Максим назвал комбинаты, формулы химических соединений, которые выбрасываются в атмосферу, количество гари, оседающей вокруг, и показал, что стало с растительностью возле одного из таких комбинатов.
Платков спросил испуганным шепотом:
- Вы откуда взяли эти данные?
В зале засмеялись.
Сосновский затаил хитрую усмешку, рад был, что его люди не лыком шиты, иному столичному очко вперед дадут.
- Вы не читаете своих журналов, дорогой товарищ, - уничтожающе заметил Максим. - Пожалуйста, запишите номер и страницу...
- Ну-ну, - погрозил карандашом Сосновский.
- Тогда два слова о стоимости строительства. Да, в Озерище строительство обойдется дороже. Но это опять-таки узкий подсчет, ведомственный, не государственный...
- Вы договоритесь до того, что мы - частная фирма.
- Нет, до этого я не договорюсь, товарищ Платков. Но только один пример. Уже самое начало строительства создаст у нас серьезную транспортную проблему. Наш единственный, построенный после войны мост не пропустит того потока грузов, которые понадобятся стройке. Придется безотлагательно, скорее, чем все остальное, строить новый мост. Но в министерстве, очевидно, считают, что это не их забота, это действительно дело городского Совета. Если полагать, что мы черпаем не из одной казны, тогда и в самом деле спорить не о чем.
- Нельзя ли без иронии? - хмуро и сурово, совсем иначе, чем Сосновский, сказал Игнатович.
- А без иронии я спорить не умею, Герасим Петрович. Так уж воспитан, - ответил Максим.
Сосновский, ничего не говоря, постучал по столу. Александр Адамович укоризненно покачал, головой: "Ох, налетишь ты, Карнач!"
Максим посоветовал Шугачеву захватить с собой листы, чтоб попробовать убить двух зайцев: защищая Белый Берег, показать эскизы планировки Заречья, которое станет началом застройки всего этого большого и интересного района, подбросить Сосновскому, Александру Адамовичу и другим мысль, что первооснова этой застройки - Заречье - требует совершенно нового решения, а значит, сверхнормативных затрат.
Но, должно быть, Игнатович разгадал их хитрый ход, потому что, как только Шугачев вынул из-под стола приколотый к доске лист с планировкой Заречного района, Герасим Петрович решительно возразил.
Шугачев, который редко выступал на таких форумах и вообще боялся начальства, растерялся и обиделся, что секретарь горкома обратился не к нему, а к Карначу, по сути, игнорируя его как архитектора, как человека. Оттого говорил невыразительно и путано, и пожалуй, не столько помог Максиму, сколько навредил.
В последнее время у Виктора частенько сжимало сердце. Теперь тоже стиснуло. И он больше вслушивался в удары сердца и боль, чем в замечания присутствующих, их реакцию на его выступление. Сел разбитый и обессиленный, как будто по нему пробежал табун лошадей. И никого уже не слушал. Шумело в голове - подскочило давление. Только вторичное выступление Макоеда расшевелило Виктора. На удивление самому себе, он не выдержал и крикнул:
- А кто тебе дал право говорить от имени всех архитекторов? Ты у нас спрашивал?
Сосновский погрозил ему карандашом, но с доброй улыбкой. И, странно, эта улыбка секретаря обкома... нет, не сама улыбка - человеческое тепло сняло боль в сердце. Виктор глубоко вздохнул, проверяя. Нет, не болит. Пропал страх. И вернулся интерес к тому, о чем тут говорили.
Максима поддержал профессор пединститута, биолог, который говорил о роще с умилением; страшно стало, когда он обрисовал, чего может стоить городу потеря такого массива. Неожиданно поддержал начальник ГАИ, присутствие которого здесь сперва удивило. Полковник развил замечание Карнача о том, что строительство такого объекта в Заречном районе создаст для города серьезную транспортную проблему.
Игнатович не просил слова. Сосновский спросил, не хочет ли он выступить.
