Неделю или две, во всяком случае очень долго, Тарас Тарасович безвыходно находился в больнице. По десять раз на день заходил в палату (совершенно стерильную!), где сперва лежала, а потом уж и сидела на койке Степанида Сидоровна Перебейкопыто. Пока все шло отлично: Степанида Сидоровна уже улыбалась ему, прикладывала руку к сердцу, показывая (ей строго-настрого запрещалось говорить), как она благодарна Тарасу Тарасовичу, и всякими жестами объясняла, что довольна своим новым сердцем. Разговаривать ей запретил сам Тарас Тарасович, он же приказал тем немногим, кто имел доступ в палату, обращаться к Степаниде Сидоровне только шепотом, и постоянно внушал ей, что ей самой разговаривать ни в коем разе нельзя, ибо это повредит приживлению чужого сердца. Хирурги Слепня и Груздь, тоже имевшие доступ в палату, так как они на равных с Тарасом Тарасовичем участвовали в операции, а стало быть на равных несли ответственность за состояние Степаниды Сидоровны, не соглашались с ним в этом вопросе и настаивали на том, чтобы Степаниде Сидоровне не запрещалось разговаривать. Но Тарас Тарасович истово держался своего. Больше всего он опасался, что, заговорив, Степанида Сидоровна по привычке перейдет на зычный крик, это участит ритм сердца, вызовет ненужное перенапряжение и может привести к нежелательным последствиям. Степанида Сидоровна с младенческой покорностью подчинялась ему, всему, что он от нее требовал, с величайшим послушанием выполняла сложные процедуры и вообще была кротка, как ангел небесный. Тарас Тарасович не мог нарадоваться на свою больную, и по мере того, как она выздоравливала, он все больше времени проводил в ее палате, сидя в своем стерильном одеянии у ее койки, и часами разговаривал с нею, по-прежнему строго требуя, чтоб она отвечала только жестами и мимикой и ни в коем случае не открывала рта.
Жена Тараса Тарасовича все еще находилась в подшефном колхозе на уборке льна, так что с домом его никто и ничто не связывало, и вскоре он совсем свыкся с житьем в больнице. Днем он делал обходы, иногда оперировал, но больше позволял оперировать Пирею, чему тот был очень рад, основное время просиживал подле Степаниды Сидоровны, спал на диване в своем кабинете, закрывая лицо газетой со статьей "Сын приехал к отцу", и ел ту же пищу, какой кормили больных: окорок домашнего копчения, любимый гороховый суп и чай вприкуску с колотым рафинадом…
С каждым днем он все больше убеждался, что нынешняя Степанида Сидоровна - это вовсе не прежняя Степанида Сидоровна. Она помолодела лицом, у нее разгладились морщины, седые волосы приобрели натуральный пепельный цвет, исчезла дряблость кожи. Главное же, у нее в корне изменился характер. Теперь-то Тарас Тарасович мог с уверенностью сказать, что угодившая под поезд станционная стрелочница была кротка по натуре, добра душой, молчалива и многотерпелива. И эти чудесные качества вместе с ее молодым сердцем переселились теперь в Степаниду Сидоровну.
И вот пришло окончательное выздоровление. Степанида Сидоровна Перебейкопыто покинула больницу. Она смиренно благодарила Тараса Тарасовича за спасение, даже всплакнула от избытка чувств тихой слезой, и все твердила, твердила ему ласковым шепотом:
- Спасибо, миленький, спасибо вам… Век не забуду… По-соседски вы со мной обошлись… Век не забуду…
В тот же день Тарас Тарасович, чувствуя, что совсем изнемог и что ему необходимо отдохнуть, взял отпуск в своей больнице и прямо из больницы, не заходя домой, куда совсем отвык ходить, сел на автобус и покатил в колхоз к жене.
