Первая комиссия отметила неудовлетворительное санитарное состояние больницы, с чем Тарас Тарасович абсолютно не согласился, ибо в это время в больнице шел ремонт, в палатах была скученность и об идеальном санитарном состоянии не могло быть речи. Вторая комиссия обнаружила большую текучесть кадров младшего медперсонала и вменила это в вину Тарасу Тарасовичу, хотя кадрами он не ведал, а ведал ими главврач, невропатолог по профессии, который в то время только-только отбыл на курсы усовершенствования, оставив на три месяца на него больницу. Третья комиссия чистотой и кадрами не интересовалась, а расположившись в больничном садике, за дощатым столом, где обычно выздоравливающие забивали "козла", вызывала к себе врачей, сестер и санитарок и о чем-то беседовала с ними под тенью акации на свежем воздухе. Врачи, сестры и санитарки тут же посвятили в суть своих бесед Тараса Тарасовича, и ему стало ясно, что комиссия желает уличить его - о, ужас! - во взятках. Комиссия интересовалась, требует ли Тарас Тарасович от своих пациентов некую мзду за свой труд, и если не требует прямо, то, возможно, в форме намеков. Интересовалась, как он относится к всевозможным подношениям со стороны больных и в чем эти подношения выражаются.
Узнав об этом, Тарас Тарасович крайне разнервничался, отменил в тот день операцию, а на другой день, когда комиссия явилась в садик и уселась за тот же столик под акацией, намереваясь продолжить работу, Тарас Тарасович, увидев комиссию из окна своего кабинета, вышел в садик и лично сам выгнал вон за ворота комиссию, состоявшую из двух неизвестных ему мужчин и одной, тоже неизвестной ему женщины в очках. Потому что он никогда ничего не требовал от своих больных: ни намеками, ни полунамеками. Но когда женщина, которой он, допустим, вправил грыжу и давно забыл об этом, когда эта женщина, спустя год или полгода, вдруг является к нему домой, разузнав у кого-то, где он живет, приносит полную корзину отборной, только что снятой с куста черной смородины и просит принять смородину, он не может выгнать эту женщину за калитку и швырнуть ей вслед корзину с ягодой. Тарас Тарасович считал, что, поступи он так, он обидит человека. А потому и не отказывался от таких вот подношений, не видя в них ничего плохого. Плохость в этом видел его сосед, член комитета народного контроля райисполкома Петр Петрович Максименко и, видя ее, направлял на него комиссии. После первой комиссии, встретив его на улице, Петр Петрович Максименко сказал ему:
- Не ожидал, Тарас Тарасович, что в больнице санитария не в порядке. Акт вы, правда, не подписали, но все-таки надо исправлять положение.
Тарас Тарасович тут же стал твердить о ремонте, препятствующем надлежащей чистоте.
После второй комиссии, встретив его на улице, Петр Петрович сказал ему:
- Что ж это у вас, Тарас Тарасович, с кадрами непорядок? Так мы с вами далеко зайдем.
И опять Тарас Тарасович принялся доказывать, что не имеет к кадрам никакого отношения, а лишь по нужде, потому что некому, замещает главврача.
После третьей комиссии, встретив его на улице (это было за два дня до того, как тещу Петра Петровича привезли на "неотложке" в больницу), Петр Петрович сказал ему:
- Да, товарищ Редька, такое дело никуда не годится. Комиссию выгнали, людей оскорбили… Будем слушать вас на исполкоме. По всем параграфам заслушаем. Так что готовьтесь.
Сегодня они тоже встретились на улице, вернее, у ресторана с неофициальным названием "Женские слезы", но сегодня говорили только о предстоящей смерти Степаниды Сидоровны Перебейкопыто…
Тарас Тарасович неподвижно лежал на диване и думал свою думу. Лицо его закрывала газета, чуть шевелившаяся от его глубокого, мерного дыхания. Горела настольная лампа под зеленым стеклом абажура, потикивали стенные часы, отсчитывая вечные секунды, а Тарас Тарасович лежал и думал, думал, думал… Вот он, Тарас Тарасович Редька… А там, за забором, он, Петр Петрович Максименко… начальник "Межрайколхозстроя"… И что бы такое сделать?.. Такое сделать… сделать что-нибудь такое, чтоб дать крепкий щелчок по носу соседу Петру Петровичу?.. Но что именно сделать, Тарас Тарасович никак не мог придумать. Он до боли напрягал мысли, даже сосредоточенно сопел под газетой, но ничего дельного не шло ему на ум.