Герасим Петрович сказал, что комбинат - большой подарок и они, представители городской власти, должны сделать и сделают все, чтоб комбинат строился в их городе, от такого строительства зависят его рост, будущее.
Выступление было довольно прозрачным ответом Карначу, даже таило нотки угрозы, хотя Игнатович не только не назвал фамилии главного архитектора, но и словом не обмолвился о споре по поводу выбора места под комбинат, как будто вопрос этот был настолько мелкий, что и говорить о нем не стоило.
А Сосновский вроде бы поддержал Максима. Он сказал:
- Ну что ж, можно считать, что обмен мнениями был полезен, хотя, правда, не все подготовились к разговору так основательно, как товарищ Карнач.
Своего мнения, где же посадить комбинат, Сосновский не высказал.
- Девушки наши, - как бы выражая им благодарность, кивнул он в сторону стенографисток, - все записали до последней запятой, это они умеют здорово делать. Никто пускай не боится, что в его речи что-нибудь пропущено. Все эти материалы, - сказал он почему-то Игнатовичу, - мы представим в инстанции, которым надлежит принять окончательное решение о месте строительства. Не беспокойтесь, решение будет принято правильное. - В зале засмеялись. - Спасибо за участие. Всего хорошего, - и поднялся энергично, по-молодому, с поспешностью человека, который дорожит каждой минутой.
Однако все равно его задержали. Один. Второй. Максим тоже подошел и попросил, чтоб Сосновский принял его - на две минуты.
- По этому вопросу? Не принимаю. Никаких секретных переговоров. Все надо было сказать здесь.
- Нет, не по этому.
- Тогда подожди, пока я попрощаюсь с гостями. Гости, брат, есть гости. Они у нас всегда нежданные, но желанные, и принимать их надо без очереди. Иначе уроним марку.
Когда из зала почти все уже вышли, Максим вспомнил про Шугачева. Замысел их с показом проектов Игнатович сорвал. Шугачев - поэт и романтик, несмотря на свой внешний рационализм, он легко загорается. Он, очевидно, предполагал, что проект его, как говорится, произведет фурор, что все внимание Сосновского, представителя Госстроя, архитекторов, строителей переключится с комбината на его микрорайон. Но не произошло ничего даже близкого к его ожиданиям.
Максим знал, Шугачев будет расстроен. Но не думал, что для него это почти трагедия. И дал промашку, сказав:
- Виктор, подожди. Я загляну к Сосновскому и потом помогу тебе довезти твои картинки.
Обычная их терминология: "ничего картиночка", "картинка для букваря" и т. д. Но Шугачева, который считал, что последняя его надежда на экспериментальный район рухнула, привычное слово это обожгло. Он бросился на Максима, будто разъяренный бык, ткнул в лицо трубкой ватмана.
- Для тебя это "картинки"! А для меня жизнь! Провокатор ты! Тебе лишь бы себя показать. Пусть скандал, только бы покрасоваться, только бы побыть на виду! Позер!
Максима это ошарашило. Он сказал почти шепотом:
- Дурак ты, Витя.
Виктор закричал:
- Конечно, я дурак! Один ты умный!
Настроение было испорчено.
У Сосновского сидел Игнатович и, по всему видно было, не собирался уходить, когда пригласили Максима. Может быть, секретари договорились, что примут главного архитектора вдвоем. Возможно, думали, что у него, как всегда, архитектурные вопросы.
Максиму не понравилось присутствие свояка, но что поделаешь.
Должен был сесть напротив, через столик, приставленный к большому письменному столу, за которым Сосновский что-то быстро записывал в толстый блокнот-дневник, знакомый всему партактиву; про блокнот этот шутили: "Попадешь в Лёнин синодик".
Игнатович чуть снисходительно, как младшему, но, в общем, дружелюбно улыбнулся Максиму и спросил:
- Ну что, борец, намерен воевать за Берег?
- До последнего вздоха.
