Балашов смотрел на учительницу насмешливо улыбаясь, тон и взгляд его были самоуверенны, и под внешней корректностью она подозревала оскорбительное неуважение. Даже походка Бориса раздражала Анну Васильевну: он ходил, горделиво глядя прямо перед собой, будто постоянно чувствовал на себе множество заинтересованных взглядов и не хотел показать, что догадывается об этом. Так ходят на стадионах перед зрителями честолюбивые спортсмены после удачного пробега или прыжка, уже одетые в свой обычный костюм.
Случай, нарушивший душевное равновесие Анны Васильевны и вызвавший ее разговор с директором, произошел на уроке.
Все девятиклассники записывали в тетрадях план темы, только Балашов не торопился достать тетрадь и долго причесывался. Анна Васильевна сперва осуждающе посмотрела на него, но это не подействовало. Тогда она, прервав работу, строго сказала:
- Сейчас не время заниматься этим…
Балашов метнул в ее сторону презрительный взгляд и, неторопливо пряча расческу, процедил так, что все в классе услышали:
- В поучениях представительницы детских яслей не нуждаюсь.
Анна Васильевна отшатнулась, будто ее ударили. Она задохнулась от волны возмущения.
В классе стояла напряженная тишина.
Учительница не видела ни осуждающих Балашова взглядов его товарищей, ни умоляющих глаз Семы Яновича, сидящего на первой парте. Глаза Семы просили: "Не волнуйтесь, Анна Васильевна, это же Балашов… Он сначала говорит, а потом думает… Не волнуйтесь". Ей казалось, что прошла вечность, а прошло всего несколько секунд. Выгнать наглеца из класса? Уйти самой? Рудина чувствовала, что комок подкатывается к горлу, и она вот-вот разрыдается или безобразно закричит на оскорбителя. С трудов разжав сразу пересохшие губы, она сказала:
- Наглость никогда не была признаком ума… Вы… позорите школу. - И продолжала урок.
Если бы она была тонким психологом и в состоянии была видеть происходящее сейчас в классе, то поняла бы, что уже вышла победительницей, что ее сдержанность оценена по достоинству, что в сторону Балашова устремлены взгляды, полные негодования, а сосед его, Костя Рамков, даже прошептал: "Ну, какая же ты скотина!"
Но ничего этого Анна Васильевна не могла видеть и слышать. У нее хватило сил лишь для того, чтобы довести объяснение до конца и, как только раздался звонок, быстро выйти в коридор.
Уроков у нее в этот день больше не было, и Рудина, никому не сказав ни слова, ушла из школы бродить по каким-то незнакомым улочкам.
Учась в институте, Рудина не раз в своем воображении рисовала, как будет преодолевать трудности, находить путь к самому неподатливому сердцу. Она пошла на литературный факультет без тайной мысли стать писательницей или научным работником, а с единственным желанием - быть учительницей. С горящими от волнения щеками читала она книги Макаренко, делала доклады в педагогическом кружке. После первого школьного года она была уверена, что в состоянии преодолеть препятствия, завоевать авторитет, и вот - все рушилось.
"Но ты неплохо работаешь в младших классах и с пионерами", - успокаивал ее один голос.
"Что младшие? - говорил другой голос. - А вот взрослые тебя совершенно не уважают. Почему они все молчали и на осудили поступок Балашова?" Она забыла, что же произошло на уроке, и она сама не разрешила бы тогда никому вмешиваться. Но сейчас ей казалось, что эта возможность прийти к ней на помощь умышленно была упущена девятиклассниками.
Рудина опустилась на скамейку у чьих-то ворот, переплетенными пальцами охватила колени и долго так сидела… Потом встала, медленно пошла по улице.
Наступал вечер. Обычно девушка любила, проходя мимо освещенных окон, заглянуть в них и пофантазировать: какая жизнь у людей там, за окном, кто они? Но сейчас она брела, опустив голову, ничего не замечая, целиком поглощенная своим горем.
Начался дождь. Анна Васильевна спряталась под навес над крыльцом.
- Я никому не позволю оскорблять, меня! - прошептала она.
