Увидела его, оживилась, кажется, даже обрадовалась.
- Ты!
Как будто они не сидели только что рядом за свадебным столом. А собственно говоря, и не сидели, потому что далеко они были друг от друга.
Максим хотел пройти мимо, но подумал, что, может быть, ей и в самом деле худо, потому и обрадовалась, что он рядом, может поддержать, помочь.
Нет, засмеялась Даша невесело, но она не была пьяна.
- Ты!.. М-м-ой благо-верный...
- Не кривляйся, пожалуйста.
Тогда она спросила серьезно, кивнув наверх:
- Тебе нравится этот маскарад?
- Почему маскарад?
Она помолчала, подумала - почему?
Объяснила неожиданно:
- Не такого мужа я хотела для Вили. И не таких свояков для себя.
Сочувствие к ней сразу потонуло, бултыхнулось, как камень в прорубь. Даже круги не пошли. Появился спасительный сарказм, который всегда выручал его и крепко бил того, кто его вызвал.
- Желанных для тебя родственников шуганули в семнадцатом.
Она брезгливо поморщилась.
- Ах, как остроумно! Ха-ха-ха-ха! Я хотела, чтоб Виля вошла в музыкальную семью. А не в семью домоуправов.
- В каждой семье своя музыка.
- О да! - вдруг серьезно согласилась Даша.
В зале заиграл оркестр. Она подняла голову, прислушалась, в глазах ее мелькнул нездоровый блеск.
- Не танцуй больше, - доброжелательно посоветовал Максим. - Ты плохо выглядишь.
Даша всхлипнула, как будто хотела заплакать, но не заплакала, наоборот, засмеялась.
Максим спустился на ступеньку, но она задержала его.
- У тебя есть деньги?
- Деньги? Да.
- Сватья сказала, что не хватает, чтоб рассчитаться за эту пьянку. Требует двести рублей.
Максиму стало как-то неловко и неприятно. Он сам говорил с Прабабкиным и о расходах на свадьбу. Поскольку с их, карначовской, стороны гостей меньше, Ганна Титовна просто, по-деловому, назвала сумму, которую они должны внести, что-то около трети всех расходов. И Максим так же просто отдал ей деньги. Что ж, выходит, передумали сваты? Стало неприятно. Но лишь на один миг. Тут же с веселым цинизмом рассудил: "А почему не передумать? Почему не сорвать калым? За жениха в наше время надо хорошо платить. К тому же люди, далекие от моей профессии, полагают, что архитекторы гребут деньги лопатой".
Деньги у него были. Занятые. У Поли, Поля сама навязала их. Когда они с Виктором собрались ехать сюда, в Минск, спросила, сколько у него денег. Денег у него было немного. Поля сказала, что с такими деньгами отцу невесты ехать на свадьбу нельзя, мало ли что может случиться. И предложила одолжить. Дала триста рублей мелкими купюрами - десятки, пятерки, трешки. Сразу видно, долго собирала. На обновы детям. Или, может быть, тоже на свадьбу - думала о женитьбе Игоря, о Верином замужестве.
Максим никогда не жалел денег, они не задерживались у него в кармане, сколько ни зарабатывал. А тут этих занятых пятерок и трешек, что толстой пачкой лежали в кармане, ему было жаль. Даже противно стало. На что жалеет? На свадьбу дочери? Не оправдывайся, что жалеешь потому, что это Полины деньги, так нелегко собранные ею. Какая Поле разница, куда ты их потратишь и какими купюрами вернешь - сотней трешек или тремя бледно-розовыми бумажками?
Он торопливо сунул руку во внутренний карман, отделил несколько бумажек (на билет домой), вытащил пачку, протянул Даше. В лицо ей не смотрел, не хотел видеть, что на нем отразилось. Через две ступеньки побежал вниз.
Только в умывальнике перед зеркалом подумал, что было бы логичнее и правильнее самому предложить эти деньги Ганне Титовне. Как бы она обосновала свое требование?
Отмахнулся от мысли о деньгах: глупости. Есть о чем думать! Но настроение еще больше испортилось.
