Веселое апрельское солнце щедро заливало снега, каюр и его спутница надели темные очки, было жарко, и звонкая тишина удивляла, и казалось, что впереди - все хорошо, просто даже не думалось о том, что может измениться настроение, или измениться погода, или что-нибудь случиться с собаками.
Но Аттаукай все же спешил. Каким-то чутьем, почти интуитивно он стремился домчаться поскорей до перевала, преодолеть его, пока светит солнце и тихо. Возможно, дальние облака настораживали его, беспокоили…
Когда собаки легли на снег на перевале, Аттаукай неторопливо достал портсигар и закурил. Виолетта встала с нарт и немного прошлась размять ноги. Светило солнце, но оно было уже другим, морозным. Это ветер низин доставал до перевала.
- Смотри, - показал ей вниз Аттаукай.
Широко распластав крылья, на ветру лежал ворон.
А в распадке бушевала снеговерть, шла низовая метель, и в резких порывах тучи снега серебрились под солнцем. Ворон смотрел вниз, на землю, он был над пургой, и ему там не приземлиться. "Улетит на север, откуда пришли мы", - подумал Аттаукай.
Виолетта впервые видела это явление, ей было странно из затишья наблюдать пургу, пургу, залитую солнцем.
- Нам надо туда? - спросила она.
Аттаукай кивнул.
С юга шли тучи, и ветер - правда без снега - уже был на перевале.
- Тут тоже будет пурга? - спросила она.
Аттаукай кивнул. Разговаривать ему не хотелось.
Да и о чем разговаривать, если надо спускаться вниз, там хоть сопки немного спасут от ветра, а тут на перевале плохо будет и им, и собакам.
- Нам еще долго? - спросила она.
- Ага…
Он бросил папиросу.
- Держись крепче, вниз быстро поедем.
Он тронул собак, они встали, отряхнулись от снега, потянули. Нарта соскользнула и быстро, обгоняя собак, понеслась вниз. Аттаукай тормозил остолом. Упряжка нырнула в снежную пелену, куда-то сразу пропало солнце.
Отворачивая морды от ветра, собаки тяжело тянули нарту - тут, в распадке, уже успело намести, и снег был глубок. Аттаукай часто соскакивал с нарт и брел рядом. Он наклонялся, разгребал рукой снег, оглядывался по сторонам, силясь разглядеть очертания сопок. Вот так медленно, тяжело упряжка шла еще час. Распадок должен кончиться и вывести на лагуну, вот там-то и можно заблудиться, там равнинное место. Аттаукаю хотелось не прозевать момент, когда распадок кончится, и там сделать привал, перед равниной. Там можно найти укромное место и переждать, и он был озабочен сейчас одним - не прозевать последнюю сопку.
Его спутница сидела молча, нахохлившись. Она запорошена снегом, она спрятала лицо в малахай, закуталась, ничего не хочет видеть, так ей легче.
Часто собаки останавливаются без команды, и Аттаукаю приходится понукать их. Он понимает, они не хотят идти, они тоже хотят переждать.
Впереди затемнела каменная стена обрыва, Аттаукай узнал место - отсюда до конца распадка еще с километр.
Ветер усилился, казалось, он дует без всякого направления, со всех сторон, и даже сверху и снизу. Но холодно не было - мокрые апрельские пурги теплы.
"Интересно, куда же ворон в пургу девается? - подумал Аттаукай. - Куропатки - в снегу, и совы - в снегу - это он знал, и звери - в снегу. Но вот представить большую черную птицу в снегу он не мог. Не идет ворону прятаться в снегу, наверное, успевает он от пурги улетать в места, где ее нет. Я бы на его месте в райцентр улетел, - подумал Аттаукай и улыбнулся. - Хорошо бы сейчас повернуть нарты да вернуться… но не успеть… жаль".
Упряжка стала. Собаки выжидательно смотрели на каюра. Тот молчал. Собаки легли.
- Будем стоять тут, - сказал он Виолетте.
Она спустила шарф с глаз, посмотрела на Аттаукая:
- Зачем стоять? Надо ехать!
- Куда? - он развел руками. - Ты видишь?
