- Пораздумай на досуге. Но не считай, что архиепископ Сосновский отпускает тебе все твои грехи, грехи свои будешь замаливать сам, - и, засмеявшись, поднял рюмку. - Давай по последней. А остальное на компрессы оставь. Бороду сбрей, на кой тебе это помело?
У Игнатовича был трудный день. Не по работе. В этом смысле легких дней не бывает. Работы всегда достаточно.
Он правил свой доклад для конференции изобретателей и рационализаторов, которая начиналась через час. В кабинет, как всегда неслышно, вошла Галина Владимировна. Его обрадовало, что ее присутствие опять не мешает ему. Было короткое время, когда оно его раздражало. После того как она попросила разрешения съездить к Карначу. Несколько дней он настораживался, когда она входила, отрывался от работы, опасаясь, что опять услышит от нее что-нибудь неожиданное. Но Галина Владимировна работала, как раньше, ровно и спокойно. И он пришел к решению, что молодая вдова имеет право на интимную жизнь и теперь, когда Карнач уже отрезанный ломоть, он может себе позволить не обращать внимания на ее отношения с бывшим главным архитектором. Только не надо ничего говорить Лизе.
Галина Владимировна сказала:
- К вам хочет зайти директор школы Бондаренко. Не сразу дошло, что это директор той школы, где учится Марина, и он, не отрываясь от доклада, вздохнув, сказал:
- Ох, сколько людей хочет ко мне зайти! Назначьте ему на пятницу.
- Он насчет вашей дочки.
Герасима Петровича словно током ударило. Он несмело поднял голову. Галина Владимировна чуть заметно улыбнулась, как всегда, а ему показалось, что она что-то знает и улыбка у нее недобрая, злорадная.
Он прямо испугался, потому что знал, что самый злой враг не может его так скомпрометировать, как собственная дочь. От Марины можно ждать чего угодно. Не ребенок, а чертенок.
- Позвоните, что я сам зайду в школу.
На конференции он выступал без того подъема, какого требовал такой первостепенной важности вопрос, как научно-технический прогресс и задачи изобретателей. Невнимательно слушал ораторов.
В обеденный перерыв поехал в школу.
У директора была молодая учительница, и Бондаренко попросил его минутку подождать. Это царапнуло по самолюбию, тем более что ждать надо было в учительской, где сидели несколько педагогов; они, конечно, знали, кто он, потому и поглядывали с любопытством.
Выскочила из кабинета учительница, вся красная, и он, не ожидая приглашения, вошел, чуть не столкнувшись в дверях с немолодым, но энергичным, стремительным директором. Бондаренко закрыл за его спиной дверь, и он нетерпеливо спросил:
- Что случилось?
Но заслуженный педагог не спешил с ответом.
- Садитесь, Герасим Петрович. Вы у нас редко бываете, - кольнул-таки. - Помните, вам не нравилась наша обстановка? Ну, как теперь? - развел руками, приглашая посмотреть интерьер его кабинета.
- Теперь хорошо. - Герасиму Петровичу было не до мебели. - Что натворила Марина?
- Я хотел бы, чтобы вы посмотрели наши лаборатории. Мы неплохо оборудовали кабинеты. Не хуже, чем в шестнадцатой показательной, где постоянно сидит все гороно. Если б гороно свое внимание делило поровну...
"Он что, издевается, этот хитрец? Таким способом зазвал меня осматривать кабинеты?" - Все больше настораживали независимость и какая-то чрезмерная уверенность Бондаренко.
- Что с Мариной?
- А что с Мариной? Ничего с Мариной. Марина - дитя нашего времени. Умная. Развитая. Бывает, поленивается. Бывает. Но кто из них не ленится, Герасим Петрович? Если б все старались, то нам, педагогам, нечего было б делать. Марина - остроумная девочка, С юмором. Но юмор - это же драгоценнейшее качество. По мне, так я просто не обратил бы внимания. Мало ли что могут написать дети. Но преподавательница молодая, неопытная, у нее не хватило такта. Она показала сочинение своим коллегам. Устроили коллективное чтение. Поэтому, знаете, я вынужден был вас побеспокоить... Марина не должна так писать... При вашем положении...
Говоря это, директор явно нарочно долго копался в стопке бумаг и тетрадей, искал Маринину тетрадку, обернутую знакомой цветной бумагой.
Герасим Петрович (потом неприятно было вспоминать этот свой жест) почти выхватил тетрадь из его рук.
Прочитал сочинение и втайне с облегчением вздохнул: слава богу, не самое худшее.
Марина с юмором, с недетским юмором, описала, как ее дома воспитывают. Ничего такого, что бы могло его скомпрометировать, но все же в живом рассказе все они - он, мать, брат и сама Марина - выглядят довольно забавно. Раза два он не сдержал улыбки, хотя чувствовал, что директор не сводит с него внимательных хитрых глаз.