Он провел в колхозе немало дней и все эти дни добровольно помогал горожанам, шефствующим над колхозом, убирать на поле лен, окучивать картошку и полоть свеклу. Они вставали с женой на зорьке, пили у хозяйки парное молоко и сырые яйца, брели по росной траве в поля, выдергивали руками из спекшейся земли золотистый лен, вязали золотые снопы, бросали их в кузов машин, обедали на поле любимым гороховым супом, купались вечером в теплой илистой речушке, поросшей по берегу рясными вербами, снова пили на ночь парное молоко, заваливались спать на хозяйском сеновале, и все это было неизмеримо прекрасно. Тарас Тарасович целиком отрешился от больничных забот, операций, обходов, диагнозов, жалоб, слез, сетований и так далее и так далее и чувствовал себя вольной пташкой, живущей без заботы и труда, ибо труд, которым он теперь занимался, не был ему в тягость и доставлял лишь удовольствие.
Но вдруг жена сказала, что ему нужно съездить на денек домой: возможно, пришли письма от сына, возможно, Жорж сам приехал и ждет их дома, не зная, когда они появятся и где их искать. Тарас Тарасович охотно согласился, потому что, кроме этих дел, которые он считал в общем-то мелкими, у него было дело куда важнее: узнать, как чувствует себя Степанида Сидоровна Перебейкопыто. Тряхнув стариной, он отправился в город на попутке, как делал это в студенческие годы, когда его финансы "пели романсы" и когда тратиться на поездки из института домой на поезда и автобусы считалось непозволительной роскошью.
По мере того как, сидя на мешках с цементом в тряском кузове, он приближался к городу, его тревога о здоровье Степаниды Сидоровны возрастала, а вместе с этим усиливалось и сознание собственной вины перед Степанидой Сидоровной. Какой же он негодяй, думал он, если, сделав одну из самых трудных в мире операций, он на целую неделю, а может, и на целый месяц забыл о Степаниде Сидоровне! Правда, она по-прежнему оставалась под наблюдением Слепня, Груздя и Миры Яковлевны, но сам-то он, сам!..
Въехав в город, грузовик свернул на узкую улочку, в конце которой находилась небольшая мебельная фабрика. Тарас Тарасович застучал в кабину, желая высадиться раньше, но шофер не услышал или не захотел услышать и довез его до самой фабрики. Выбравшись из кузова, Тарас Тарасович отряхнул от цементной пыли безобразно измявшиеся брюки и пиджак. Он подумал, что в таких брюках и в таком пиджаке, испачканных сухим цементом, ему неловко показываться на центральной площади. Но делать было нечего, так как путь его к дому лежал только через центральную площадь. К счастью, уже занимались сумерки и это несколько успокаивало его: авось в сумерках его одеяние будет не так заметно.
Вечер снова был субботний. В скверике, возле танцплощадки, собиралась молодежь: на скамейках сидели, а по дорожкам гуляли парочки. Но фонари еще не зажглись, и в вечерней полутьме никто не обращал на Тараса Тарасовича внимания. Но как только он вышел на площадь, на столбах ярко вспыхнули лампочки, осветив гуляющую публику. И опять ему первым на глаза попался милиционер Верба, расхаживавший возле пустой цистерны "Квас". Тарас Тарасович поздоровался с ним, сгорая от неловкости за свой негожий вид, но Верба почему-то не ответил, а, прощупав его с ног до головы глазами, осуждающе хмыкнул и покачал головой, как бы говоря: "Смотрите, товарищ хирург, дело кончится плохо!.." Но больше никого из знакомых он, слава богу, не встретил: ни за углом универмага, ни на подходе к ресторану с неофициальным названием "Женские слезы", ни у фонтана, бьющего изо рта и ноздрей жабы и окружавших ее жабенят, хотя прогуливающейся публики было предостаточно.
На параллельной улице, на улице Тараса Тарасовича, гуляющих пар не было. Но детвора еще не угомонилась и не бросила своих поздних игр. В темноте мимо Тараса Тарасовича с гиканьем промчалась ватага мальцов, неизвестно куда и зачем бегущих. Другая ватага мальчишек буцала посреди улицы в футбол прямо напротив дома Петра Петровича Максименко, так как здесь горел фонарь и босоногие футболисты могли видеть мяч.
Тарас Тарасович подошел к своей калитке, взялся за ручку и вдруг отскочил в сторону и прижался к забору, так испугал его давно забытый голос Степаниды Сидоровны Перебейкопыто.