Она попыталась всмотреться в снежную пелену, но не разглядела даже вожаков упряжки. Она заволновалась:
- Что ж теперь делать, Аттаукай, что делать?
- Ничего, будем ждать…
- Чего ждать, чего ждать, Аттаукай?
"Помолчала бы ты лучше", - подумал каюр.
- Ты забыл дорогу, да? Ты забыл?
- Это собаки забыли, а не я. Я просто ее не вижу, - вздохнул Аттаукай. Он ненавидел ее в этот момент.
- А как же быть, а? А?
Он молчал.
- Вечер ведь, уже вечер!
"Вечер не вечер - все равно". Он встал и пошел к собакам, чтобы не слушать ее разговоры. Они лежали, свернувшись калачиком, и были засыпаны снегом. Аттаукай дернул за потяг, собаки встали, отряхиваясь.
Ой взял одного из передних псов за ошейник, потянул за собой, развернул всех собак параллельно нарте, упряжка образовала вместе с нартой ломаный полукруг.
- Встань, - потормошил он Виолетту. - Надо походить немного, попрыгать. Ноги не мерзнут?
Она нехотя соскользнула с нарты.
Он перевернул нарту на бок. Разгреб рядом снег, постелил оленью шкуру, на которой сидела раньше его спутница. Небольшое укрытие готово - все было лучше, чем на ветру.
- Садись! - крикнул он, - а то наметет! Вот так… Хорошо? Совсем тепло и не дует, а?
Он старался придать своему голосу бодрости, чтобы она не ныла.
- Можно даже спать! - крикнул он сквозь пургу.
Ветер не утихал, и время близилось к ночи.
Вся эта история очень огорчала Аттаукая. Думалось ему, что пассажирка сердится на него и винит его во всем, хотя никто не виноват - ни каюр, ни собаки, разве что пурга. Но на пургу в тундре не сердятся - ведь это неизбежно: снег, солнце, мороз, пурга, - никому и в голову не придет сердиться на пургу.
"Интересно, а в Грузии бывает пурга?" - думает Аттаукай и вспоминает бабку. Сидит, наверное, сейчас в пологе, тепло ей, балагурит с пастухами, перемывает Аттаукаю косточки. Вот уж эти старухи!
- Эй, вставай! Попрыгай немного! - тормошит он спутницу.
- Нне… ххочу… - отвечает она дребезжащим голосом, и каюр понимает - его спутница плачет.
- Плакать… плохо… - говорит он ей, кричит ей прямо в ухо, больше он не знает, как успокоить.
- А-аа… мне страшно, Аттаукай… мы замерзнем… а-аа… давай ехать, Аттаукай, миленький, давай поедем, я твоей стану, когда приедем, Аттаукай… как жена буду…
"Какомей! - ужаснулся он про себя. - Что она говорит!"
Не было еще в его селе случая, чтобы русская женщина вышла за чукотского мужчину. Вот в соседнем селе было, а у них - нет. Потому что ни одной одинокой русской в селе не было, все приезжали замужние. Вот уж удивятся - Аттаукай привез русскую жену! Вот председатель удивится! Скажет: ай да парень Аттаукай! Вот молодец.
Но от этих мыслей его отвлек плач Виолы, ее причитания.
Она отвернулась от ветра, спрятала лицо где-то у него на шее и ныла прямо в ухо:
- Аттаукай, миленький… спаси меня, спаси… женой буду… давай поедем, ну постарайся, а то погибнем, погибнем мы здесь!
- Да, да, поедем! - испугался он и начал ее успокаивать. - Вот стихнет чуть, звезды будут, хоть одна… и поедем, - сегодня приедем, не бойся… Уф!
Он перевел дух - никогда Аттаукай не говорил сразу так много.
Под вой пурги он долго размышлял о перспективах, неожиданно свалившихся ему на голову. Конечно, думал он, она хоть и русская, но со временем привыкнет, учительница все же, с понятием должна быть. Ну, а отец не одобрит его выбора, это факт, и старуха тоже, будет издеваться и над ним, и над неумелой женой. Молода она больно, это плохо. Но это пройдет, привыкнет. Рожать ей надо, и все будет тогда у них хорошо, решил Аттаукай.