Сосновский оторвался от блокнота и хохотнул.
- Э-э, если пошли такие высокие слова, химики могут спать спокойно. Белый Берег у них в кармане.
Игнатович сказал серьезно, явно желая оправдать свою позицию на совещании:
- Думаешь, мы не разделяем твоей озабоченности? Но мы еще больше озабочены тем, что потеряем, если комбинат передадут в другой город. Что для нас дороже?
- Не агитируй его, Герасим Петрович. Скажи спасибо, что своей позицией архитектор не дает тебе впасть в спячку.
Максим увидел, как у Игнатовича дернулась щека, одна, потом другая, словно он катал во рту горькую пилюлю и никак не мог проглотить,
- Однако с этим вопросом все. Как договорились, - Сосновский слегка хлопнул ладонями по столу и обратился к Максиму официально, с заметным нетерпением занятого человека: - Что у вас?
Максим начал рассказывать о молодых строителях, у которых родилась двойня.
Сосновский сразу понял, что разговор пойдет о квартире, и вздохнул. Тут случай действительно необычный. Но вот сидит секретарь горкома. Ему, как говорится, и карты в руки.
- Послушайте, Карнач, а почему вам не нажать на своего председателя?
- На Кислюка? Нажал.
- И что?
- Договорились, что... будет выделена квартира в доме речников из процентов горсовета.
- Так вы пришли мне сообщить эту радостную весть? - иронически спросил Сосновский.
- Потом я узнал, что квартира передается другому...
- Кому?
Максим набрал воздуха, взглянул на Игнатовича, присутствие которого было сейчас совершенно нежелательно.
- Вашему сыну.
Игнатович смущенно опустил глаза, как будто это относилось к нему.
А Сосновский некоторое время с любопытством смотрел на человека, который попросился на прием, чтоб сказать ему такую вещь. Максим не выдержал, отвел взгляд. Потом жалел: не успел разглядеть, что было в глазах у Леонида Миновича. Потому что через минуту Сосновский наклонился над столом, будто собираясь боднуть кого-то. Сквозь мягкие, как у ребенка, седые и уже сильно поредевшие волосы видно было, как наливается кровью темя.
Наступила неловкая пауза.
Наконец Игнатович поднял на Максима глаза и взглядом выразил осуждение: "Дурень ты бестактный. Ты что, не мог прийти ко мне?"
Максим подумал: "А в самом деле, почему я не пошел к Герасиму? Почему даже мысли не явилось рассказать об этом ему? Двадцать лет дружили!" - И ему стало грустно и больно, и донкихотство это показалось неуместным. Стало неловко перед Сосновским, которого он искренне уважает. Однако же не попросишь прощения. Смешно было бы.
Леонид Минович провел ладонью по лицу, как бы стер впечатление от слов Карнача. И в самом деле, когда поднял голову и взглянул, лицо его было спокойно, со всегдашней смешинкой в глазах, разве только резче, чем минуту назад, проступила усталость человека, который рано начал свой рабочий день и напряженно работал.
- Послушай, Карнач, будь откровенным до конца. Допустим, я не поломаю этого. Что будешь делать? - неожиданно весело и на "ты" спросил Сосновский.
- Ничего. Просто меня постигнет еще одно разочарование.
Сосновский откинулся на спинку кресла, лукаво прищурился и снова оглядел Максима с нескрываемым любопытством.
- Вот ты какой! - и неожиданно упруго встал.
Максим тоже поднялся, несколько растерянный, не зная, как распрощаться после того, что он здесь сказал. Сосновский выручил его, протянул через стол руку.
- Спасибо за откровенность.
Когда за Карначом закрылась дверь, Сосновский быстро прошел к этой же двери и даже какой-то миг постоял перед ней. Потом вернулся к столу. Остановился перед Игнатовичем, который все еще прятал глаза, оттянул резинки подтяжек, будто намереваясь щелкнуть себя по груди.
- Ты видел, какая заноза!