- Ах вы ироды, проклятущие! Чтоб вас чертяки позабрали! - кричала на мальчишек Степанида Сидоровна, выскочив из калитки. - Чтоб вас по головам всю жизнь стукало, как вы под моими окнами стукаете! Вон под хирургову хату ступайте и стукайте ему в ворота, так он вам скоро ноги скальпльом отчекрыжит!.. Вот я сейчас Петьку своего вызову, он вам покажет! Он ваших батьков в момент с работы поскидает!..
Степанида Сидоровна схватила не то камень, не то твердый ком земли и запустила им в темноту, за черту света, по убегавшим футболистам. А сама все продолжала и продолжала кричать.
Тарас Тарасович тихонечко, чтоб Степанида Сидоровна не заметила его, прошмыгнул в свою калитку, неслышно набросил крючок и на цыпочках прокрался по темному саду к крыльцу. Ему было жутко и страшно от того, что к Степаниде Сидоровне вернулся прежний голос. Выходит, что все его надежды были тщетны: сердце доброй, смирной стрелочницы хотя и прижилось в груди Степаниды Сидоровны, но никаких изменений в ее натуре так и не случилось. А ведь сперва все шло отлично… Ах, несчастный он фантазер! Ведь он считал, что стоит на пороге грандиозного открытия!..
Мало-помалу Тарас Тарасович успокоился. Включил в доме свет, умылся, переоделся в пижаму, поужинал на кухне куском ветчины домашнего копчения, презентованной ему в виде большого окорока бухгалтером совхоза, которому он успешно оперировал щитовидную железу, выпил чаю вприкуску с колотым рафинадом. Потом проверил почту, огорчился, что от сына Жоржа ничего нет, и решил лечь спать. Обычно он спал в проходной комнате на диване: здесь под рукой телефон, а это удобно, учитывая, что по ночам ему часто звонят из больницы. Но сегодня он решил улечься в спальне, на кровати с мягкой периной.
Он разобрал постель и начал снимать с себя пижаму, как вдруг ему почудились шаги в саду, а потом и под окнами. А в какой-то миг показалось, будто к стеклу прильнуло что-то белое и тут же отпрянуло. Тарас Тарасович выключил свет и посмотрел из-за занавески в сад. Опять ему показалось, будто мелькнуло что-то белое. Но, вглядевшись получше, он сообразил, что это ствол побеленной яблони. Он снова лег под одеяло и уже начал засыпать, как неожиданно зазвенело разбитое стекло, посыпались осколки, в комнату что-то влетело и покатилось по полу. Опять что-то со звоном влетело и покатилось. Тарас Тарасович вскочил с постели и высунул в разбитое окно голову, рискуя порезать шею и лицо оставшимися в раме стеклами. Опоздай он секундой, он ничего бы не увидел. А так он собственными глазами увидел, как человек, весь в белом, одним махом перелетел через забор, где чернел вишняк, и его не стало. Только сухая малина зашуршала за забором.
"Что такое, уж не сон ли? - подумал Тарас Тарасович, обескураженный случившимся. - Неужели в нашем городе разбойники появились?.. Это что ж такое - окна ночью бить?!"
Тарас Тарасович с большой осторожностью втянул голову обратно в комнату, включил на ощупь свет и, продолжая оставаться в том же неведении, пытался понять, что все это значит и как ему следует сейчас поступить: вызвать милицию или самому выйти в сад и посмотреть, не прячется ли там еще кто-то.
Неожиданно он заметил закатившееся в угол яблоко - большое красное яблоко, величиной с добрый кулак. Тарас Тарасович поднял яблоко, оглядел его и вдруг стал громко хохотать. Помня, что в комнату влетело два предмета, он принялся искать второе яблоко и тут же обнаружил его под кроватью. Так вот оно что!.. Окно разбил Максименко, это его яблоки! Только у него растут такие красные яблоки, величиной с добрый кулак!.. И Тарас Тарасович начал оглушительно хохотать: теперь-то он наверняка знал, чем разъярил Максименко и почему тот бьет ему окна. Тарас Тарасович шлепал себя рукой по лбу и, хохоча на чем свет стоит, приговаривал:
- Вот отомстил я ему, вот отомстил!.. Хо-хо-хо!.. А я-то не знал, что б такое придумать!.. Ха-ха-ха!.. Ах ты, сукин сын!.. Радовался, что теща помрет?.. Хи-хи-хи!.. Он радовался, а я ему - бац! - в полном здравии Степаниду Сидоровну вернул!.. Хо-хо-хо!.. Теперь радуйся, теперь разбирай меня на исполкоме!.. Разбирай, разбирай!.. Вот это дал я тебе щелчок по носу!.. Ха-хах!..