…Где-то во второй половине ночи в снежных разрывах замелькали звезды и просматривались темные бока сопок. Можно ехать, решил Аттаукай и поднял собак…
По-прежнему сильно мело. Утром собаки дотащились до дома Аттаукая. Пить чай Виолетта не стала, тепло свалило ее, и она проспала весь день, до вечера.
Поздно вечером в гости пришел председатель. Все втроем пили чай, председатель хвалил здешнюю жизнь, успокаивал молодого специалиста. Молодой специалист рассказывал про дорогу - как было страшно и каков молодец каюр, а каюр улыбался и молчал, и думал о том, что пора бы ей уже объявить о своем решении, а председателю тогда можно бы их и поздравить. Но она молчала, как будто никаких слов, никаких обещаний в пургу не было, и это тревожило Аттаукая.
- Комната большая, ночуйте пока здесь, - сказал председатель, прощаясь, - а завтра девушки приберут вашу квартиру.
- Да нет, я бы сама, - встрепенулась Виолетта.
- Ничего, ничего, вы у нас пока гостья. До свидания!
Аттаукай дал ей чистое белье - его много осталось еще от жены, а сам прилег на полу на шкурах. Но Виолетта легла не раздеваясь, и это, понял Аттаукай, знак недобрый.
Напоминать ей о ее словах он не стал. Ведь если он никогда не забывает о том, что говорит, - почему она должна забывать? Здесь, в этих краях, никогда никому ни о чем не напоминают…
Вздохнул Аттаукай, налил чаю, попил, покурил.
Всю ночь он ворочался на шкурах, спал беспокойно, давно в его доме не ночевала женщина - было ему как-то не по себе.
Утром он не обнаружил Виолетты. Посмотрел на кухне - чемоданчика ее тоже не было.
"Все женщины одинаковы, - горестно подумал он, - ни одной верить нельзя".
Пошел он за нарядом к председателю.
- Заходи, Аттаукай, заходи! Как ты думаешь - последняя это пурга, а?
- Ко-о… может, последняя…
- Я думаю, последняя, май все же на носу… Ну, еще пара майских пург, и все - будет весна… да?
- Да.
- Но ты можешь увидеть лето раньше. Цветочки, фрукты, ягоды, продукты.
- Как? - удивился каюр.
- За хорошую работу решили мы дать тебе путевку на материк. Там уже лето. Езжай куда хочешь…
- Куда путевка?
- Сам выбирай - одна в Ялту, другая - Карпаты… Есть желание? - спросил председатель.
"Сердце - всегда сборище больших желаний", - вспомнил Аттаукай тундровую пословицу и промолчал.
Аттаукай покачал головой:
- Весной охота хорошая. Надо охотиться…
Он тихо ушел, а председатель вздохнул и снова уткнулся в бумаги.
Но в дверь постучали, и на пороге снова появился Аттаукай.
- Передумал? - спросил председатель.
- А в Грузию путевки есть? - спросил Аттаукай.
- В Грузию? На Кавказ, что ли?
- Ага…
- Зачем тебе на Кавказ, Аттаукай?
Тот молчал, переминался с ноги на ногу. Мысленно он уже был там, в горах, на лихом коне. Вот он влетает в стойбище, и самые красивые горянки бегут ему навстречу. Он хватает одну, заворачивает в шкуру и бережно кладет на коня. Потом раздумывает, хватает еще одну, осторожно заворачивает и кладет рядом, это для Кляуля. Когда он через пятнадцать суток вернется в тундру, ему тоже понадобится жена. Всегда надо помнить о товарище.
От этих мыслей его отвлекает усталый голос председателя:
- Я позвоню в район… узнаю… ишь ты, на Кавказ захотел, будто тут гор нет. Вон их сколько, забирайся на любую!
Аттаукай улыбнулся и ушел. Конечно, размышлял он, если председатель достанет путевку, придется пропустить один раз охоту, ничего не поделаешь, есть дела поважнее.
Праздник Луны
Приключения всегда говорят о том, что ты чего-то не можешь, а мне хотелось быть опытным тундровиком.
Тогда, во второй раз, мы были вместе с Нанывгаком. Мы прижались друг к другу и курили. Снег совсем засыпал нас, яму под нартами мы выкопали хорошую. Пурга бесновалась где-то над нами.