- Ну, это ерунда, - сказал Игнатович, дочитав сочинение. Сказал даже как бы с укором: мол, из-за этого можно было бы и не беспокоить.
- Так я и говорю, что ерунда. Но я счел своей обязанностью... Знаете, Марине не следовало бы забывать, кто ее отец. Это единственное, что от нее требуется.... Если вы согласны...
- Да, разумеется... Спасибо вам.
- А юмор - драгоценнейшее качество. Юмор, пожалуйста, не глушите... Кабинеты посмотрим, Герасим Петровичу,
- Нет, к сожалению, не могу. У меня конференция.
- Жаль. Признаться, хотел высказать одну просьбу... Но потом, потом... У вас веселая семья.
- Да, веселая.
- Я вам завидую. У моих детей нет чувства юмора. А как сказал старый одессит: пускай меня ограбят, но с юмором. Будет легче.
На вечернем заседании, вспомнив эти слова директора, Игнатович подумал, что Маринины шуточки насчет воспитания совсем небезобидны, они вовсе не детские, это идет от чужих взрослых и недоброжелательных людей. И он настроился против дочки: хватит ей потакать, совсем распустилась девчонка.
Вечером вместе с Лизой он учинил над Мариной суд.
Марина знала, что за сочинение ей достанется либо в школе, либо дома, а скорее всего и там и там. В классе ей сочинение пока что не вернули, учительница сделала вид, что тетради - ее и еще одной ученицы - забыла дома, даже поахала над своей рассеянностью. Наивные люди эти учителя, да и родители тоже, думают, что она ничего не смыслит и так легко поверит их нехитрой выдумке.
По отцовскому виду Марина сразу поняла, откуда ждать грозы, и подготовилась соответствующим образом. Когда "верховные судьи", отец и мать, вызвали ее на допрос, у нее уже была выработана тактика.
- Марина, я прошу серьезно выслушать то, что мы тебе скажем.
- Я всегда серьезна, мамочка, - послушно ответила дочка и даже реверансик сделала; потом ругала себя, что перехватила и испортила интересный спектакль, потому что отца, очевидно, взорвал этот реверансик и он заговорил строго, без предисловий:
- Ты что написала?
Она попробовала продолжить игру:
- О чем ты?
- Ты не знаешь о чем?
- Каюсь, папочка, первый раз написала записочку. Все девочки давно пишут.
- Какую записочку?
- Толику Баранову. Любовную.
- О боже, - простонала Лиза.
Но Герасима Петровича любовная записочка мало волновала, он отгадал дочкину хитрость, его не обманула ее притворная покорность, не так она обычно разговаривала с ними.
- Не прикидывайся дурочкой. И не заговаривай мне зубы. Я говорю о сочинении...
- А-а... А я ломаю голову, почему эта бестолковая Тамара не отдала мне тетрадку. Она показала ее Ивану, а Иван принес тебе. Не стыдно им из-за таких мелочей беспокоить секретаря горкома? Я на твоем месте...
Не выдержала мать, гневно закричала:
- Марина! Гадкая девчонка! Как ты говоришь об учителях?!
- А как о них надо говорить?
Герасим Петрович ходил вокруг стола, едва сдерживая гнев.
Лиза и Марина сидели за столом друг против друга, и дочка улыбалась так, будто жалела мать.
- Ты чересчур грамотная!
- А как же, папа! Меня ведь учат. Дома... В школе...
- Брось кривляться, чертово семя!
- Если вы хотите, чтоб я молчала, я буду молчать. Я послушная. И я чертова, а не ваша...
- Нет, ты полюбуйся, какую цацу ты вырастила!
- Я вырастила? Вместе растили.
Не хватает еще поссориться с женой!
Герасим Петрович промолчал, походил, заложив руки за спину.
- Нет, ты хоть понимаешь, что ты написала?
Марина изменила тактику и перешла в наступление:
- А что, разве неправду?
- Ты компрометируешь меня и мать!
- Что ты, папа! Я просто хотела показать, какую глупую тему нам дали: "Я и мои родители".
- Чем же она глупая? - спросила Лиза.
- Пускай бы они лучше дали "Я и мои учителя". Вот бы я им написала! Они бы там в обморок все попадали в учительской. Во главе с заслуженным... Лежали бы без чувств.
Герасим Петрович схватился за голову. Крикнул жене:
- Нет, ты послушай, что она говорит! Ты вдумайся!