Крупные капли, пахнущие ржавчиной, падали на ее щеки, скатывались к губам. Анна Васильевна чувствовала себя одинокой, глубоко несчастной, ей казалось, что с работой в школе все кончено, что никогда уже не вернутся к ней прежние душевный покой и счастье…
…Рассказав Борису Петровичу о происшествии в девятом классе. Анна Васильевна решительно заявила:
- И ли я, или Балашов! - и, сжав губы, непримиримо посмотрела на директора из-под покрасневших век.
Волин успокоился, услышав ее исповедь. Ничего страшного не произошло, - только и беды, что укололась педагогическим шипком.
После первых же уроков Рудиной, на которых был Борис Петрович, он уверенно сказал себе: "Из нее получится настоящая учительница". На своем веку он выпестовал не один десяток вот таких неоперившихся птенцов и научился по едва уловимым признакам, тончайшим интонациям безошибочно определять педагогические задатки молодежи.
Рудина умела внести в класс деловитость, не исключающую жизнерадостности, но по молодости была горяча и болезненно самолюбива.
Волина беспокоило, сумеет ли она сразу и навсегда найти необходимый тон отношений с детьми, воспитать в себе выдержку и настойчивость.
Директору не в диковинку было слышать: "или я, или он". Его память сохранила не один случай, когда учителя - и старше и опытнее Анны Васильевны, - возмущенные каким-нибудь "негодным мальчишкой", готовы были в своей обиде стать на одну ступеньку с обидчиком, забыть о терпеливости - верной спутнице учителя.
Не удивился Волин и тому, что Анна Васильевна не сразу вчера прибежала, а пришла сейчас, после беспокойной ночи, - это было видно по ее глазам, утомленным бессонницей.
- Ну, знаете, Анна Васильевна, - вдруг сердито произнес Борис Петрович, поднимаясь из-за стола и прохаживаясь вдоль кабинета, - если каждый воспитатель будет так легко уязвим, как вы, немногого мы добьемся! Да мало ли у наших юнцов и поступков, порой неумных, и шуток грубых, и невоспитанности, заставляющих нас возмущаться, наказывать, объяснять, - кто же за нас это делать будет? Но если при первых же неудачах мы начнем отказываться от работы, впадать в черную меланхолию… - он остановился, поглядел на склоненную голову молоденькой учительницы, прогнал с лица появившуюся было добрую улыбку и жестко закончил, - не надо было идти в школу!
Подумал: "Не слишком ли я?" И решил: "Нет, - сейчас ей надо сказать эти жесткие слова!"
…Он снова сел в кресло, напротив Анны Васильевны, и продолжал, терпеливо разъясняя:
- Мы должны быть выше мелких уколов самолюбия, не переживать все так болезненно. Да, Балашов грубиян, невежа. Но почему же вам следует на всех остальных распространять свою немилость? Разве мы имеем право быть мстительными? И не наша ли обязанность этого же самого мальчишку Балашова сделать человеком?
Борис Петрович подался вперед и с отеческой улыбкой посоветовал:
- Больше терпения, товарищ преподаватель! - Он замолчал, решая, - можно ли сказать еще об одном, от чего всегда предостерегал молодых учителей решил - можно:
- Я сейчас подумал, Анна Васильевна, и о такой для нас опасности: знаете, как вредно бывает, если учитель возомнит о себе: "Какой я талантливый, незаменимый, особенный!" Правда ведь?
- Правда, - освобождаясь от какой-то тяжести, подняла голову Анна Васильевна, - я как раз вчера у Горького прочитала: "Ничто не умерщвляет душу так быстро, как жажда нравиться…" Только я не думаю, что незаменимая, талантливая.
- Да я это и не о вас, а вообще о типах таких самоуспокоившихся, - оказал Волин и улыбнулся уголком рта.
"Значит, ничего непоправимого не произошло? - радостно подумала Анна Васильевна. - А я то металась, искала, что же делать. Да, быть требовательнее к себе, вот что!"
