистолетчиков игрушечных! - отвечал ему милиционер в плаще с капюшоном, подводя Гришу к правому крылу вокзала, где помещалось отделение железнодорожной милиции.
У крыльца стоял мотоцикл с коляской. Гришу втолкнули в коляску. Милиционер в капюшоне сел на седло, другой милиционер, в кителе, взобрался на багажник, прижал к себе Гришин чемоданчик. Мотоцикл стрельнул газом, и Гришу повезли в райотделение. И когда его друзья-приятели, пробежав через длинный подвесной мост, спустились по лестнице прямо на перрон, здесь уже никого не было: ни поезда, ни Гриши, ни милиционеров, ни провожающих. Друзья, недолго думая, припустили в райотделение, куда до этого побежала почти вся свадьба. Они, конечно, не знали, что Гриша уже там и что в эту самую минуту дежурный сержант отделения срочно докладывает новому начальнику милиции о поимке грабителя, очистившего кассу винно-водочного павильона.
Новый начальник милиции Богдан Остапович Ковтун только сегодня получил квартиру и только сегодня впервые ночевал в ней, привезя себе для ночевья старый диван из райотделения. Был он человек пожилой, страдавший астмой, и именно из-за астмы майор Ковтун променял службу в областном центре на службу в городке Щ., славившемся целебным противоастмовым воздухом. Ковтун уже две недели жил в городке, перестраивал работу здешней милиции и испытывал на себе чудодейственные качества здешнего воздуха. Майор мог присягнуть, что воздух в городке Щ., окруженном лесами, не сравним ни с каким нектаром, - не зря в первую же неделю своего проживания здесь его астма совсем поутихла. И если в последние дни она стала пошаливать, то майор Ковтун связывал это исключительно со служебными неприятностями.
На прошлой неделе майор Ковтун выступил перед началом вечернего сеанса в "Полете". Он кратко обрисовал неудовлетворительную картину правопорядка в городке, указал на ряд хулиганских выходок, допущенных в последнее время пьяношатающимися, которые были задержаны и привлечены к ответу за громкие выкрики и распевание песен в полуночное время, когда городу положено отдыхать. Он огласил список задержанных и заверил явившихся в кино зрителей, что с подобным в ближайшее время будет покончено. И в ту же ночь какие-то хулиганы забрались в мясной ларек, ничего не тронули, так как не нашли ничего вареного, а только оставили в ларьке три пустых бутылки из-под вина "Чэрвонэ мицнэ", недоеденную буханку хлеба и записку: "Мерси за лекцию!"
Майор Ковтун расценил это, как протест против его целенаправленных действий. И притихшая было астма напомнила о себе. Сегодня она схватила майора по-настоящему, когда выяснилось, что в ограблении винно-водочного павильона участвовал сын капитана Глины. Он распорядился взять сына под арест, а капитана Глину направить участковым в отдаленное село Лопухи, коль скоро он вскормил и вспоил в собственном доме воришку. И только утряслось с этим, как обнаружилось отсутствие поста у столовой-ресторана, а затем выяснилось, что постовые сбежали на свадьбу.
Сегодняшние события ужасно взвинтили майору нервную систему, система дала толчок астме, астма, невзирая на целебный воздух городка Щ., взбунтовалась, и майору Ковтуну пришлось впервые за последние две недели принять антастман, после чего он уснул, несмотря на бушевавшую грозу.
Его разбудил звонок, и ему доложили, что второй грабитель задержан и доставлен в отделение. Майор мог распорядиться отправить его в камеру, а уж завтра им заняться. Но он не стал этого делать. Он приказал оставить задержанного в дежурке и ждать его прихода. Майор Ковтун понимал, что в подобной ситуации спаньем на казенном диване авторитет у подчиненных не заработаешь.
Спустя пять минут он уже подходил к отделению и все больше удивлялся, отчего это из отделения доносится такой крик и гам. А когда, войдя в полутемный коридор, остановился у распахнутых дверей дежурки и увидел, что в ней творится, то сразу же перестал удивляться, а прямо скажем, оторопел.
Во-первых, в дежурке было полным-полно гражданских лиц. Во-вторых, все они до хрипоты орали и, похоже, все без исключения были нетрезвы. В-третьих, они зажали в угол дежурного сержанта Олейника, который пытался что-то объяснить. В-четвертых, они тащили к себе за руки какого-то парня с облупленным носом, в перепачканном песком пиджаке, а двое милиционеров - один в кителе, другой в плаще с капюшоном, - абсолютно незнакомые майору Ковтуну, тащили парня к себе. На парне трещал грязный пиджак, и парень визгливо вскрикивал:
- Пустите меня!.. Что я вам сделал?..
В-пятых, они трясли над головами каким-то пустым чемоданчиком с отвалившейся крышкой и трясли каким-то женским жакетом, едва не раздирая его на куски.
Вот что проделывали в отделении милиции человек тридцать гражданских лиц и еще орали при этом:
- Это мой сын, пустите его!..
- Представьте мне дочь живой или мертвой! Представьте, бо хуже будет!..
- Я этот чемодан в раймаге купил! Жорка, подтверди!..
- Отдайте мне сына! Сына!..
- Мама, скажи им, скажи!.. Что я им сделал?.. У меня жену украли!..
- Это Сашкина жакетка, Сашкина, понимаешь?..
А какой-то высокий, сутулый мужчина (нос серпом и рыжие усы), тоже крепко выпивший, в отличие от всех возмущавшихся и негодующих, хлопал себя руками по груди и ликовал:
- Вот Сашка! Вот отчебучила!.. Мой характер!.. Р-ра-аз - и на Северный полюс!..