Свадьба шумела веселей. Гости перезнакомились, подвыпили, Шугачев и Ромашевич помирились и, как студенты, пили на брудершафт. Архитекторы целовались с отставным полковником, который не мог узнать свой дом.
Максим поймал себя на том, что ему хочется напиться до такого же состояния, чтоб не узнать своего дома. Дурная примета! Постарался удержаться. Вернулся к молодым, сел рядом с Виолеттой.
Дочь за один этот торжественный день изменилась удивительно. Еще вчера она была совсем другой, какой знал ее с малых лет, ко всему, что делалось для подготовки свадебного торжества, относилась с веселым легкомыслием, как к детской игре. Это беспокоило отца: уж не модная ли игра для нее и замужество? А сегодня, на свадьбе, она... нет, не грустная, но уже не бездумно-беззаботная, серьезна, как перед вступительным экзаменом.
Удивило хозяйское ее внимание.
- Карик, по-моему, на том конце нечего пить.., Передай рыбу на левое крыло. Нам тут понаставили, будто мы из голодного края.
Когда кричали "Горько!", поднималась первая и первая целовала мужа без смущения, застенчивости, как на серебряной свадьбе, разве что слишком долго.
Раньше огорчало Ветино легкомыслие. Но и эта ее зрелая практичность не порадовала. Материнские контрасты. Даше всегда не хватало чувства меры. Чего доброго, такая Вета, какой она показала себя сегодня за столом, через неделю захочет командовать Ганной Титовной. Надо с Ветой поговорить. Конечно, не сейчас и не здесь.
Она и о нем проявила заботу:
- Устал, папа?
- А ты?
Улыбнулась.
- Невеста не имеет права уставать. Как считаешь, ничего?
- Все хорошо.
Вот так, он здесь в гостях.
- Ганна Титовна заказала еще водки. Напрасно.
"Отчего это - от скупости или из боязни, что перепьются? Как я плохо знаю свою дочь".
- Я задам тебе один банальный вопрос.
- Счастлива ли я?
- Семейное счастье - понятие, для проверки которого требуется время. И немалое.
- У тебя было время для проверки. Ты счастлив?
- Родителям таких вопросов не задают.
- Почему? Мама вчера сказала, что она несчастна.
- Ты знаешь свою мать. Настроение - ее хозяин. Я не хотел бы, чтоб ты была похожа на мать... в семье.
- Вот ты и ответил на мой вопрос. Скажи, можно всю жизнь любить человека?
- Можно. Это как раз то, что называется счастьем.
Корней, который разговаривал с одним из своих подвыпивших товарищей, повернулся к ним, чтоб послушать, о чем говорят отец и дочь.
- Давай свой банальный вопрос. Ответим вместе с Корнеем. - Она положила руку на руку мужа.
Когда они остались вдвоем в шумном зале впервые за весь суматошный день, у него появилось странное желание спросить у дочери... хочет ли она иметь ребенка? Вопрос этот не был банальным. О банальности он сказал, чтобы придать ему шутливый оттенок. Обо всем остальном они так или иначе говорили раньше. Этот же вопрос до ее замужества не мог возникнуть. Возможно, что и сейчас он неуместен и в какой-то степени бестактен. Но ему хотелось знать, как дочь относится к тому, что стало началом их разлада с Дашей. Знал, Вета удивится. Знал, ответит, что надо окончить консерваторию. Однако по тому, как она удивится и как скажет, можно будет понять, сопоставить кое-что и сравнить. Но теперь в разговоре участвовал третий - ее муж. И Максим почти обрадовался, что Корней помешал ему задать этот вопрос, все-таки слишком тонкая и деликатная тема для беседы отца с дочерью.
- Я хотел спросить... любишь ли ты меня?
- Папа! - Вета засмеялась, обняла его и три раза поцеловала в щеку.
После Ветиного вопроса "Устал, папа?" и разговора с ней он действительно почувствовал усталость. Едва дождался, пока гости начали расходиться. С ним прощались как с хозяином. А он ушел, ни с кем не простившись. С дочкой, зятем и его родителями завтра встретится.