Не впервые Герасим Петрович с горечью сознавал, что он, которого слушаются взрослые, серьезные люди, кто своей железной, как говорит Довжик, логикой может убедить любого и словом своим поднять на большие дела тысячи, не может справиться с одной девчонкой, собственной дочерью, и часто чувствует себя перед ней безоружным и беспомощным. Какой метод воспитания применить? Дедовский ремень! Но попробуй ударить такую чертовку! Она и правда может пожаловаться Сосновскому. Ведь угрожала! И даст Лене пищу для его неуместных шуток.
Тут Герасим Петрович увидел, что Марина достает из кармана фартучка вату и засовывает себе в уши.
- Ты что делаешь?! - крикнул он так, что Лиза испуганно подскочила, не сразу сообразив, что его так взорвало.
- Затыкаю уши, - спокойно ответила Марина. - Боюсь за перепонки.
Терпение лопнуло, и он, наверно, дал бы дочке добрую оплеуху впервые в жизни, но его остановил резкий телефонный звонок.
Он на мгновение замер, но, когда к телефону двинулась Лиза, бросился сам, понимая, что это спасение от позорного поступка. В трубку крикнул сердито:
- Слушаю!
- Что так грозно? - раздался насмешливый голос Сосновского.
- Простите, Леонид Минович.
- Почему запыхался? Оторвал от приятного дела?
Как, может быть, никогда, Игнатовичу хотелось крикнуть: "Пошел ты... со своими шуточками!"
- Да нет, ничего. Смотрю телевизор.
- Счастливый человек. Что нового?
- Да, кажется, ничего такого...
- А я только что из районов. Заехал в обком и узнал новость. Есть постановление Совета Министров о строительстве комбината в Озерище.
- Я знаю.
- А я хотел тебя обрадовать. Карнач проявил высокую принципиальность, написав письмо. В то время как многие из нас "хенде хох" перед министерством. Будем честны и скажем ему спасибо. Карначу. Это тот вариант, когда и волки сыты, и овцы целы.
Холодный пот залил спину. И ноги - как чужие. Не находил нужных слов. Что ответить на это? Пауза затянулась, и Сосновский окликнул:
- Алло!
Наконец, кажется, пришло то, что надо сказать:
- Карнача освободили не из-за комбината.
- Однако, признайся, ставили и это лыко в строку. Грехи подбирать мы умеем. Слушай, ты уверен, что мы с тобой в данном вопросе оказались Соломонами?
Игнатович разозлился. Опять "мы с тобой"...
- Людей надо воспитывать. Особенно таких...
"Какой глупый ответ. Что это со мной? А толстяк уже обрадовался..."
- Золотые твои слова, Герасим, - весело прогудел Сосновский. - Но, надеюсь, ты не считаешь, что выбросить человека - это лучший метод воспитания. Ведь не считаешь?
Герасим Петрович вытер лоб. И Сосновский точно увидел этот его жест.
- Нелегко, Герасим, нам с тобой. Понимаю, Но давай подумаем, как самим исправить сделанное. Мы, конечно, можем поправить вас официально. Но зачем это вам? Это уже, как говорится, щелчок в нос. А вы люди взрослые, серьезные, ответственные... Сами умеете исправлять свои ошибки. Поговори с членами бюро... А потом съезди к Карначу, пока его не переманил кто-нибудь из добрых соседей. Такие кадры на земле не валяются. Он у себя на даче. Кстати, знаешь, что он хворал? Конечно, знаешь. Попроси его вернуться.,.
- Попросить? - прошептал Игнатович и сам испугался, что так нелепо выдает себя и так нерешительно, как школьник, держится. Нет, он будет спорить, не соглашаться! Пускай возвращают Карнача, но баз него! Он не пойдет на такое унижение!
В голосе Сосновского послышался смех, этот старый зубр и по телефону видит каждый его жест, выражение лица.
- Ладно. Разрешаю. Попроси от моего имени. Так тебе будет легче. Договорились? Алло! Ты слышишь?
- Я слушаю, Леонид Минович.
- Значит, договорились. С умным человеком легко говорить. Ну, будь здоров. Смотри телевизор. Алло, алло! Между прочим, насколько мне известно, коровы у него на даче нет. И самогонного аппарата тоже. Учти это, когда поедешь.
Игнатович опустил трубку и какое-то время смотрел на нее.
Лиза, которая внимательно следила за мужем, по его коротким репликам поняла, о ком идет речь, догадалась, в каком духе, и, взволнованная не меньше его, нетерпеливо спросила:
- Что он сказал?
Герасим Петрович бросил трубку на рычаг и крикнул:
- Сказал, что ты и твоя сестра... - но увидел дочку и осекся.
А Марина поднялась, собираясь уйти к себе в комнату, и с язвительной улыбкой сказала:
- Говори смело, папа. У меня заткнуты уши. Герасим Петрович испугался сам себя. Выскочил в коридор, схватил с вешалки плащ, забыв шляпу, и выбежал на площадку; перепрыгивая через четыре ступеньки, слетел вниз. На улице жадно, словно вырвался из чадного помещения, полной грудью вдохнул влажный - с реки - воздух.