Было уже поздно: часы, кажется, пробили два ночи. Тарас Тарасович, кажется, подумал, что ему пора раздеться, погасить надоевший свет и перебраться с дивана на постель, под одеяло. Но вдруг послышался звонок. Сперва ему показалось, что это вновь с кошачьим шипеньем бьют часы. Но потом он наконец сообразил, что это не часы, а телефон. Он медленно поднялся с дивана и медленно, как бы паря по воздуху, пошел к телефону с нехорошим предчувствием, что звонят из больницы, а раз ночью, значит - что-то случилось.
Говорила дежурный врач Мира Яковлевна. В больницу доставлена в тяжелом состоянии станционная стрелочница. Четверть часа назад она по неосторожности попала под прибывавший поезд. Отрезаны обе ноги и поврежден череп. Они пытаются остановить кровотечение. Мира Яковлевна, обычно сдержанная, обладавшая феноменальным спокойствием, дышала в трубку, как паровоз, и голос у нее дрожал. Видимо, стрелочница была ее знакомая, а для врача нет ничего хуже, нежели оперировать знакомых, а тем более видеть их смерть…
- Немедленно на стол! - приказал Тарас Тарасович, не дослушав Миру Яковлевну. - Готовьте к операции. Вызовите операционную сестру… Нет, нет, не Лесю, а Марину, она более расторопна. Пошлите за всеми, кто необходим. Ассистировать будет Пирей. Я выхожу…
Спустя совсем короткое время Тарас Тарасович Редька бежал по неосвещенной улице, цепляясь носками туфель за неровности выщербленного тротуара, к центральной площади. Луна упряталась в тучах и бежать в темноте было чрезвычайно трудно. Он будто все время натыкался на темную и твердую воздушную стену и ему, как пловцу, приходилось раздвигать ее руками. Но вскоре он свернул на параллельную улицу, где светили фонари, и ускорил бег.
На площади гуляющих уже не было. Лишь один милиционер Верба одиноко дремал на скамье у входа в сквер, надвинув на глаза фуражку с лакированным козырьком. Услыхав тяжелый топот бегущих ног, Верба мгновенно проснулся и подскочил со скамьи, готовый к любой неожиданности. Грузный, тяжело дышавший Тарас Тарасович, пробегая мимо Вербы, резко взмахнул рукой, предупреждая тем самым Вербу, чтоб тот не вздумал его останавливать, и скрылся в скверике, ошеломив своим появлением Вербу и заставив его застыть на месте с открытым ртом. В скверике, погруженном после танцев в глухое молчание, бежавший и громко сопевший Тарас Тарасович вспугнул несколько целующихся парочек, которых совершенно не заметил под деревьями.
В таком взъерошенном, полурастрепанном виде Тарас Тарасович вбежал в больницу, где его уже ждал едва ли не весь персонал, созванный в срочном порядке Мирой Яковлевной. Врачи, санитарки и сестры расступились перед ним, пропуская к раковине мыть руки. Тарас Тарасович недоуменно приподнял брови, не увидев среди них своего ассистента, молодого хирурга Пирея. Мира Яковлевна без слов поняла его и молча указала рукой на широкую белую дверь в операционную. Он тоже молча кивнул, поняв, что пострадавшая уже на столе и Пирей начал операцию.
Облаченный во все стерильное, Тарас Тарасович, входя в операционную, неожиданно весь передернулся и чертыхнулся - так хлестнул его по нервам тягучий и визгливый скрип двери.
"Ну, покажу я этому прохвосту!" - подумал он о завхозе и еще раз передернулся, когда дверь закрывалась.
