* * *
Проводив Анну Васильевну, Волин, еще немного побыл с внуком, уложил его в кровать, рассказал сказку и, наконец, ушел к себе в кабинет.
Там, подсев к письменному столу, он зажег настольную лампу и открыл тетрадь. Надо было продумать логику завтрашнего урока, ту цепь мыслей, что приучает детей к самостоятельному выводу.
Эта работа приносила Волину особенно большое удовольствие. Закончив ее, Борис Петрович решил написать письмо в редакцию местной газеты. На днях в ней была помещена статья, в которой некий добрый дядя, из числа любителей благотворительности за чужой счет, рассказывал душещипательную историю пятнадцатилетнего Эдика Ч. из соседней школы. Эдик, "из-за отсутствия индивидуального подхода", имел, оказывается, восемь двоек, потому что классный руководитель (тут уж следовала полная фамилия, - пощады нет!), "проявил бездушие и формализм".
Борис Петрович знал этого классного руководителя как добросовестного человека, знал случайно и лодыря Эдика Чистякова - и ясно представлял себе его победоносный вид при чтении статьи, шельмующей учителя. Борис Петрович мог предугадать ее последствия: директора шестнадцатой школы начнут осаждать те мамы, что слепо влюблены в своих детей; они будут требовать пересмотра оценок; сподвижники Эдика постараются распространить статью по всем школам города, а сам Эдик, чувствуя такую мощную поддержку, развернется к десятому классу во всю красу.
Борис Петрович откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза. "Индивидуальный подход! - этим понятием начинают спекулировать, извращать, представляя его как требование возиться с отдельной личностью. Да, к детям надо проявлять чуткость, знать их интересы, внутренний мир. Да, я за индивидуальный подход, но это не значит, что во имя его я к Ване буду предъявлять одни требования, а к Эдику - совершенно иные, в своем принципе нарушающие интересы коллектива…"
Часы в столовой размеренно пробили одиннадцать. Борис Петрович подошел к окну, открыл его. Помигивали звезды. Временами по верхушкам деревьев пробегал осенний ветер, и тогда, казалось, сад ворочается, готовясь ко сну.
"Наша педагогика - это не педагогика уговаривания и ухаживания за Эдиком Ч. Не упуская его из поля зрения, надо пуще всего заботиться о коллективе, в котором он находится. Потому что только в коллективе расцветает личность".
Борис Петрович снова подсел к столу. Он еще не написал ни строчки, но знал, как только продумает все, уяснит для себя, - слова польются легко и свободно.
"Вы не думайте, что я - противник критики учителя и пекусь о чести мундира, - мысленно продолжал он спор с кем-то, - нет, нет, я за самую нелицеприятную критику его на педсовете, на партийном собрании, в кругу взрослых… Но так же, как в армии старший начальник не сделает замечания младшему в присутствии подчиненных, так нельзя допускать и статейки, подобные вашей, и непочтительные разговоры в семье, в присутствии детей, об их учителях - это нам дорого потом обходится".
Он стал писать: "Порой бывает в семье так: "добрый" папа, на все дающий разрешение сыну, которого он видит несколько часов в неделю, и "вредная" мама, не позволяющая ничего лишнего. Легко быть добрым, не обременяя себя".
Через полчаса письмо было готово.
На веранде послышались шаги - возвратился муж Вали.
Борис Петрович вспомнил Анну Васильевну, как она тихонько, словно притаившись, сидела несколько часов назад в саду и слушала его. Было много подкупающего в синеве ее глаз, золотистом ореоле белокурых волос, общем впечатлении юности, безыскусственности. Борис Петрович подумал: "Она смело преодолевает робость, присущую неопытным учительницам в начале их пути, в ней есть внутреннее бесстрашие, та благородная искорка творчества, то упорство, серьезность, что принесут, в конце концов, успех. Хорошо, что Анна Васильевна попала в нашу школьную семью" Он встал, подошел к книжному шкафу.
Приоткрыла дверь жена.
- Боренька, ужинать, - позвала она.
- Сейчас, сейчас. - Борис Петрович снял с полки и положил на столик у кровати книгу Флобера в подлиннике.
- Папа, мы ждем, - раздался голос Вали.
Он вышел в столовую.
ГЛАВА VIII
Почти в каждой школе есть свой "трудный класс", о котором больше всего говорят в учительской, на комитете и в учкоме.
От случайного ли подбора, оттого ли, что стал этот класс притчей во языцех и увлекся своей ролью, но о нем только и слышно: "Ну и класс!", "В небезызвестном классе…"
Такой "знаменитостью" школы в прошлом году был шестой "Б".