Смех не покинул его и на другой день. Утром Тарас Тарасович ходил по двору, поглядывал на забор, вдоль которого кудрявились вишни, и безудержно хохотал. Когда за забором появился, словно повисший в воздухе, белый картуз Петра Петровича Максименко, вышедшего на крыльцо, Тарас Тарасович проворно влез на садовую лесенку, с тем чтоб увидеть не картуз, а, самого Максименко и чтоб Максименко увидел его, и перебросил ему через забор сперва одно красное яблоко, а потом и второе. Второе яблоко упало на крышу и, скатившись, стукнуло Петра Петровича по картузу. Петр Петрович ойкнул, чертыхнулся и, лишь теперь заметив за забором Тараса Тарасовича, стал грозить ему кулаком и всячески показывать, что никогда ему не простит. Тарас Тарасович спрыгнул с лестницы и снова принялся хохотать мефистофельским смехом, утверждая этим своим смехом, что он нисколько не боится Петра Петровича.
- Отец, что с тобой? - услышал он голос сына. - Я давно стою, смотрю на тебя и ничего не понимаю.
Тарас Тарасович подбежал к сыну, стоявшему с чемоданом под яблоней, стал трясти его за руку, хлопать по литым плечам и целовать в загорелые, шелушащиеся щеки. И говорил при этом:
- Ах, как славно, что ты приехал!.. Я жду не дождусь тебя!.. Отпуск прервал, из колхоза вчера от мамы вернулся!..
- Из какого колхоза? - удивился сын, настороженно взглядывая на него. - Что тут у вас случилось? Ты сейчас на лестнице прыгал и хохотал… Радость у тебя какая, что ли?..
- Конечно, сын, конечно! Я пересадку сердца Степаниде Сидоровне Перебейкопыто сделал, соседке нашей! - торжественно объявил Тарас Тарасович, указывая рукой на забор, где кудрявились вишни. - Тс-с-с!.. Это она! Слышишь, какой голос? А ведь обречена была!
- Петька! - кричала за забором Степанида Сидоровна. - Если по району поедешь, так чтоб по телефону меня звестил! Я тогда с обедом для тебя морочиться не буду, а яблоками на сушку займусь!..
- Это она ему последние распоряжения дает, - объяснил сыну Тарас Тарасович и снова захохотал. Потом обнял совершенно потерянного сына, подхватил его чемодан и повел в дом, говоря: - Пойдем, пойдем!.. Я тебе все подробно расскажу. Мы пересадили сердце за восемь часов и ровно несколько минут. Тебе это полезно знать как будущему медику…
Потом они уехали с Жоржем к матери и втроем дергали золотистый лен на полях подшефного колхоза. Потом повалил снег и все почему-то стало белым-бело, как зимой. Тогда они, кажется, вернулись домой, и Тарас Тарасович снова сидел в своем кабинете, где с кошачьим шипеньем били часы, и о чем-то разговаривал с молодым хирургом Пиреем. Кажется, они обсуждали предстоящую операцию… И, кажется, было что-то такое еще, еще-е-е…
Вот и все. А может быть, и не все? Быть может, читатель скажет:
- Что за чушь собачья! Да видано ли, чтоб не в Москве, не в Ленинграде, не в Киеве, а в каком-то захолустном городке обыкновенный хирург, в обыкновенной больнице - и такое?!
Но автор может торжественно поклясться, что не из каких-то там вторых или третьих, а доподлинно из первых уст, то есть от самого Тараса Тарасовича Редьки, слышал этот рассказ. А что в нем от правого, что от лукавого - за это уж один Тарас Тарасович в ответе. С него и спрос.