И тот же час забыл об этой мелочи. По лицам находившихся в операционной, по тому, как Пирей стоял в стороне от операционного стола, потому что у хирургической сестры Марины были опущены руки, он понял, что опоздал.
- Когда? - глухо спросил он сквозь марлевую повязку.
- Две минуты назад, - услышал он голос Марины.
А хирург Пирей сдавленным голосом объяснил:
- Большая потеря крови. Но сердце поразительно крепкое. Иначе все кончилось бы на пути в больницу.
Тарас Тарасович вплотную подошел к операционному столу, на котором возвышалось покрытое белым квадратное, без ног тело, приподнял край простыни. Женщине было лет тридцать. К счастью, он ее не знал.
- Увезите, - сказал Пирей санитаркам, когда Тарас Тарасович опустил край простыни.
Санитарки покатили к операционному столу узкий металлический столик на колесиках, собираясь переложить на него тело умершей. И как раз в эту минуту Редьке пришла чудовищная мысль. Правда, она явилась ему не сразу, а как бы родилась из нескольких мыслей, наплывавших толчками. Сперва к нему, будто запоздалое эхо, донеслись слова Пирея: "Но се-е-ердце по-ра-зи-тельно кре-епкое!.." И еще раз, но уже в более напористом звучании: "Но серр-рдце порр-ра-зительно крр-репкое!.." Потом в его мозгу мгновенно прочертилась огненная линия и соединила три засветившиеся точки: операционный стол, южную оконечность Африки вместе с городом Кейптауном и палату, где лежала теща Максименко, Степанида Сидоровна Перебейкопыто. И Тарас Тарасович тут же решил: пересадка сердца! Да, да! Не сумев спасти одну женщину, он спасет ее сердцем жизнь другой! Если смог доктор Бернард, то сможет и он! У них не какая-нибудь сельская больничка, а нормальная городская больница, с нормальным оборудованием и даже с аппаратом "сердце-легкое", и с опытным специалистом при нем, присланным на днях из Чернигова…
Тарас Тарасович жестом полководца остановил санитарок, снимавших со стола труп стрелочницы.
- Оставьте, - сказал он им. Затем громко и четко произнес: - Сегодня, коллеги, мы с вами впервые в нашем районе сделаем трансплантацию сердца!
Он усмехнулся, увидев, как у его коллег, не исключая и хирурга Пирея, полезли на лоб глаза.
- Да-да-да! Либо мы сегодня же спасем больную из первой палаты Перебейкопыто, либо завтра мы потеряем и ее! - снова раздельно и четко сказал он.
Желая что-то произнести, хирург Пирей начал медленно раскрывать рот и раскрыл его так широко, что уже ничего не мог произнести. Но Тарас Тарасович, привыкший угадывать мысли своего ассистента, все понял.
- Я понял вас, Костя, - сказал он ему. - Я сейчас же вызову хирурга Слепня и хирурга Груздя из железнодорожной больницы, они нам помогут. Оставайтесь в операционной и ждите моих распоряжений. Я постараюсь немедленно уладить все формальности.
С тем он быстро вышел из операционной, и снова его передернуло от дверного скрипа. Врачи, сестры и санитарки, дожидавшиеся за дверью исхода операции, прервали свои пустые разговоры, и все лица обратились к нему.
- Друзья, сегодня в нашей больнице свершится величайшее событие! - сказал он им торжественным голосом. - Мы возьмем здоровое сердце и пересадим его умирающей Перебейкопыто из первой палаты.
И снова он увидел, как у всех полезли на лоб глаза, а Мира Яковлевна схватилась рукой за грудь, точно он собирался взять для Степаниды Сидоровны ее сердце. Не дав никому опомниться, Тарас Тарасович тут же стал отдавать распоряжения: велел тотчас же послать за хирургами Слепней и Груздем, а также за родственниками умершей стрелочницы. Узнав, что муж покойной находится в вестибюле и не знает о смерти жены, Тарас Тарасович как был в стерильных чулках, в стерильном халате и с марлевой повязкой на лице, выбежал в коридор.
