- Где проводит?
- У себя.
- Я звоню из Минска.
- А-а, минуточку.
Некоторое время в трубке слышны были далекие чужие голоса и как бы шум ветра, словно он врывался где-то на линии.
Ветер стих, когда раздался голос Игнатовича, простой, свойский:
- Максим? Я слушаю. Что там у тебя?
- "Химик" садится в Береге. Ты об этом знаешь?
Пауза. Показалось, что прервалась связь.
- Алло, Герасим Петрович! Слышишь?
Тихий близкий голос:
- Нет, не знаю.
- Это решено или почти решено. Бей тревогу! Может, еще не поздно.
- Кто тебе сказал?
Максим назвал фамилию человека, от которого только что услышал эту новость.
- Очередная легенда. Сколько их уже было!
- Нет, это не легенда.
- Хорошо, я проверю. Без нас никто никуда не сядет.
- Слушай, Герасим Петрович. Я тут стучу во все двери насчет нашего района. Очень важно, чтоб где-нибудь отозвался голос того человека, с которым ты говорил в ЦК. Кто это? Могу я сослаться?
Опять пауза.
- Алло!
- Ладно. Я позвоню ему. Прости. У меня совещание.
Из одного крыла Дома правительства Максим перешел в другое по длинному коридору. Ему нравилось это величественное здание, построенное еще в тридцатые годы. Дом правительства и до сих пор украшает город. После войны он определил принцип застройки центральной магистрали - Ленинского проспекта. Главная ценность дома - удачное сочетание функционального назначения и архитектурной эстетики. Некоторые элементы конструктивизма, модного в то время, портят отдельные детали фасада, но заметить это может только глаз специалиста. Обыкновенный человек, турист, приехавший в Минск впервые, - Карнач много раз проверял - принимает здание прежде всего как монументальный памятник архитектуры, не зная о его назначении, не задумываясь о его функциях. А это мечта каждого серьезного архитектора - создать нечто такое, на что люди смотрели бы как на памятник эпохи.
Финский градостроитель Сааринен сказал, что любая постройка, даже самая маленькая, должна выражать человеческую надежду, дух времени, эпоху. Дом строится не только для тех, кто в нем живет или работает, но и для тех, кто на него смотрит. Не очень давно Карнач боролся за сквозные параллели, простые линии, стекло и сталь - за универсальность и стандарт. Этого требовала строительная индустрия. Но еще года четыре назад лучший друг, Витя Шугачев, сказал ему за чаркой - трудно было понять, с одобрением или упреком, - что сам он почему-то выбирает объекты, которые по своей функции требуют иного решения. Выходит, принимая новые формы и новый стиль умом, он сердцем, чутьем художника тянулся к другому. Превратить инертный камень, а тем более сталь и стекло в создание искусства - для этого нужно нечто большее, чем инженерные расчеты и самые совершенные стандарты.
Идя по коридору Дома правительства с его неожиданными поворотами и изломами, Максим думал: как форма фасада, которая придала зданию монументальный вид, подсказала удачное размещение кабинетов и залов - разнообразное, без надоедливых повторов.
Припомнилась гостиница "Россия" - одно из уникальных строений нашего времени. Ему нравятся фасады гостиницы, действительно современные, его даже не шокирует, вроде некоторых архитекторов и искусствоведов, ее соседство с Кремлем и Василием Блаженным. Но Максим не забудет, - его испугал коридор своей длиной и скучной монотонностью. Подумал о творческой судьбе Лангбарда. Как у каждого творца, у него всяко бывало: удачи, как Дом правительства, Дом офицеров, и провалы. Но в одном ему повезло: беспощадный огонь войны милостиво обошел его удачи. И теперь стоять его творениям века, это советская архитектурная классика.
Мысли об архитектуре (это часто случалось) успокоили и привели в равновесие после неудач с организационными делами.
В приемной ответственного работника Госплана он ждал около часа, в общем, с хорошим настроением. Правда, немного портила это настроение секретарша, которая, невзирая на свою молодость, оказалась на диво "железобетонной" - никакого отклика на его комплименты, ни одной улыбки на шутку. Служебная корректность, и никаких эмоций. В конце концов, на такую мелочь можно было не обращать внимания, но секретарша почему-то напоминала Дашу.
Окончательно доконал такой же вежливый, как и его секретарша, руководитель одного из отделов. Седой человек пенсионного возраста, многоопытный и по характеру службы безжалостный к любому проявлению чувств, внимательно выслушал пафосную тираду Максима о необходимости архитектурного и социального эксперимента и "убил" корректным и коротким ответом:
- Дорогой товарищ Карнач, все это интересно, но решается не на нашем с вами уровне.