И будто подтверждая это, Борис Петрович уверенно сказал:
- Главное - трудиться, не покладая рук, не гнушаясь черновой работой, заботиться не о внешнем эффекте, а о пользе дела. Любить школу, а не себя в школе. Вы знаете, - доверительно, как равной в житейской мудрости, сказал Волин, - звания героев на войне получали не те, кто вожделел о золотой звездочке, а те, кто думал лишь о благе Родины… Вот оно что…
Борис Петрович поднялся и, подойдя к вставшей Анне Васильевне, мягко проговорил:
- Все будет в порядке!.. - У него едва не вырвалось: "доченька", но он во-время удержался и, пожимая ей руку, предложил:
- Вы бы пришли в воскресенье к нам в гости. И жена, и дочь - все мы будем рады.
- С удовольствием, - зарделась Анна Васильевна и стала похожа на ученицу, которую похвалил учитель.
- Вот и хорошо, - обрадовался Борис Петрович, - так ждем вас…
ГЛАВА III
Тихо прикрыв дверь кабинета директора и оставив за ней чем-то расстроенную учительницу, Сергей Иванович пошел коридором школы, разглядывая на стенах рисунки из пушкинских сказок, аквариум у окна.
Особенно много было в школе цветов: выставила из кадки свои стрелы солидная драцена, грациозная фуксия неслышно играла колокольчиками, листья колиуса походили на запекшийся сургуч. Цветы виднелись на подоконниках, на полках в простенках, в высоких корзинах.
Кремлева охватило такое чувство, будто после долгих странствий он возвратился в родной дом, где было и все знакомо и вместе с тем произошли заметные перемены.
Он шел сдержанный, подтянутый, а внутри все пело: "Здравствуй, любимая школа! О тебе мечтал все годы войны, тебе сохранил верность. В окопах, перед боем представлял этот час возвращения… Путь лежал через астраханские пески, кубанские плавни, через минные поля и штыковые атаки. Но прошел, прошел через все это, чтобы еще более щедро отдать детям свое сердце, свой разум и силы…"
Голосисто запел звонок, и звуки его радостно отозвались в сердце Сергея Ивановича. Этот звонок он слышал в завываниях зимних вьюг на фронте. Только тогда звук его казался торжественным, обещая, что еще придет желанное время любимого труда…
Школьный звонок! Почему ни один поэт не воспел его?
У каждого школьного звонка особенный голос: то чуть дребезжащий, старческий, то по-молодому звонкий и ясный, то металлически-требовательный, - но неизменно родной голос нашего детства.
Кремлеву вспомнились школьные годы.
Стать учителем он мечтал еще в шестом классе. Сергей придумывал будущие подписи под оценками, представлял, как будет раздавать проверенные тетради, решил, что когда вырастет, во всем постарается походить на преподавателя литературы Андрея Александровича и даже усики отпустит такие же, как у него.
И позже, когда работал на заводе учеником слесаря, когда учился на рабфаке, его не оставляло желание поступить именно в педагогический институт.
За три года до Великой Отечественной войны Кремлев начал учительствовать.
В классе, в кругу детей, находил он все лучшее, что составляло для него смысл, жизни: теплоту внимания, искреннюю привязанность, а главное - радостное сознание, что он как и тысячи других учителей, несет знания, формирует характер нового человека.
* * *
На повороте лестничной площадки Сергей Иванович едва не столкнулся лицом к лицу с прихрамывающим человеком и, подняв голову, удивленно и радостно воскликнул:
- Вадим!
Тот вгляделся в лицо Кремлева и тоже обрадованно протянул руку:
- Сергей!
Они не были в студенческие годы близкими друзьями, даже учились на разных факультетах: Вадим Корсунов - на химическом, Сергей Кремлев - на историческом, но вместе заседали в профкоме, вместе выезжали на уборку хлеба в совхоз, и сейчас, после первых расспросов и восклицаний, им казалось, что в институте у них была дружба, потому что воспоминания юности всегда роднят, и теперь они сразу же стали называть друг друга "на ты" и по имени.