В тускло освещенном вестибюле возле кадки с фикусом сидел мужчина в железнодорожной форме, низко нагнув голову и обхватив ее растопыренными пальцами. Тарас Тарасович, неслышно ступая мягкими чулками по кафелю, подошел к нему, взял его под руку и повел в свой кабинет. Сообщив тяжелую для него весть, Тарас Тарасович сразу же и с большим возбуждением стал говорить ему о той гуманной миссии, какую он совершит, если не станет препятствовать тому, чтобы здоровое сердце его покойной жены забилось в груди другой женщины.
Ровно в ту же минуту убитый горем железнодорожник дал письменное согласие. Ровно через несколько минут, распорядившись предварительно, чтоб хирург Пирей начинал свое дело, Тарас Тарасович, а с ним Мира Яковлевна и прибывшая на подмогу врач-окулист вошли в первую палату. Возле Степаниды Сидоровны дежурила ночная сестра с кислородной подушкой. Глаза у Степаниды Сидоровны совсем ввалились, нос заострился и стал прозрачным, губы на синюшном лице казались угольно-черными. Слабо постанывая, Степанида Сидоровна с трудом втягивала в себя маленькими глотками кислород из подушки, и было ясно, что жизнь покидает ее. Но здравый рассудок еще жил в ней, она поняла, что предлагает ей Редька, и, поняв, невнятно прошептала:
- Одинаково мне… Выкидывайте его…
Мира Яковлевна быстро написала на чистом листе бумаги все, что следовало написать, и Степанида Сидоровна слабой рукой, так что все буквы пошли враскос, подписала бумагу.
Ровно еще через несколько минут, распорядившись предварительно, чтоб Степаниду Сидоровну везли в операционную, но не в ту, где работал сейчас Пирей, а в более просторную, где стоял аппарат "сердце-легкое", Тарас Тарасович вошел к себе в кабинет, проворная санитарка, голубоглазая Настенька, неделю назад поступившая к ним на работу, внесла ему два стакана крепко заваренного чаю. В это время в кабинет разом вошли запыхавшиеся и еще заспанные хирурги - пожилой Слепня, с блеском делавший операции на легких, и хирург Груздь, тоже пожилой, отличный реаниматор, спасший немало людей, у которых наступила клиническая смерть.
Узнав от Тараса Тарасовича суть дела, оба они удивились и поразились не меньше, чем его коллеги по больнице.
- Позвольте, но это… то есть, я даже не придумаю, что сказать!.. - оправившись от первого шока, басом прогудел Слепня. - Подобное… то есть, нечто такое… почти из области фантастики!
- Как вам пришло в голову, Тарас Тарасович? - сказал в свою очередь Груздь, после того как оправился от шока. - Ведь… ведь ваша больная Перебейкопыто элементарно не подготовлена к операции. Подобных больных готовят месяцами… Ну, неделями, на худой конец…
- Коллеги, - сказал им Тарас Тарасович, допив свой чай вприкуску с колотым рафинадом. - У меня нет не только месяца, нет даже дня для такой подготовки. Завтра, в крайнем случае послезавтра мне уже некого будет готовить, а сердце стрелочницы я не могу сберечь, ибо не располагаю средствами для консервации. Речь идет только о прямой пересадке: взяли - пересадили! Вас я призвал, рассчитывая на вашу братскую помощь. Но если… если вы отказываетесь… Что ж, принудить вас я не волен. А жаль, крайне жаль…
- Да нет же! В принципе пока я не сказал ни "да", ни "нет", - прогудел басом Слепня. - Позвольте хотя бы обдумать… И потом… Как же несовместимость тканей?..
- Я все беру на себя! - твердо заверил его Тарас Тарасович.