"На нашем с вами" подчеркнул, чтоб у посетителя не оставалось никаких сомнений насчет того, как понимать эти слова: не на твоем уровне, дорогой товарищ. Вот так. На прощание - корректное и, возможно, искреннее, иронии, во всяком случае, не чувствовалось:
- Желаю творческих успехов.
Аудиенция продолжалась четыре минуты. Максим посмотрел на часы, когда секретарша вежливо пригласила его, и взглянул еще раз, когда снова оказался в приемной. Сорвал злость на секретарше. Терять нечего. Раз не тот уровень, в следующий раз он может появиться здесь разве только в качестве референта "надлежащего уровня".
- Послушайте, голубушка, вы мужу своему изредка улыбаетесь?
Заставил ее посмотреть внимательно и, наверно, запомнить "такого нахала". Не случайно этот тип у Ильи Ивановича пробыл чуть ли не минуту, солидные люди по часу сидят.
- Советую вам, улыбайтесь все-таки.
- Товарищ, не мешайте работать.
"Работница, черт бы тебя побрал! Осчастливила мир своей работой".
Вышел из приемной в гневе. Не на плановика и не на секретаршу. На Дашу. Что за двадцать лет не мог в ней воспитать хотя бы толику того, чем сам обладает, - чувства юмора. И на себя. Что не добился-таки. А чего ты добился, дорогой товарищ Карнач? Что сделал за всю жизнь и... за сегодняшний день?
Остановился перед дверью с табличкой "А. С. Кулагин". Долго стоял в нерешительности. Вот это надо сделать обязательно. Но способен ли он сейчас на такой разговор? Отложил на завтра. Тут нельзя сорваться, напортить. От разговора этого зависит судьба человека, дорогого человека, кристально чистого, который только вступает в жизнь.
VIII
Душу отвел в Белгоспроекте. Там были свои. С одними поругался всласть, не выбирая выражений: "Лиза, заткни уши, я кое-что скажу этому архитектурному бюрократу". С другими наговорился всласть, нарассказал и наслушался анекдотов так, что заболели мышцы живота. Потом пошли "животы лечить". Пили в диетической столовой по-студенчески, украдкой наливая под столом принесенную с собой водку в стаканы с компотом, из которых до того выбрали разваренные фрукты и отпили половину.
Поспорив о принципах планировки, поехали на такси смотреть микрорайон Серебрянку, хотя давно уже стемнело, шел снег и в районе этом, почти еще не освещенном, можно было, в лучшем случае, разглядеть каждый дом в особицу, но никак не планировку всего комплекса.
Время, проведенное с коллегами почти по-студенчески беспечно, дало разрядку, отодвинуло неудачи на задний план, и Максим пришел в общежитие, где жила дочь, в хорошем настроении. Это радовало и в то же время тревожило. Сможет ли он сейчас начать очень нелегкий разговор с дочерью?
Сложность его заключалась не только в теме, которая поразит девушку неожиданностью, но еще и в том, что он вынужден говорить неправду: дал себе слово в разговоре с Ветой не бросать ни малейшей тени на ее мать, взять всю вину на себя. От мысли о таком самоуничижении было гадко; ненавидел всякую ложь. Было бы легче, если б жила в нем уверенность, что Вета способна прочитать подтекст, догадаться обо всем и оценить его благородство. Но такой уверенности не было: не то воспитание, увы, да и опыт не тот; понять то, что не сказано, о чем больно говорить, может только человек с определенным жизненным багажом.
Максим любил это общежитие, куда заглядывал вот уже второй год. Поднимешься по лестнице и слышишь: на одном этаже в дальнем углу жалобно плачет скрипка, поближе - флейта, их вдруг заглушает бравурный марш на рояле - это открыли дверь в изолированную комнату для приготовления уроков. А сверху, как будто с неба, сыплет веселый ритм народного танца аккордеон, хоть пляши на лестничной площадке. И порядок нравился, благоустроенность, чистота. В годы его учебы студенты и не мечтали о таких условиях. Как незаметно, но неуклонно и хорошо богатеем!
На этот раз немного испортила настроение новая вахтерша, которая с непонятной подозрительностью, бестактно и бесцеремонно учинила допрос: кто он? К кому? Почему вечером, а не днем?
Максим попробовал пошутить:
- Неужели я похож на тех парней, которые ходят сюда к девушкам?