Но в фойе его ждала Даша. Взяла под руку. Максима даже передернуло. Меньше всего хотелось сейчас выслушивать ее, разгадывать очередную хитрость, а без хитрости, направленной к собственной выгоде, эта женщина и слова не вымолвит.
Почти грубо высвободил руку.
- Что, опять не хватило денег?
Даша сделала вид, что обиделась.
- Ты можешь без грубости? Не хочу идти ночевать к ним. Ненавижу твоих Прабабкиных. Возьми меня в гостиницу.
Что это, надежда на примирение? Поздно. Надо ответить ей решительным "нет". Но не ответил. Задумался. Она ждала, искательно заглядывая ему в лицо. Максим думал не о ней и не об их отношениях. Все решено, и не может быть ни возврата, ни компромисса, слишком часто он шел на компромиссы, хватит. Он подумал о дочери и о сватах. Как они к этому отнесутся? Не хотелось, чтобы все открылось сегодня.
Максим угрюмо направился к вешалке, нашаривая в кармане номерок. Даша шла следом, притихшая, покорная, но на губах ее блуждала лукаво-торжествующая ухмылочка.
В вестибюле гостиницы возле администратора толпились люди, хотя перевалило за полночь. Мест не было, однако командированные, как верующие у святыни, надеялись на чудо или на милость немолодой "богини" с крашеными волосами и заштукатуренными пудрой морщинами, которая сидела за священной загородкой, равнодушная к любым самым высоким словам и молениям, кроме единственного - броня.
На лифте они поднялись на пятый этаж, где у Максима был номер на одного.
Дежурная по этажу была новая, не та, которой Максим отдал ключ днем. На вид простая женщина, однако явно недовольная то ли своим ночным дежурством, то ли жизнью вообще.
Когда Максим назвал свой номер, подозрительно осмотрела его и Дашу и спросила недоверчиво:
- Вы у нас живете? Как ваша фамилия?
Фамилия убедила женщину, что этот человек действительно живет здесь, но теперь подозрительное внимание ее целиком переключилось на Дашу.
- А вы?
Даша не обиделась, засмеялась. Расстегнула шубу, открыв свое искрящееся вечернее платье, и села в мягкое кресло против дежурной, как бы предчувствуя, что объясняться Максиму придется долго.
- Это моя жена. Мы были на свадьбе. Вышла замуж дочь. Она здесь учится, в консерватории. Жена ночевала у родителей жениха. Но сейчас, когда там молодые... другие гости... знаете, тесно, квартира небольшая...
Сдерживая раздражение, он старался говорить мягко и убедительно, надеялся, что такое событие, как свадьба, не может оставить равнодушной молодую женщину. Один на один он уговорил бы любого сухаря, любой синий чулок. Но мешала Даша. Ее явно забавляла создавшаяся ситуация: он должен доказывать, что она его жена. Она едва сдерживала смех. Положила ногу на ногу, выше, чем надо, неприлично для ее возраста подтянула платье. Более того, принялась подкалывать:
- Это вы так следите за нашими мужьями? Класс! Напрасно мы боимся отпускать их в командировки. От имени жен приношу вам глубокую благодарность.
Видом своим и поведением Даша сводила на нет все его попытки. Максим старался настроиться на юмористический лад. Но юмор, который спасал в более трудных обстоятельствах, тут из легкой и блестящей субстанции превращался в тяжелые черные камни. Если бы он хотя бы один такой "юмористический" камень швырнул в Дашу, она не осталась бы сидеть в этой неуместной позе. И ночевать ей здесь не пришлось бы. Но, пылая злостью на обеих этих баб с их странной логикой, он вынужден был сдерживать все эмоции, кроме веселой почтительности к дежурной. Но та ни на какую наживку не клевала, ничто на нее не действовало.
- Паспорт у вас есть? - спросила она у Даши.