Вадиму Николаевичу Корсунову было лег под сорок, хотя по его лицу трудно было бы определить возраст. Розоватое и почти лишенное растительности, оно казалось то очень молодым, то очень старым и часто меняло свое выражение. Корсунов остался почти таким же, каким помнил его Кремлев десять лет назад. Те же гладко зачесанные редкие волосы, те же большие, хрящеватые уши с чуть сточенными верхушками, хороший просторный лоб и глаза, смотрящие несколько исподлобья. Только ходил Корсунов теперь так, что, казалось, передвигает не тело, а лишь искалеченную ногу.
Они вместе вышли из школы.
- Я здесь второй год, - рассказывал Вадим Николаевич. - После ранения демобилизовался. По совместительству работаю… у меня еще часы в элеваторном техникуме и на курсах…
- В школе по совместительству? - удивленно переспросил Сергей Иванович.
- Нет, собственно говоря, - замялся Корсунов, - я считаю основной - работу в школе.
- А зачем тебе понадобилось набирать столько часов? - полюбопытствовал Кремлев, беря товарища под руку.
- Бытие… Златой презренный телец, - усмехнулся Вадим Николаевич. - Ты здесь с семьей?
Сергей Иванович помрачнел.
- Жена погибла при бомбежке, - с трудом произнес он. - Остался сын… Ему сейчас пять лет. Живем втроем: сын, мать жены и я.
- Да-а, - протянул Вадим Николаевич, не находя, что сказать и понимая, что никакие слова не нужны.
Некоторое время они шли молча. Однообразно постукивал о тротуар протез Корсунова.
По асфальтовой мостовой, шелестя шинами, проскользнула легковая машина. Пожилая женщина в пенсне толкала перед собой коляску с ребенком. Откуда-то, из верхних этажей дома, долетали тоскливые звуки скрипки.
- Зайдем, Сережа, ко мне! - мягко попросил Вадим Николаевич. - Познакомлю тебя с женой. Мы здесь недалеко живем, вон третий дом…
Дверь им открыла жена Корсунова, Люся, как назвала она сама себя, - полная блондинка с длинными белыми серьгами в ушах.
- Извините, я в таком виде… - смущенно сказала она, запахивая домашний халат, и исчезла в соседней комнате, откуда стала отдавать распоряжения:
- Вадик, разведи примус и поставь борщ… Кастрюля в коридоре…
Комната была небольшая и какая-то игрушечная: с караваном слоников на этажерке, кошечками на открытках, приколотых к стене, бесчисленными подушечками на диване. На небольшом столе - гипсовая копилка в виде щенка и чайник, прикрытый ватной бабой.
Минут через десять Люся появилась в шелковом нарядном платье, с ярко накрашенными губами.
Мужчины в это время говорили о своей работе. Собственно, больше говорил Вадим Николаевич.
- Мой девиз в отношениях с питомцами, - откинув голову назад и вытянув перед собой больную ногу, снисходительно посматривал он на Кремлева, - жать, жать и жать! Советую и тебе, дружище, следовать этому правилу с первых же дней. Я вчера в одном классе поставил шесть колов, - с ноткой гордости сообщил Вадим Николаевич, оперся рукой о стул и подтянул ногу. - Они меня боятся. Я бы сказал - трепещут… возможно, недолюбливают. И великолепно! - Он болезненно поморщился и было непонятно - от боли или оттого, что отогнал какую-то неприятную мысль. - Но зато знают предмет!
Сергей Иванович слушал Корсунова с изумлением, "Нашел чем хвалиться - количеством поставленных колов".
Он пытался прервать Вадима Николаевича:
- Я согласен с тобой, к учащимся надо предъявлять очень высокие требования, но почему они должны при этом "трепетать и бояться"? Разве уважение…
Коршунов не дал ему договорить.
- Ты, Сережа, сейчас не вправе спорить, оторвался от школы. Вот поработаешь, тогда… А у меня они шелковые, только взгляну! Ну, нет этой хваленой интимности, сюсюканья: "Петя, почему ты не записался в кружок?", "Давайте выпускать газету "Юный химик"…" Зато есть урок в его классически строгом виде!