Вахтерша оглядела его - от теплых ботинок до ондатровой шапки - и сказала:
- Бывают и такие.
Обидело это не его лично, за девушек обиделся, за дочь.
Веты в комнате не было.
Подруга ее Леонора (имена пошли!) встретила без былой приветливости, как будто чем-то смущенная. Вторая девушка была незнакомая и сразу не понравилась Максиму: вела себя так, как будто она выдающаяся личность, а он ничто, на шутки его пренебрежительно кривила накрашенные губы. Странно, что она, как и секретарша в Госплане, чем-то напомнила Дашу. Везет сегодня, черт возьми!
- А Галя где? - спросил он почему-то не о дочке, а об их самой говорливой, веселой подружке.
- Вышла замуж.
- Галя вышла замуж?
- Почему это вас удивило? - с непонятным смехом спросила Леонора. - Я пойду позвоню Вете. Я знаю, где она.
Он остался с новенькой, Леной, и почувствовал неловкость, не знал, о чем говорить. Сам удивился: чтоб он не знал, о чем говорить с девушкой!
Не любил он людей слишком серьезных, особенно женщин. За чрезмерной серьезностью подчас кроются ограниченность и пустота.
К счастью, Леонора скоро вернулась и сообщила с тем же странным смешком:
- Ветка летит на крыльях.
Вета в самом деле скоро примчалась, возбужденная, радостная, с порога бросилась на шею, хотя обычно была сдержанна в проявлении своих чувств.
- Добрый вечер, папа! Как хорошо, что ты приехал! Ты так мне нужен!
Вета выдалась в отца: высокая, стройная, с цыганскими чертами - черные глаза, черные косы. На первом курсе она со смехом, но не без удовольствия сообщила дома, что в консерватории ее прозвали Кармен.
Еще недавно, летом, когда дочь приезжала на дачу и ходила в купальнике, она казалась Максиму девчонкой, не слишком еще развитой физически. А тут вдруг он увидел перед собой вполне сформировавшуюся женщину. Возможно, эту женскую зрелость Вете придавало пальто по последней моде - чуть не до пят, отороченное внизу песцом; такого же меха воротник источал почему-то легкий запах табака.
Максим впервые увидел дочь в этом пальто. Крайностей он не любил ни в архитектуре, ни в одежде. Но Вете удивительно шло это макси-пальто. Оно делало ее еще более высокой и царственно-величавой. Однако он подумал: откуда они с матерью взяли такие деньги? Пальто да еще меховая шапка - это не меньше, чем два его месячных оклада. Огорчило, что у Веты проявляются материнские черты. Еще недавно она вместе с ним, отцом, подсмеивалась над пристрастием матери к тряпкам. И вот уже сама такая. Даже пахнет от нее не так, как раньше, раньше это был свой, привычный, кажется, еще с пеленок, запах - неповторимый запах родного ребенка. А теперь почуялось что-то чужое - незнакомые духи, табак...
Когда Вета отступила, Максим оглядел ее, и у него больно сжалось сердце, сжалось оттого, что не почувствовал прежней радости от встречи с дочерью. Появились тревога и предчувствие, что он теряет и дочку.
Насторожило то, с каким вниманием следили за их встречей Леонора и Лена.
Но Вета весело щебетала, беззаботно кружила по комнате, не снимая пальто.
- Пойдемте, девушки, ужинать в "Юбилейный", - предложил Максим.
Не впервые он приглашал Вету и ее подруг обедать или ужинать. За столом люди как-то полнее раскрываются. А его всегда интересовало, чем живет молодежь, рабочая, студенческая. Интересовали ее настроения, вкусы, мода.
- Иди заказывай, папа. Мы придем.
Так уже делали: девушкам надо было переодеться, подкраситься.
Закуска и напитки давно стояли на столе.
Максим ничего не тронул. Курил и смотрел, как танцуют редкие пары. Сначала еще пытался представить, как пойдет танцевать с недотрогой Леной, как расшевелит ее, сорвет маску и увидит обыкновенную девушку, которая больше, чем о Бетховене и Шопене, думает о поклонниках.
Распускалось в тепле желе заливного языка, а Веты и ее подруг все не было.
И вдруг он понял - странно, как не догадался раньше! - что девушки не придут, придет одна Вета. Нет, не одна - с н и м. Не случайно она была так возбуждена, и не случайно с таким интересом наблюдали за их встречей ее подруги.
В первую минуту им овладело любопытство: какой он? А потом появились душевная боль и грусть. Предчувствие не обмануло. Это потеря. Еще одна. Мужайся, отец, и считай, что это не потеря, а приобретение - таков закон жизни.