Было тепло.
Со стариком мы старые друзья. И вообще, когда сидишь под снегом, всегда говоришь правду. Я рассказывал о Ней. О том, что это лучшая женщина в мире.
Старик молча кивал головой. Это он знал лучше меня: месяц назад Нанывгак похоронил Ильмытваль - свою единственную на этом свете женщину. Оставила она ему четырех дочерей.
В прошлом году Ильмытваль узнала, что у меня родился сын, и спросила, когда Она и сын приедут с материка. Я сказал, что осенью. Осенью Она и сын действительно приехали. Парень был уже большой - месяцев семь.
Вечером Ильмытваль и с ней две старухи пришли ко мне в гости. Сначала мы пили чай и обсуждали поселковые дела. Затем они спросили, где сын? Я провел старух к нему.
Сын не спал. Он стоял в кроватке, вцепившись ручонками в ее спинку, и с удивлением глядел на старух.
Они сели прямо на пол. Ильмытваль вышла на середину комнаты, запела и, припевая, стала танцевать. Это был древний ритуальный танец. Песня посвящалась моему сынишке.
Старухи подпевали, раскачиваясь, и хлопали иногда в ладоши.
- Ты понимаешь? - спросила Она.
- Да.
- Переведи, пожалуйста.
- Она поет, что его ждали долго, вот уже наупечвак стали ванкачкорами… ну, то есть годовалые важенки превратились в двухгодовалых. Еще она поет, что он хороший мальчик и белый-белый, как снег. А глаза, как у нерпы. Она желает вырасти ему охотником, метким охотником, и видеть далеко, как ворон. Она поет, что он не будет бояться ветра, если станет морским охотником. Что у него будут хорошие собаки, а если не будет собак, то их даст Нанывгак.
Она поет, что сама сочинила эту песню, как учил ее отец. А лучше всех песни сочиняет Нанывгак. Он тоже споет, когда маленький белый человечек первый раз выйдет на охоту…
Ильмытваль кружилась, раскинув руки, подражая полету ворона, мягко, неслышно прыгала, а руки ее и пальцы не знали покоя ни секунды.
- Ну-ну, дальше, переведи, - торопила Она меня шепотом.
Я рассмеялся:
- Если кое-что перевести на русский - получится ругательно. А по-эскимосски очень ласкательно. Теперь ты понимаешь?
Она кивнула. А Ильмытваль продолжала петь и танцевать.
Я до сих пор помню эту мелодию. Я медленно насвистываю ее, и Нанывгак внимательно слушает.
Я не вижу его лица, но знаю, что он улыбается. Он узнает песню. Ему приятно, что об Ильмытваль говорят доброе.
Ведь каждому приятно, когда о любимом человеке говорят хорошее.
Мы не знаем, когда кончится пурга. Это сейчас я знаю, что мы просидели в снегу больше суток, но тогда мы не знали, сколько нам еще сидеть.
Старик обнимает меня. Мы, как наши собаки, стараемся прижаться друг к другу плотнее, стараемся вобраться в себя, стараемся стать меньше.
Потом он мне говорит, что я могу спать, что он спать не будет, а потом, когда ему будет совсем трудно, спать будет он.
Я соглашаюсь. Один должен дежурить. И когда мне кажется, что я вот-вот увижу один из двух снов, которые вижу всю жизнь, я слышу, как Нанывгак говорит:
- Мы вернемся… поедем стойбище… праздник Луны… я приглашаю тебя.
Я просыпаюсь как от удара. Еще никому из русских не удавалось присутствовать на празднике Луны.
Это самый большой подарок для меня. Мне хочется плакать, мне хочется немедленно сделать старику что-то доброе.
Но я сейчас ничего не могу. И тундра, и снег, и пурга, и собачки, спящие тревожно, - все это дом старика, и здесь он сильнее.
…Яранга, в которой мы остановились, была самой большой.
Вечером сюда, на праздник Луны, пришли гости - жители стойбища. Нанывгак встречал всех и усаживал каждого на свое место.