Майор Ковтун ровно ничего не понял в происходящем и, потому что не понял, гаркнул громовым басом:
- Ти-хо! Почему базар? Что за публика явилась?
Голос его прозвучал из полутемного коридора так неожиданно и так пугающе, будто голос невидимого Фантомаса, и все от страха разом проглотили языки.
- Дежурный, что происходит? Доложите! - потребовал он.
Дежурный сержант Олейник замер в своем углу по стойке "смирно".
- Товарищ майор, разрешите доложить, что я сам пока не разобрался! - Сержант впился преданными глазами в майора. - У одних дочь пропала, и они требуют, другие сына с поезда требуют. Так что все требуют!
- Какая дочь, какой сын? - громыхнул майор, желая, чтоб сержант более детально обрисовал обстановку.
- Докладываю, товарищ майор, - у сержанта заметно окреп голос. - Дочки я не знаю, она со свадьбы украдена. А Гришу Кривошея я знаю, а также мать и отца, потому как мы соседи. Так что он полному отпуску домой подлежит.
- Гриша, сынок, ты свободен!.. Пустите его, хватит его дергать! - немедленно крикнула милиционерам Гришина мать, Дарья Капитоновна, отнимая от них Гришу и прижимая его к себе. И, задыхаясь от волнения, сказала майору Ковтуну: - Выслушайте меня, выслушайте, пожалуйста, иначе я второй раз в обморок упаду! Вот мой муж, он подтвердит: за что такое наказание? - Она указала на бледного мужа своего, Демьяна Демьяновича, и вдруг визгливо закричала Груне Серобабе: - Шлюха твоя дочь, шлюха паршивая! Сама с моряками удрала! Что ты нам голову морочишь?
Высокая и тощая Груня Серобаба коршуном подлетела к низенькой полной Дарье Капитоновне, вцепилась костлявыми пальцами ей в плечи и затрясла, глухо вопрошая:
- Шлюха?! Это моя дочь шлюха?! Я тебе покажу… Покажу, как непорочную девушку обзывать!.. Тьфу на тебя! - И Груня Серобаба плюнула прямо в лицо Дарье Капитоновне.
- Молчать! - приказал майор Ковтун, оттесняя Груню от Дарьи Капитоновны. - Да она пьяная! Я прикажу вас аресто-о-о!.. - крикнул он Груне, но на последнем слове глаза его неправдоподобно расширились, он стал ловить ртом воздух, с ужасом вспоминая, что забыл дома таблетки антастмана.
Тут майор Ковтун беспомощно протянул к Груне руки:
- Воздуху, во-о-оздуху да-а-айте-е-е…
Груня Серобаба отшатнулась от него, как от сумасшедшего. И другие отшатнулись. Лишь дежурный сержант понял, что начальнику плохо, подбежал к нему, подхватил под руки и поволок за перегородку.
- Воды, скорей воды!.. Довели человека!..
И тогда вдруг как бы сошло на всех просветление. Двое милиционеров, доставивших на мотоцикле Гришу Кривошея, бросились наливать в стаканы воду, а все остальные бросились прочь из дежурки, молча давя друг друга в дверях и уже не ругаясь.
За ними никто не гнался, так как двое милиционеров, снявших с поезда Гришу Кривошея, кинулись укладывать майора на дерматиновый диван и делать ему искусственное дыхание, а дежурный сержант кинулся к телефону и заорал в трубку:
- "Скорая"?.. Доктора в милицию!.. Срочно!..
15
За августом, как водится, наступает сентябрь, а за сентябрем - октябрь. В октябре, как водится, опадают листья, сеют мелкие дождики, а в промежутках между дождиками золотятся удивительно солнечные дни с паутинным бабьим летом.
Каждый год на Липовой аллее желтым огнем загораются клены, ивы, тополя и березы и полыхают недели две, а потом дружно осыпаются, устилая желтизной всю улочку, крыши и крылечки.
В один из таких дней, когда Липовая аллея утопала и нежилась в ярко-желтой листве и летала белая паутина, стукнула калитка и на пустую улочку вышла с граблями и мешком Палашка Прыщ. Стукнула калитка напротив - и появилась Марфа Конь, тоже с граблями и мешком.
- Драстуй, Марфа. Тоже лист сгребать?
- Драстуй, Палашка. Тоже сгребать.
И они взялись за дело. Марфа стала сгребать и заталкивать в мешок листья, опавшие с деревьев, что росли возле ее хаты, а Палашка сгребала и набивала в мешок свои листья, опавшие с ее деревьев.
Возле каждого дома росли деревья, возле каждого лежал опавший лист, и так уж повелось спокон веку, что этот лист принадлежал хозяину дома и ни один сосед не смел набить им свой мешок. Листьями утепляли на зиму колонки во дворах, утепляли ими деревья в саду или пускали на подстилку кабанчику. Иного применения листья, пожалуй, не имели. Лишь машинист Писаренко (это на его крышу заскочила когда-то уличкомша Ольга Терещенко, спасаясь от взбесившейся собаки Поликарпа Семеновича), лишь он один испытывал переизбыток в листьях, струшиваемых тремя старушками-липами, и отдавал часть своего богатства тому, кто первым обращался к нему.
Но Марфе Конь и Палашке Прыщ хватало своих листьев, поскольку у каждой во дворе было ровно по две яблони и по одной груше, требовавших зимнего утепления. Кабанчиков же они не держали и персональных колонок не имели, а носили воду с общественной колонки, помещавшейся на парадном конце улочки, метрах в десяти от красавицы лужи.