По успеваемости он шел впереди всех, - преподаватели только диву давались, так легко там усваивали новое, - но зато если в шестом "Б" исчезала тряпка для доски - ищи ее на лампочке у потолка, если сорван урок ботаники - то это произошло обязательно в шестом "Б".
За год работы с этим классом Рудиной удалось сплотить его. Стала меркнуть его дурная слава, все реже говорили, теперь уже о 7 "Б" на педсоветах, и Анна Васильевна могла сейчас главным предметом своих забот сделать таких, казалось бы, благополучных учеников, как Алеша Пронин.
Он беспокоил ее потому, что мог учиться лучше, чем учился, но дома, предоставленный самому себе, уроков почти не готовил и перебивался с тройки на четверку.
Мать Алеши умерла, тетка, на попечении которой находился мальчик, была слабовольна, а отец - главный инженер завода - дневник не подписывал, в школу не являлся и даже прислал Анне Васильевне записку в незаклеенном конверте: "Удивляюсь вашим претензиям. Я занят с утра до ночи большим государственным делом, а ваша обязанность - воспитывать моего сына. На меня не рассчитывайте и справляйтесь сами".
Анна Васильевна пошла в партийный комитет завода. Ее принял пожилой худощавый мужчина с высоким, изрезанным морщинами лбом.
- Мне нужен секретарь партбюро завода, - решительно заявила Анна Васильевна.
- Это я, - приветливо посмотрел на посетительницу секретарь и протянул руку - Васильев.
Она сразу понравилась секретарю. При внешней своей хрупкости, девушка, видно, была с характером.
Анна Васильевна, немного торопясь, начала возмущенно рассказывать о нерадивом отце:
- Вот прочтите, - протянула она записку Пронина.
- Это хорошо, что вы пришли к нам, - прочитав записку, сказал Васильев. - Мы поможем коммунисту Пронину понять свои родительские обязанности.
…Пронина он вызвал во время обеденного перерыва. Инженер вошел, торопливо пряча блокнот в карман. Пожав руку Пронина и предложив ему сесть, секретарь спросил с недоумением: - Что это вы, Степан Афанасьевич, сына своего забросили?
Он смотрел на Пронина внимательными, немного усталыми глазами, и Пронину стало неловко перед этим человеком, которого он очень уважал за прямоту и честность. "Сколько дел у него, а вот обо мне заботится", - подумал он.
- Без аркана не желаете в школу являться? - спросил Васильев. - Ко мне сегодня учительница вашего сына приходила… Нехорошо получается, Степан Афанасьевич.
- Приходить жаловаться у нее есть время? - возмущенно воскликнул инженер и взъерошил черные жесткие волосы. - А заняться воспитанием - подмогу просит! Я никого не прошу за меня новый цех пустить! Так пусть же они моего сына воспитывают!
"Они" - он подчеркнул голосом и посмотрел на Васильева в полной уверенности, что тот согласится с ним.
- Те-те-те, - удивленно протянул Васильев и сочувственно покачал головой, словно врач, увидевший опасную опухоль.
- Где у них индивидуальный подход? - воскликнул инженер, встал и прошелся по комнате. Шрам от осколка побагровел на его подбородке.
- Вот что, Степан Афанасьевич, вижу - путаница у вас в этом вопросе неимоверная, - неожиданно для инженера сказал Васильев. - Не знаю, откуда у вас появилась такая странная теория, что, мол, наше дело - строить, а "их" - детей воспитывать? У меня, сами знаете, трое мальчат, а я не собираюсь отстраняться от их воспитания. И вам не советую… Не по-партийному это. И с "индивидуальным подходом" у вас, Степан Афанасьевич, какое-то жонглерство получается. Я так понимаю: в том и состоит он, этот подход, что учительница пришла сюда, что она вам житья не даст, пока вы сыном не займетесь. Да и цех-то пускаете не вы один, если быть справедливым, а мы все… коллективно.
Он помолчал, раскурил трубку, потом, что-то решив, сказал:
- Я посоветуюсь в райкоме, может быть, мы на следующем открытом партсобрании обсудим вопрос об ответственности коммунистов за воспитание своих детей… И не обессудьте - придется мне рассказать о вашей точке зрения на сей счет… Не думаю, чтобы товарищи одобрили ее.
* * *
Через два дня после этого разговора в учительскую, хмурясь, вошел высокий статный мужчина с широким шрамом на подбородке.
- Могу я видеть Анну Васильевну? - вежливо спросил он у Якова Яковлевича, снимая синюю шляпу.
- Анна Васильевна, к вам, - окликнул Рудину завуч.
Достаточно было Анне Васильевне Взглянуть на черные вьющиеся над выпуклым лбом волосы, на крутой подбородок, чтобы безошибочно определите: "Отец Алеши".