Вечер был чудесный. Весна. Можно и погулять, Полюбоваться городом.
1970-1974
Торговка и поэт
Повесть
Перевод Т. ШАМЯКИНОЙ
I
Отец Ольги был кожевником, из семьи потомственных минских кожевников, которые в давние времена выделывали кожи кустарно, а при советской власти работали на заводе.
Ольга в детстве не особенно любила отца, может, потому, что, когда он возвращался с работы, от него неприятно пахло; но боялась она отца меньше, чем матери: он никогда не ударил ее и даже ругал редко, вообще человек был мягкий, покладистый, не пил, как некоторые соседи, разве что в праздники или в гостях мог опрокинуть рюмку-другую, но всегда знал меру, пьяниц ненавидел, сына старшего невзлюбил, когда тот приохотился к проклятому зелью.
Михаила Леновича на Комаровке уважали, но считалось, что благосостояние семьи, даже значительный по тем временам достаток, вызывающий зависть соседей, держится не заработками кожевника, хотя мастер он хороший, а трудом и торговлей Леновичихи, известной тетки Христи, неизбранной, но общепризнанной старостихи всех комаровских торговок. Ее даже милиционеры боялись: друживших с ней она щедро угощала, тех же, кто стремился ущемить ее личные интересы или интересы всей "торговой корпорации", могла обесславить не на один рынок - на весь город.
Дом Леновичей в тихом переулке, очень грязном весной и осенью, выглядел не лучшим в этом районе стародавней частной застройки - обычный комаровский, почти сельский, деревянный дом. Однако дом этот ломился от добра: лучшая по тому времени мебель, ковры на стенах, одежда в трех огромных, как контейнеры, шкафах, различная посуда, швейная машина, два велосипеда, самовары... А сколько всего скрывалось в двух больших погребах и на чердаке! И все нажито Леновичихой, ее потом, мозолями, ее хваткой ловкой коммерсантки. "На заработки моего старика с голоду пухли бы", - подвыпивши, хвалилась Христя соседкам, а выпивала она чаще мужа: то кого-то нужно было "подмазать", то согреться зимней и осенней порой, когда от холода пальцы деревенели и не могли покупателю отсчитывать на сдачу медяки. Но и трудилась она, как невольница, рабыня. От темна до темна. При доме был неплохой огород, соток двенадцать. Комаровские огороды вообще славились не только до войны, но долгое время и после войны, пока вместо деревянных хибар не выросли многоэтажные здания - новый город.
Хозяйство тетка Христя вела на уровне высших агрономических достижений. Мало кто тогда имел теплицы, а у нее они были. Самые ранние редиска и салат на рынке появлялись на прилавке Леновичихи, и клиенты у нее были постоянные, сам Якуб Колас покупал, чем она часто хвасталась. Она первой выносила на рынок и огурцы, картошку, помидоры, одного разве только не умела - чтобы яблоки созревали раньше, чем у других. Но не только на огороде копалась она и на рынке простаивала, призывая покупателей и расхваливая свой товар остроумнее всех, - на ее звонкий голос, шутки, веселый смех действительно шли охотно. Дома ее поджидала еще одна забота - живность. В хлеву, в загончиках, всегда хрюкали два кабанчика, побольше и поменьше, одного закалывали - на его место тут же покупался подсвинок, конвейер не прерывался. Кудахтали куры, сердито бормотали индюки, а позже, когда по радио начали агитировать колхозников заняться кролиководством, Леновичиха завела кроликов и скоро убедилась, что это действительно выгодное дело - животные быстро плодятся и быстро растут, хотя, правда, мясо кроличье покупали неохотно. "Некультурные вы люди", - говорила она тем, кто, бывало, скалил зубы: "А не коты ли это, тетка?" Иногда хлестала и пожестче: "А такого дурака только котятиной и кормить!" Потом она договорилась и сдавала кроликов в столовую на Пушкинской улице, откуда брала помои для свиней, - в столовке студенты все съедят. В те предвоенные годы не очень сытно было.
Детей Леновичиха любила и жалела по-своему - тем, что жила, работала для них, не для себя, сама только в праздники позволяла себе нарядиться так, чтобы соседки лопались от зависти, а в будни ничем не выделялась среди других комаровских баб. Для них, детей, старалась накопить как можно больше добра. Во всем остальном была безжалостна. Работать детей заставляла, как только они становились на ноги. Первое, что Ольга помнила из детства, - это как петух сбил ее с ног, когда она кормила кур. Сколько же ей было, что петух мог свалить? Может, годика три, не больше.