- Трудно с ним работать, - пожаловался Игнатович.
- Нелегко, - согласился Сосновский, возвращаясь на свое место, и тут же сказал уже другим голосом: - Пришли ко мне своего умненького мэра. Я с него, чертова сына, стружку сниму.
Оставшись один, Леонид Минович попросил секретаршу никого к нему не пускать и долго ходил по просторному кабинету, останавливаясь то перед книжными шкафами, разглядывая книги, то перед окном, наблюдая за людьми и машинами. Нельзя сказать, что он очень уж разволновался или возмутился. Нет, человеческие слабости были ему хорошо известны, и если что тревожило, так это то, что слабостей этих не становится меньше. Да, не очень приятно, когда тебе в глаза бросают такой упрек. Разумеется, Кислюк - дурак. Но Леонид Минович не искал виновных. Виноват он сам. Не первый раз его слабость, которую называют добротой, подводит.
Невестка будто и ничего женщина, но тоже со слабинкой. Не чуждая обывательским интересам, она стала не лучшим образом влиять на своего мужа - их сына, человека мягкого и доброго, раньше, до женитьбы, далекого от всего этого. Валентину Андреевну, жену Сосновского, учительницу, строгую и педантичную, это встревожило. Между свекровью и невесткой начались глухие, глубоко затаенные конфликты.
Постепенно в них втянулся сын - на стороне жены; дочь-студентка была на стороне матери. Создалось два лагеря. Только он, хозяин, оставался вне этого. Его уважали и не вмешивали в свои споры, никогда не обращались к нему как к арбитру.
Он кое-что видел, но считал, что тут играет роль обычная материнская ревность, и защищал невестку по доброте своей.
Валентина года два доказывала, что молодым лучше жить отдельно, чтоб они узнали цену заработанным деньгам, вещам, умели планировать свой бюджет, а не рассчитывали на готовое, не пользовались благами, которые заслужил своей работой отец, но далеко еще не заслужили они.
Леонид Минович отбивался:
- Слушай, Валя, за сорок лет работы в комсомоле, в Советах, в партийных органах я не помню ни одного случая, чтоб человек пришел и сказал: "Я хочу вырвать у государства кусок побольше и повкуснее". Все начинают с таких мотивов, с такой философии, что слушаешь, разинув рот, и ахаешь. Медицина, педагогика, социология, политика - все пускается в ход. Вот как ты, например...
Жена обижалась.
- С тобой нельзя серьезно поговорить.
Ему и в самом деле не хотелось говорить на эту тему. Когда появился внук, которого он полюбил, наверно, сильнее, чем мать и отец малыша, он с огорчением думал, что ребенка могут увезти из дому. Как ему найти время навещать внука где-нибудь в другом конце города?
Но попросил сын, чтоб он помог им получить квартиру. Видно было, что сыну просить нелегко.
- Тебя уговорила мать?
- Нет. Но я не хочу так жить дальше.
В словах сына звучала горечь, что насторожило. Леонид Минович присмотрелся, прислушался, и до него докатились глухие взрывы тайной войны. Это его очень расстроило; свои, родные люди, ни в чем не терпят недостатка и, однако же, воюют. Чего им не хватает? И он сдался. Есть такая затрепанная ходячая фраза: пошел по линии наименьшего сопротивления. И вот результат - получил оплеуху. Вежливую, но крепкую, щека горит.
Сосновский позвонил домой. Трубку взяла жена.
- Слушай, бабуся... Мебель купила?
- Нет. А что, пришла мебель? - обрадовалась Валентина Андреевна.
- Жаль, что не успели притащить.
Тут она поняла, что надежды ее, недели две назад как будто бы ставшие реальностью, рушатся, и затаила дыхание, слушая, как гремит саркастический голос мужа:
- Мне захотелось посмотреть, как бы вы распродавали ее. По частям или оптом? С аукциона. Во дворе можно было бы устроить аукцион. Вот зрелище! Сосновский торгует мебелью!