У Пронина был немного недовольный и расстроенный вид. Он не знал, как следует держать себя: возмущаться ли тем, что эта девчонка опозорила, как он считал, его на заводе, или дипломатично и деликатно выслушать ее. На заводе Пронина называли "комсомольским папашей", потому что он охотно проводил беседы с молодежью, заботился о ней, а здесь его обвиняют чорт знает в чем!
Анна Васильевна сама разрешила его сомнения. Как только они поздоровались, познакомились и сели на диван, она сразу же перешла в атаку:
- Вы знаете об увлечении Алеши кроссвордами? - неожиданно спросила она.
- Н-нет… но что же тут такого? - недоуменно расширил глаза инженер. - Мой Алексей вполне благополучный ученик… Подумаешь, кроссворды! - фыркнул он.
- А то, что ваш вполне благополучный Алексей, окрыленный первым успехом (ему за удачно составленный кроссворд прислали из редакции гонорар шестьдесят рублей), теперь только тем и занимается на всех уроках, что составляет кроссворды, и вместо пятерок у него почти сплошные тройки. Вас это не беспокоит?
Учительница строго и внимательно посмотрела на Пронина.
- Да я и сам заметил, что он перестал зарабатывать… - пробормотал инженер.
- Где зарабатывать? - насторожилась Анна Васильевна.
- Это у нас игра такая, - немного смущаясь, объяснил Пронин. - За каждую пятерку я ему выдаю пять рублей, за четверку - три, а тройка идет бесплатно.
- Значит, перевели на сдельщину? - ахнула Рудина. - Но вы же приучаете его учиться ради денег и этим развращаете!
Отец молчал, чувствуя, что, действительно, что-то сделал не так в этом тонком деле, и в его больших черных глазах появилось выражение смущенности.
Яков Яковлевич, слышавший весь разговор, сказал как бы про себя: "Ну, и ну!" - и вышел, чтобы не стеснять Рудину.
- Вы своим сыном по-настоящему не интересуетесь! - вдруг решительно заключила Анна Васильевна и с неприязнью посмотрела на Пронина.
- Что же, я по-вашему, не хотел бы заняться сыном? - оскорбленно спросил инженер, - но некогда, понимаете, дохнуть не-ког-да… Завод! А вам государство поручило… - Но здесь он запнулся, вспомнив свой недавний разговор с секретарем.
- Воспитание - наше общее дело! - непримиримо сказала учительница. - Кроме завода, у вас есть еще долг вырастить сына коммунистом, от этого вас никто не освобождал. Вы же не знаете ни его товарищей, ни его жизни. Разве это можно оправдать?
Она посмотрела на него требовательно, и Пронину неловко было от этого взгляда.
- Я хочу, понимаете, очень хочу вместе с вами воспитывать Алексея!
Сначала, слушая Анну Васильевну, Пронин сердито думал: "Тебя самое еще воспитывать надо… Прибегаешь на завод, компрометируешь, поучаешь", - но в словах молодой учительницы было столько страстной убежденности, столько бескорыстного желания помочь его сыну и ему самому, что Пронин невольно и даже с некоторым удовольствием подумал: "Хорошо, что у Лешки такая!"
- Вы знаете, что он на прошлой неделе катал в такси девочку из пятого класса? - ошеломила его новым вопросом Анна Васильевна.
- В такси? Лешка? - вытаращил глаза отец и вдруг рассвирепел. - Ну, я ему покажу - такси!
Анна Васильевна успокоила отца, постаралась представить все в юмористическом свете. Они еще поговорили о том, что надо делать Пронину и его сестре. Уходя, инженер примиренно сказал:
- Придется хлопцем серьезно заняться… - И дружелюбно улыбнулся учительнице.
ГЛАВА IX
Переход в середине дня из младших классов в старшие требует от учителя большого искусства: приходится целиком переключать себя на "новую волну", изменять язык, приемы, в какой-то мере даже линию отношений.
Старшие не терпят начальственного тона, младшие с удовольствием подчиняются ему; старшие ценят тонкую шутку и не так взыскательны, как малыши, к внешности учителя.
Вот и сейчас, придя из шестого класса в девятый, Сергей Иванович сразу почувствовал эту разницу.
Здесь он мог почти приблизиться к лекции, приучать юношей к большей самостоятельности мысли, едва уловимым оттенком обращения, словно бы мимоходом подчеркнуть, что он имеет дело со взрослыми людьми и вправе ждать от них многого.
Во второй половине урока Сергей Иванович предложил классу составить план главы из книги - пора было научить и этому. Все с готовностью открыли учебники, достали тетради, только Балашов, лениво перелистывая книгу, пренебрежительно бросил:
- Детское занятие!