- Паспорт у тебя есть? - нетерпеливо шагнул к Даше Максим. Черт возьми, с этого надо было начинать. Зачем столько слов, когда есть бумажка! Верят бумажке - не человеку.
Даша заглянула в сумочку.
- Паспорта я не взяла.
Дежурная как будто обрадовалась, что заподозрила Дашу, и голос ее, до тех пор сонный и флегматичный, зазвучал удивленно и саркастически:
- И паспорта у вас нет? Милая моя!
- Зачем мне паспорт, когда у меня есть муж, - раздраженно сказала Даша.
Очевидно, слова эти или Дашино раздражение подействовали на дежурную больше, чем уговоры. Она начала как бы оправдываться, но не перед Дашей, перед ним, хозяином номера:
- Не могу я пропустить вас обоих в такое время.
- У вас просто монастырь! Святоши! - Даша начала злиться.
- Обратитесь к дежурному администратору...
Лифт не работал, поздно, и Максим поднимался по лестнице тяжело и долго, как на эшафот.
Даша давно уже была в номере. Разделась. Даже постелила. У шкафа стояли ее сапоги. На спинке стула висело платье. Сама она находилась в ванной. Журчала вода.
Максим стал снимать пальто и вдруг застыл. На столе лежала ее перламутровая сумочка. Видно, она брала из нее расческу или помаду и забыла закрыть. Максим увидел пачку денег, которые два часа назад дал ей, - трешки и пятерки, нелегко собранные Полей.
Никому Даша денег этих не отдала, потому что никто и не просил их. Нагло обманула. Только бы вырвать у него. Так всю жизнь - ни слова правды, одна хитрость и обман. Во всем. Стало тошно. Даже горечь почувствовал во рту. Чуть не вырвало. Опять закружилась голова.
Бросил пальто в мягкое кресло, сел на него, закрыл глаза. Комната качалась, как каюта корабля во время шторма. Лилась вода. Казалось, водяной вал катится на него и вот-вот захлестнет. А он ожидал без страха, с нетерпением: скорее бы потонуть! Но когда вода перестала литься, вернулся к действительности. Протянул руку и со злостью хлопнул по сумочке. Щелкнул замочек. Чтоб не выслушивать еще одной лжи.
Даша вышла из ванной в розовой прозрачной комбинации, в туфлях на высоких каблуках, в которых танцевала.
Максим снова закрыл глаза.
Она постояла перед ним.
- Ты не заснул?
Он не ответил.
Она нырнула под одеяло.
- Я приняла душ. И озябла. Вода чуть теплая. Но зато смыла всю свадьбу. - Она засмеялась. - Ты хотел бы жениться еще раз? Чтоб была такая свадьба?
Он не отвечал.
Она долго молчала, раза три громко вздохнула.
- Ты решил провести ночь в кресле? Выдерживаешь принцип?
- Я многому от тебя научился.
Она сперва засмеялась, потом всхлипнула.
- Я слабая женщина. И я люблю тебя, упрямого дурака.
Он попросил тихо, почти ласково:
- Даша, не надо. Поздно. Мы все сказали друг другу.
- А я люблю тебя! - гневно и требовательно крикнула она и заплакала навзрыд, по-настоящему, вправду.
- Ты пьяна. Спи.
Боялся, что она учинит скандал. Начнут стучать соседи. Позвонят дежурной. Только этого ему не хватало после такого вселения.
Нет, на этот раз она повела себя разумно. Минут десять всхлипывала. И вдруг ровно засопела носом - уснула, как дитя.
Максим почувствовал облегчение, хотя его качало и снова появились симптомы "морской болезни". На рассвете, когда Даша беззаботно спала, он тихо вышел из гостиницы и первым самолетом вылетел домой. От себя уже позвонил сватам, сказал, что его срочно вызвали. Было воскресенье, Ганна Титовна с обидой и удивлением сказала:
- В выходной день? - не поверила, но не спросила, чем же он недоволен.