- Что случилось, Леня? - Голос ее задрожал.
У него были в запасе более ядовитые слова, но он пожалел жену: легко ли ей в школе, достаточно портят нервы маленькие разбойники! А тут еще свое...
- Вам что, не хватает санитарной нормы?
- Леня, при чем тут норма?
- У вас по две нормы! Ужиться не можете? Стыдно! Научитесь жить в общежитии по-коммунистически. Все для этого у вас есть. Скажите, чего не хватает? Дружбы, мира? Обещаю тебе установить в своей семье и мир, и дружбу! Вот так, дорогая Валентина Андреевна, мой прославленный товарищ педагог! - и положил трубку.
XIX
Экзамен Максим назначил на ранний час - на половину восьмого, надеясь часам к двенадцати освободиться: были неотложные дела в управлении, Но студенты отвечали плохо. Чтобы выяснить, что же усвоено из теории архитектурной композиции, приходилось изрядно-таки погонять студента.
Часа через два экзаменатор уже был измучен и расстроен. Вспоминал, с каким интересом когда-то он и его товарищи, полуголодные в первые послевоенные годы, в заплатанных гимнастерках, без учебников, вгрызались в каждый предмет, который раскрывал перед ними тайны архитектурного творчества. А тут приходили модно одетые юноши с длинными волосами, девушки с шиньонами, многие из которых не представляют себе завтрака без масла и обеда без отбивной, и удивляли своим невежеством, непониманием элементарных основ, средств гармонизации пространственных форм. Одна не могла толком ответить, что такое симметрия и асимметрия. Другой не знал архитектурных ордеров, хотя по истории архитектуры, которую сдал год назад, у него стояла четверка.
Максим, всегда относившийся к себе критически, начал уже думать, что, может быть, виноват он сам - не сумел заинтересовать студентов этим важным, необходимым в практической работе и, по его мнению, живым, творческим предметом. Обычно Максим читал типологию зданий культурного назначения. Но в областном городе, в новом институте не хватало квалифицированных преподавателей, и его попросили прочитать курс композиции.
Лекции его хорошо посещались. Слушали эти волосатые модники как будто внимательно, с интересом. Почему же такой результат? Кого мы набираем и какую смену готовим?
Но три человека, и притом один за другим - случайно подобрались, или друзья, может быть, ребята, живущие вместе в общежитии, - отвечали отлично, приятно было слушать. После этой троицы Максим перестал укорять себя и на тех студентов, которые "плавали", стал смотреть как на безответственных лодырей, язвительно подсмеивался и сыпал двойки.
По тому, как затих веселый шум в коридоре, понял, что среди студентов переполох. Видно, группу считали неплохой, и такой провал - катастрофа не только для студентов, но и для факультетского, а может быть, даже и для институтского начальства; ведь здесь, как и в школах, борются за высокий процент успеваемости, молчаливо соревнуясь, у кого процент этот будет ближе к ста.
Часов в одиннадцать, когда оставалось еще полгруппы, хотя экзаменатор и начал гнать скорее - не "вытягивал" дополнительными вопросами, явилась Нина Ивановна. Учтиво попросила разрешения присутствовать на экзамене. Села сбоку стола.
Максим сперва подумал, что студенты пожаловались в деканат, там тоже подняли тревогу - горим! - и прислали контролера. Нет. Скорее всего Нина сама выразила желание пойти повлиять на безжалостного Карнача.
"Ну что ж, поглядим, что ты будешь предпринимать..." - с веселой иронией подумал Максим. Но через несколько минут беспокойно заерзал на стуле, потому что почувствовал, что присутствие этой женщины раздражает.
Нина Ивановна не сводила с него глаз и, казалось, совсем не слушала ответы студентов.
"Уж не думаешь ли ты растопить мое сердце своими женскими чарами?"
Этот пристальный взгляд не только раздражал, но и приводил в замешательство, отвлекал от дела.