- Ну, еще бы, - добродушно усмехнулся Кремлев, - при вашем жизненном опыте и задатках…
На Балашова сильнее всего действовала ирония, он боялся выглядеть смешным, поэтому и сейчас он только скептически поморщился и нехотя придвинул к себе учебник.
Кремлев объяснил, что надо делать, и стал перелистывать классный журнал, изредка поглядывая, все ли работают?
В классе стояла та хорошая тишина, при которой слышны только поскрипывание перьев да шелест страниц.
Сергей Иванович встал и прошелся между партами.
После первого неудачного знакомства с девятиклассниками на уроке химии, после разговора с ними в тот же день, он стал напряженно искать - с чего же, собственно, начать работу классного руководителя?
Лет семь тому назад Сергей Иванович потерпел поражение у выпускников только потому, что пытался чрезмерно опекать восемнадцатилетних "деток", водить их за руку, то и дело обращался к их родителям, а не к их комсомольской чести. Ошибку нельзя было повторять.
В классе Кремлева, еще до его прихода, созрел коллектив, но какой-то замкнутый, не ощущавший себя частицей общешкольного, Не плохо учились, однако, не многие помогали соседям, дружили, но "по-семейному", взглядом не охватывая флангов всего школьного строя, и жили по принципу "главное, чтобы у нас все было в порядке". Надо было влить их в общий школьный поток, но это могло произойти не раньше, чем он изучит своих питомцев.
Сергей Иванович прочитал сочинения юношей по литературе, где они рассказывали о любимых героях и книгах, побывал на комсомольском собрании, в первый же воскресный день отправился с ними на выставку картин художников города.
"Завитки личности", о которых говорил великий педагог Макаренко, стали проступать все яснее и яснее, и теперь можно было подумать о месте каждого из них в общешкольном строю.
Но для того, чтобы девятый класс почувствовал ответственность за успех всей школы, надо было найти опору внутри класса.
- Сергей Иванович, можно вас на минутку? - шопотом обратился к учителю Костя Рамков, поднимая от учебника возбужденное лицо.
- Что у вас? - подходя к Косте, спросил Кремлев.
- Сергей Иванович, можно таким тезисом изложить эту мысль? - протягивая учителю тетрадь, спросил Рамков и выжидающе устремил на него огромные глаза.
- Вполне, - одобрил учитель, возвращая тетрадь.
Костя быстрым движением руки забросил рассыпающиеся светлые волосы назад и снова припал к тетради.
"Вот один из этой желанной опоры", - подумал Сергей Иванович.
Костя был вспыльчив, но добр, находился вечно в движении, был переполнен планами и легко поддавался хорошему влиянию. Казалось, Костя только ждал, когда развяжут его энергию, дадут ей развернуться по-настоящему. В перемены он кого-то мирил, на кого-то обрушивался, стремительно появлялся то на первом, то на третьем этаже, с готовностью брался за каждое поручение комитета или классного руководителя и вкладывал в эти дела весь жар свей поэтической души.
Стоило Косте появиться в актовом зале, как тотчас к нему слетались помощники и друзья.
- Костя, ты написал статью для газеты?
- Костя, в восьмом "Б" плохо сдают на ГТО…
Он был вратарем школьной команды "Стрела", гимнастом и стрелком.
Как председатель учкома Костя восполнял недостающие секретарю комитета комсомола Богатырькову быстроту и страстность действий, но сам нуждался в контроле. Он иногда терял чувство меры и забывал об ученических обязанностях, поэтому его следовало даже ограждать от некоторых общественных забот.
Впереди Кости сидел Сема Янович - маленький, с темными родинками на тонкой шее, с копной черных колец - волос.
Отвечая учителю, Сема так увлекался, что мог вдруг полезть пальцем в свой ботинок, будто затем, чтобы достать попавший туда камушек, и продолжать при этом говорить, как ни в чем не бывало. Если же класс при виде такого зрелища от удовольствия грохотал, он делал паузу, непонимающе поморгав, выжидал, пока товарищи успокоятся, и, мотнув головой, как бы говоря "ну, я пошел дальше", - продолжал отвечать.
В разбухшем Семином портфеле с плохо закрывающимся замком всегда было что-нибудь интересное и самое новое: свежий номер "Огонька", только что вышедший роман, объемистый труд ученых-астрономов.
У Семы - лучшего математика школы - множество подшефных из других классов, на него невозможно было глядеть без улыбки, когда он, стоя в стороне, с сияющей физиономией слушал, как кто-нибудь из его опекаемых обещал Якову Яковлевичу "улучшить успеваемость". При этом умные, добрые глаза Семы как бы говорили: "Уверяю вас, все получится именно так, как он обещает".
Сергей Иванович тихо подошел к нарте, за которой сидел Виктор Долгополов.