В разговор вмешалась Люся. Она, мило кокетничая, плутовато играя смешливыми глазками, стала расспрашивать Кремлева о его планах и очень скоро выведала все, что ее интересовало.
Борщ на примусе разогрелся. Люся легкой походкой двигалась по комнате, накрывая на стол.
Сергей Иванович, ссылаясь на ранний час, отказывался от обеда, но его усадили. Налив вино, Корсунов поднял бокал.
- За старую дружбу! - предложил он.
- И за новую, - прикасаясь своим бокалом к бокалу Кремлева, прищурилась Люся.
- Рад найти друзей, - открыто улыбнулся Сергей Иванович.
Они заговорили о студенческих годах.
- А помнишь, Вадим, как мы подняли бунт против педологии? - придвинулся Сергей Иванович к Корсунову, и глаза у него весело заблестели.
Это было памятное в институте открытое партийное собрание. На нем выступило несколько студентов, в их числе Кремлев и Корсунов, против измышлений "кафедры педологии", ее диких эксперименте с "трудновоспитуемыми".
- Да, хорошо получилось! - воскликнул Корсунов и довольно рассмеялся.
Вино, как ни мало его вышили, сильно подействовало на Вадима Николаевича. Он побледнел, много курил, глубоко втягивая худые щеки.
- Я отвергаю сентиментальную сердечность! Разве воспитывать чувство ответственности - этого мало? Зачем еще приплетать сюда дружбу между учителем и учащимся? Мой старый учитель, к которому я сохраню признательность на всю жизнь, говаривал: "Первая заповедь педагога: хорошо объясни, построже спроси, остальное - дело десятое". И не прикрывают ли любители душеспасительных бесед разговорами о близости с учащимися свое стремление оправдать поблажку, сделать скидочку на отеческую доброту?
Корсунов говорил быстро, возбужденно, сам себя в чем-то убеждая, и, видно, то, о чем он говорил, мучило его, не давало покоя.
- Почему сердечность обязательно должна быть сентиментальной? - не соглашался Сергей Иванович. - И зачем тебе заимствовать у старого учителя взгляды прошлого века, называть воспитательную работу "десятым делом"? Как можно вообще отрывать образование от воспитания, сводить все лишь к формуле "объяснил - опросил"?
Но Корсунов был уже так, взвинчен, что продолжал, не слушая его:
- Да, мне бывает тяжело… - он поднялся со стула и, сильно прихрамывая, заметался по комнате, - очень… В первый день занятий… недавно… было ученическое собрание… директор называет фамилии учителей в президиум… Всем аплодируют… А мою фамилию назвал - гробовое молчание… За что?
Он неожиданно замолчал. Стало слышно, как внизу кто-то постукивает по водопроводной трубе.
- Я очень хочу им добра, - вдруг проникновенно сказал Корсунов, и Сергей Иванович понял, что Вадим любит детей, что не все так ясно для него, как он старается это представить.
Люся смотрела на мужа со снисходительной улыбкой, как взрослый человек на неразумного ребенка.
- Других и разговоров нет, кроме как о работе, - капризно протянула она.
- Ты этого не понимаешь, потому что забыла, когда сама работала! - вдруг раздраженно воскликнул Корсунов, остановившись против нее. - Имеешь прекрасную специальность чертежника-конструктора, а предпочитаешь целыми днями ходить по соседям… Вот, ты скажи! - обратился он к Кремлеву с бесцеремонностью нетрезвого человека, - скажи… объективно… Это правильно, когда молодая женщина, не имеющая детей, не хочет работать?
У Люси навернулись на глаза слезы обиды:
- Объедаю тебя! Да? Объедаю?
Она повернула к мужу лицо, ставшее сразу некрасивым, и мстительно выкрикнула:
- Недаром ученики тебя не любят. Недаром! Ты и с ними стал другим, и со мною! Иногда посмотришь так, что сердце обрывается… глазами полоснешь…
- Ну, это ты выдумываешь! - сразу трезвея, оскорбленно произнес Вадим Николаевич и посмотрел на нее с недоумением.