XVIII
Игнатовичу позвонил работник Совмина Кришталев. Когда-то они вместе работали в комсомоле. Как будто бы дружили, ходили друг к другу в гости, вместе отмечали праздники, общие и семейные. Но, пожалуй, ни разу не поговорили серьезно, всегда, и на работе и дома, с иронией, со смешком, со шпильками. Так складывается либо между людьми очень близкими, чего здесь не было, либо в тех нередких жизненных ситуациях, когда люди стремятся к одному результату, но не очень верят, что достигнут его. Как иной раз спортсмены на соревнованиях. Выйдя на дорожку, поглядывают друг на друга с ревностью, хотя отлично знают, что ни один из них чемпионом не станет, чемпионом станет третий, чужой, не из их команды. Потому и перекидываются ироническими словцами.
Вырвался ли кто-нибудь из них вперед? Игнатович не испытывал ревности к Кришталеву, хотя тот занял должность, которая позволяла ему звонить сверху вниз и подписывать указания, которые он, Игнатович, должен выполнять, несмотря на то, что формально бумаги эти не ему направлены. Теперь на "соревнованиях" они выступают как бы в разных видах, или, может быть, правильнее, в разных весовых категориях, а потому не являются соперниками. Но у Кришталева осталась все та же комсомольская ирония по отношению к другу, что не слишком нравилось Игнатовичу. Тем более что свою иронию он неизвестно когда и где утратил. И это как бы давало Кришталеву перевес.
Игнатовичу давно начало казаться, что тот нарочно лезет на его "дорожку" - звонит чаще, чем надо. Не по адресу. Его обязанность звонить в советские органы - председателям исполкомов. Но не пошлешь же его к дьяволу, не скажешь: звони Кислюку.
Близкий, точно из соседнего кабинета, знакомый голос, который Игнатович узнал бы из тысячи других- этакое ленивое, насмешливое мурлыканье:
- Герасим сын Петров? От меня тебе нижайшее... От всей комсомольской гвардии тоже. В добром здравии?
- А как же иначе, если вся гвардия за меня молится день и ночь.
- Очко. Снег идет?
- Вьюга. Все улицы замело. А снегоочистителей не хватает.
- Не плачь. Не помогу. Не моя епархия.
"По твоей тоже не чувствую помощи", - подумал, но не сказал, иронии не получилось, слишком выглядело серьезно. А серьезно нельзя. Вот ему, Васе Кришталеву, выходит, можно и так и этак.
Сказал с оттенком обиды:
- Ладно, не помогай. Но не режь того, что нам положено.
Кришталев закричал уже всерьез:
- Я тебя режу? Нахал ты, Герасим! Это ты нас режешь.
- Я?
- У тебя не хватает силы призвать к порядку своего архитектора? Или это ход конем?
- Какой ход?
- Люди становятся изобретательны, когда хотят спокойной жизни... без лишних хлопот.
- Василий! Отрываешься от низов. Какой это дурак станет отказываться от такого объекта?
- То-то и оно. Любой город за такой комбинатик сказал бы спасибо. А ваши ничего умнее не придумали, как сунуть палку в колеса. Подготовленный проект... Завизированный всеми заинтересованными организациями. Погоди, - в трубке зашелестела бумага. - Да и твой автограф здесь, в левом углу снизу.
- Каждый имеет право высказать свое частное мнение. В любой инстанции...
- Частное? Насколько я помню, этот Мохнач или Лихач - твой свояч, - засмеялся Кришталев, довольный собственным словотворчеством.
У Игнатовича перехватило дыхание. Это тот случай, когда надо подумать, что ответить. Сказал осторожно:
- Надо знать этого свояка.
Но осторожность обернулась против него.
- Не хватает духу дать ему по мягкому месту? - уже не с иронией, с сарказмом спросил Кришталев. - Гляди, за него получишь ты.
- Василий! Не стращай. И так дрожу как лист осиновый. От слов твоих.
Наконец ирония равного.
- Зачем мне тебя стращать? Это сделают другие. Знай, у нас недовольны. Назначили комиссию. Тебе не хватает комиссий? Будь готов принять еще одну.
- Всегда готов! - ответил Игнатович по-пионерски весело.