Максим налил коньяка (себе он заказал коньяк, девушкам - бутылку венгерского токая) и выпил залпом. Закурил новую сигарету.
Когда графинчик опустел, поспешно подошла официантка - острый у девушки глаз. Сочувственно спросила:
- Нет ваших?
- Вы верите в предчувствия, Надя?
- Верю, - серьезно ответила девушка.
- Вот и у меня оно появилось. В общежитии. Туманное. А теперь я твердо знаю. Они не придут. Нет, дочь придет. Но не с подругами. С женихом.
- Так это же хорошо, - наивно обрадовалась девушка за свою незнакомую сестру. - Разве вы не рады?
- Я? Очень. Но если мне захочется спустить будущего зятя с лестницы, не зовите милицию, Пожалейте. Я служу в высоком учреждении.
Официантка не рассмеялась, не поняла шутки, посмотрела на него с опаской.
И тут он увидел Вету.
Она шла от лестницы через зал в длинном, не то эстрадном, не то свадебном платье из материи "снежинка" - на белом фоне звездочки, которые при движении, когда менялся свет, причудливо играли, казалось, срывались и летели во все стороны, как искры. Эта снежная искристость ткани хорошо контрастировала с черными, как уголь, волосами, как бы небрежно разбросанными по плечам.
На Вету смотрели все, мимо кого она проходила.
Максим на миг тоже залюбовался дочерью, подумал, что у девушки недурной вкус. Но тут же вспомнил, что такой же вкус у ее матери. И сразу перевел взгляд на н е г о.
Он тоже одет по-свадебному: черный костюм, галстук-бабочка в синий горошек, из кармашка торчит уголок такого же платочка.
Но прежде всего поразило сходство этого парня с Вадимом Кулагиным - такой же высокий, хотя ненамного выше Веты, с длинными, по современной моде, каштановыми волосами.
Максим сперва почти испугался: неужели брат? Не любил таких, как в романах, неожиданностей в жизни.
Сходство Ветиного жениха с Кулагиным почему-то сразу вызвало на поверхность ту неприязнь, почти враждебность к нему, которая появилась в глубине души, как только мелькнула мысль, что дочка придет не с подругами - с н и м.
Неприязни в себе к людям он боялся, потому что никогда не умел скрыть своих чувств, они сразу становились видны. Сперва возникло инстинктивное желание воспитанного человека подняться им навстречу. Но неприязнь заглушила это желание, и он не тронулся с места.
Они остановились возле стола, и Вета, не смущаясь, весело, очевидно, чтоб скрыть волнение, представила:
- Папа, это мой жених. Полюби его так, как любишь меня.
Максим молча, проницательно смотрел на юношу. А за ним следили официантки.
Жених как будто наконец догадался, чего от него ждут. Склонил голову в поклоне, глухо, но четко назвал свое имя:
- Корней.
Максим громко и почти грубо, как на допросе, спросил:
- Фамилия?
- Прабабкин.
Неприязнь сразу начала оседать, как песок во взбаламученной воде.
Максим встал и протянул руку.
- Вот теперь будем считать, что познакомились. Садитесь, Корней Прабабкин.
Вета радостно засмеялась.
Надя подлетела к их столу.
- Может, еще что-нибудь надо?
У Максима явилась было мысль - заменить токай шампанским. Но он тут же передумал.
- Спасибо, Надя. Ничего не надо.
Вета, накладывая закуску, спросила с искоркой в глазах:
- Папа, тебя не смешит Карикина фамилия?
- Фамилия как фамилия.
- А мне смешно. Я останусь Карнач. Я и Карика агитирую - записывайся на мою. Корней Карнач. Здорово звучит, правда?
- Я не писатель и не актер, - сдержанно заметил Прабабкин. - Мне псевдоним не нужен.
"А кто ты?" - возникал вопрос, но Максим отложил его на потом, сейчас спросил о главном:
- Вы что... расписались уже? - И почему-то посмотрел на "бабочку" жениха, которая делала юношу торжественным и немножко старомодным.
- Что ты, папа! Думаешь, в наше время это просто? Везде бюрократы. Три месяца надо ждать. Нам, правда, через месяц назначили.
- Почему такая привилегия?
Вета засмеялась.
- У Карика блат.
Жених возразил против слова "блат":
- Никакой не блат. Я работаю вместе с сыном сотрудницы загса.
- Это последний крик последней моды - выходить замуж без родительского благословения? - Голос Карнача прозвучал несколько раздраженно.