Родственники Нанывгака - женщины - пришли с украшениями на головных уборах. К кожаной ленточке головной повязки был привязан кусочек шкуры оленя с длинным ворсом. Я догадался, что эти кусочки с шеи оленя.
Мужчины были в вышитых плащах из вымороженных моржовых кишок, все женщины - в вышитых торбасах и новых керкерах.
Каждому, кто участвует в празднике, были розданы маленькие весла, величиной в три-четыре спички. Каждому была дана чашка с кровью. Я тоже получил веселко и чашку с кровью. И деревянную кисточку. Я сидел и молчал.
Я решил делать то же, что и все.
Зажгли большой жирник.
Вышел незнакомый мне старик, взял бубен, стал у входа в ярангу и начал петь. Он пел и плясал. Плясал тихо и осторожно, чтобы никого не задеть: ведь нас в чоттагине набилось много.
Все, кто был, ему подпевали. И рисовали кисточками на лопастях веселок. Я не знал, что рисовать. Я стал подглядывать.
Я видел, что рисуют сопки, оленей, собак, солнце, ярангу, незамысловатые орнаменты. Нанывгак был грамотным, и он просто поставил свое имя и повесил веселко высоко над головой на заблаговременно натянутую нерпичью сеть.
Только сейчас я понял назначение веревочки у маленького весла. Я обмакнул кисточку в чашку с кровью, нарисовал кита, курящего трубку, я часто его рисовал, и старику этот рисунок нравился, потом начертил свое имя и повесил веселко над головой рядом со стариковским.
В жирник добавили жира, и стало светлей. Я увидел вдруг, что вокруг главного столба, на котором держится яранга, привязаны большие весла, настоящие, с которыми выходят в океан. От столба в свободный угол, не занятый людьми, тянулась большая продолговатая куча. В ней я различил черепа моржей, нерп, зайцев, песцов, был и медвежий. Куча угадывалась и за стенами яранги. Это была годовая охота. И песни были во славу будущего сезона, во славу удачливых, я эти песни помню.
Самых удачливых я знал. Они приносили маленькие рейки, обтянутые шкурой, игрушечные вельботы и складывали их у основания столба, на котором висела нерпичья сеть и вокруг которого были привязаны настоящие весла.
Певцы сменяли друг друга. Когда они уставали - пели женщины.
Было много еды. Те, кто приходил с посудой, набивали посуду мясом и уносили в другие яранги тем, кто не может прийти на праздник.
Гости сменяли друг друга. Было много песен. Из песен я понял главное, что знал и раньше: удача одного - удача всего стойбища, а беда одного - горе для всех.
Здесь, на эскимосском побережье, никогда не было плохих песен, не было плохих обычаев, наверное, не было и плохих дел, или просто о них я еще не знал.
На третий день праздника пел Нанывгак. Я ждал его песен. Я знал, что каждой своей дочери колыбельную сочинил он сам. И у каждой это была только ее песня и на всю жизнь. И каждой из них он дарил колыбельную в честь одного из четырех ветров. Назывались колыбельные по имени ветров: Эйгынлин - северный, Керальгин - западный, Никеен - восточный, Ыненнан - южный. И дочери, давно имеющие целый выводок детей, сидели тут же и подпевали.
По улыбке Калянтонау - самой старшей - я понял, что эта колыбельная принадлежит ей, это песня, посвященная северному ветру Эйгынлин.
О северном ветре, о северном ветре…
У-у-ахх! У-у-ахх!
Я вечером эту песню услышал,
А с этой песней вечером
К нам в ярангу пришла новая девочка.
И с этого времени это ее песня.
А эту девочку зовут Калянтонау,
Видно, прислал нам ее келе.
Вырастешь - пой сама эту песню
И берегись северного ветра…
У-у-ахх! У-у-ахх!
У-у-ахх! У-у-ахх!
Старик кончил петь и сел рядом со мной у жирника. Гости все еще продолжали тянуть напев.
Женщины принесли нам много мяса. Я выбрал сердце, язык, два ребра, остальное пустил по кругу. Старик макал мороженое моржовое мясо в нерпичий жир.
Потом мы пили чай, а женщины поочередно пели, стараясь кокетничать или стесняться - я так и не понял.
И вышла Тагрына, младшая дочь.