- Нет, нет!.. Лично мне тоже необходимо собраться с мыслями, - сказал Груздь. - Ведь речь идет не о том, чтобы вывести человека из состояния кома. Все гораздо сложнее…
- Коллеги, - ответил им Тарас Тарасович. - У нас нет времени на размышления. Слышите?.. - Он указал на книжную полку, где стоял миниатюрный будильничек. Будильничек в это время зашипел точно так же, как дома у Тараса Тарасовича шипели стенные часы, и стал отбивать мелодичные кошачьи удары. - Вы слышали три удара. Ровно через несколько минут я начну вскрывать грудную клетку больной Перебейкопыто. Иного выхода у меня нет. Прошу извинить, что обеспокоил вас. Что ж, постараюсь обойтись своей гвардией… Спокойной ночи, - заключил он и направился к двери.
- Я согласен! - выдохнул хирург Слепня.
- Я тоже! - решительно сказал хирург Груздь.
- Очень рад. - Тарас Тарасович благодарно наклонил голову и открыл дверь в коридор.
Когда входили в просторную операционную, где уже все было готово: на столе лежала усыпленная наркозом Степанида Сидоровна и работал аппарат "сердце-легкое", Тараса Тарасовича вновь со страшной силой полоснул по нервам острый скрип двери.
- Мерзавец! - зло сказал Тарас Тарасович, адресуясь к бездельнику завхозу. И, вспомнив, что видел его вечером под ручку с женой, добавил: - Гуляка чертов!
Все обернулись к нему, стараясь понять, кого из них он имеет в виду и чем он рассержен, а хирург Слепня и хирург Груздь выразительно переглянулись, показав друг другу глазами, что такое начало операции им не по душе. Но и во время операции протяжно-нудное скрипенье двери отвлекало и раздражало Тараса Тарасовича. В конце концов, когда выходившая из операционной Мира Яковлевна вновь вернулась к столу, он не выдержал и гневно крикнул ей:
- Прекратите туда-сюда шлендать! Кто вышел - запрещаю возвращаться! Иначе - все вон!..
В остальном же операция шла превосходно. Никакой усталости Тарас Тарасович не чувствовал, даже напряжения особого не испытывал. Когда он долго стоял у стола, Слепня сменял его, затем он сменял Слепню. Ассистировал им Груздь, потом к нему подключился освободившийся Пирей, не пожелавший отдыхать, закончив свое дело в соседней операционной. Как никогда, Тарас Тарасович оперировал с великим вдохновением. И все работали с вдохновением: одни у стола, другие - за сложными аппаратами. Тарас Тарасович держал в своих руках отсеченное сердце, вынутое из груди Степаниды Сидоровны Перебейкопыто. Оно было дряблое, вымочаленное и непомерно расширенное, то есть деформированное. Оно вконец сработалось и не желало больше перегонять кровь по телу крикливой Степаниды Сидоровны и служить ее вредному характеру. И другое сердце держал он в руках - упругое, мускулистое, готовое к длительной и выносливой работе. И это сердце, эту чудесную машину жизни он с наслаждением, задыхаясь и обливаясь счастливым потом, который то и дело промокала салфетками с его лба и щек, потому что руки у него были заняты, сестра Анечка, тоже из новеньких, - это сердце он вложил в разъятую грудь Степаниды Сидоровны, и начался самый ответственный этап операции: сшивание сосудов.
Когда все кончилось, Тарас Тарасович кое-как доплелся до своего кабинета и в изнеможении повалился на диван. Шустренькая голубоглазая санитарка Настенька проворно внесла два стакана чая и колотый рафинад в домашней сахарнице, но он устало махнул рукой: какой там чай сейчас!..
Был уже полдень. Тарас Тарасович определил это по желтому солнечному квадрату, лежавшему на крашеном полу у дивана. Этот квадрат всегда появлялся на полу к полудню. А потом и будильничек, зашипев точь-в-точь так, как шипели дома стенные часы, начал тоненько отбивать удары. Вялый, уставший мозг Тараса Тарасовича машинально сосчитал удары: десять и… кажется, два. Тарас Тарасович накрыл лицо газетой со статьей "Сын приехал к отцу", чтоб солнце не било в глаза. И прежде чем отдаться сну, успел подумать, что операция длилась восемь часов и ровно несколько минут.