Одним словом, от нашего городка очень далеко до африканского города Кейптауна, где профессор Бернард впервые в мире… И все-таки, все-таки… Все-таки и мы не лыком шиты!
Вот теперь конец.
Два рассказа бабки Сороки
Устя Ефимовна Сорока на соседней улочке живет: вторая хата от угла, мелом побеленная. Вы эту хату еще по палисаднику узнаете. В нем такая славная береза белым стволом светит, что глаз не отвести. И еще ориентиры для опознания есть: соломенная крыша, доставшаяся хатке еще с дореволюционных времен. Теперь, на фоне шиферных и оцинкованных кровель, она выглядит довольно эффектно, являя собой не поддельную, а истинную старину. На этой крыше издавна вьют гнезда аисты, и частенько можно видеть, как под вечер, особенно на закатном солнце, белая птица часами неподвижно простаивает в гнезде на одной ноге, грациозная и статная, как мраморное изваяние. Присутствие горделивых аистов, приносящих, по преданью, счастье тем, у кого они селятся, опять-таки выгодно отличает хатку Усти Ефимовны от прочих домов с их однообразно-скучной паутиной антенн над трубами.
Следующим ориентиром является колонка на улице, обращенная краном на калитку Усти Ефимовны. Еще - заброшенный колодец, схваченный с боков красно-бурым забором, так что одна его половина принадлежит улице, а другая прячется во дворе. Трухлявое дерево колодца насквозь поросло зеленым мхом, а сам он навечно заколочен деревянной крышкой, - это для того, чтоб разбойники-мальчишки не бросали в него дохлых мышей и кошек или чтоб не угодил в него ненароком какой-нибудь не в меру подвыпивший ночной гуляка.
Иногда средь дня во дворе Усти Ефимовны пронзительно завизжит кабанчик, извещая тем самым, что он проголодался, а кабанчик этот, надобно сказать, чрезвычайно прожорлив и на него не напасешься. Часто, тоже среди дня, неистово закудахчет курица, спустя какое-то время тревожно заквохчет другая, а потом и третья, предупреждая тем самым, что она желает снестись. Что ни день на рассвете, в один и тот же час, петух голосисто извещает из сарая о приходе утра и призывает к немедленному пробуждению ближних соседей. И совсем уж часто, к тому же в неопределенное время, за забором звонко тявкает Жучка, маленькая собачонка неизвестной породы, с лохматой черной шерстью в завитушках, закрывающих ей глаза и нос. Жучка - крайне шкодливое существо. Прокравшись в палисадник, она на брюхе выползает на улицу, хватает исподтишка за ноги прохожих и опрометью кидается с радостным лаем во двор. А кроме того, Жучка ворует из гнезд куриные яйца и, заметая следы, пожирает их вместе со скорлупой, о чем ее хозяйка, Устя Ефимовна, совершенно не догадывается, а полагает, что ей просто не везет на кур-несушек.
Вот, пожалуй, и все приметы, по которым легко отыскать при желании хатку Усти Ефимовны.
В этой хатке и живет одиноко Устя Ефимовна Сорока. И хотя ей вскоре округлится восемьдесят лет, хотя она уже пережила едва ли не всех своих сверстников и сверстниц, ее никак не назовешь согбенной, дряхленькой старухой. Напротив, Устя Ефимовна все еще скора на ногу, памятью светла и на зрение не жалуется, ибо с первого раза исправно попадает ниткой почти в невидимое ушко иглы. А главное, на слова она чрезвычайно охотна и просто-таки мастерица вывязывать всякие истории. И вяжет она их уж очень ладненько: словечко к словечку, как петельку за петельку, цепляет, глядишь - и узор получился.
Если заглянуть под вечер в ее чистенький, как картинка, дворик да присесть с Устей Ефимовной к столику под яблоней за чаек (он непременно будет заварен вишневыми или смородиновыми веточками с листьями), да попросить ее какую-нибудь историю рассказать, то уж ни за что не уйти без этой истории.
Мне пришло на ум записать несколько таких историй, слышимых от Усти Ефимовны. А потом пришло на ум передать их и читателю, ничего не изменяя, не прибавляя и не убавляя в них, а так, как были они рассказаны.
Вот первая.