Смеркалось, когда Пьера повели на допрос. Он увидел немецкого офицера, рыжего и безбрового, с отвисшим затылком. Немец жевал окурок погасшей сигары. У окна сидел господин Корно. Взглянув на Пьера, он улыбнулся: "Перестарались! Вот вам, господин майор, забавный казус: этот человек был певцом, а после бомбежек оглох и лишился дара речи. Теперь он не может даже мычать". Немец захохотал; его затылок трясся, как малиновое желе. "Глухой - это еще ничего, и Бетховен был глуховат, но певец на положении рыбы - это действительно забавно". Он гаркнул: "Рихтер!" А господин Корно, продолжая беседу, сказал: "Я начал бы список с Леруа. Что касается Гижеля…" Вошел Рихтер, и Пьера выпроводили.
Следовало поспешить домой, успокоить Мари. Но Пьер побежал на окраину, где жил Леруа. Увидев инженера, он крикнул: "Бегите!" Леруа было некогда думать, почему глухонемой заговорил. Да и Гижель не стал расспрашивать Пьера, кто его вылечил.
Пьер вбежал в кафе "Кадран", где по вечерам собирались рабочие мебельной фабрики. Не глядя ни на кого, он крикнул: "Кто не поладил с этими господами, уходите!" Наступила тишина. Одиноко прозвучал голос хозяйки: "Господи, да ведь это глухонемой!.."
А Пьер уже спешил к Мари. Теперь он ей скажет все.
Он ничего не сказал: его задержали, когда, волнуясь, как перед первым свиданьем, он поднимался по винтовой лестнице. В комендатуре его долго, угрюмо били. Он молчал. Когда его привели к рыжему немцу, он не походил на себя. Его чистое светлое лицо, к которому так шла фрачная манишка, превратилось в сгусток крови. Немец сказал: "Вы плохой актер, вы не сумели доиграть до конца. Может быть, вы расскажете о покушении на улице Сен-Флор? Или вы еще намерены прикидываться глухонемым?"
Пьер улыбнулся. Так он улыбался, когда пел песенку о цветущей вишне. Нестерпимой была эта улыбка на изуродованном лице. Немец отвернулся. А Пьер сказал: "Нет, теперь я могу говорить. Я только не знаю, о чем вы меня спрашиваете? Я не был на улице Сен-Флор. Вы меня принимаете за героя, а я не герой, я маленький актер, я исполнял куплеты. Конечно, в Париже поют лучше, но, когда я пел, люди смеялись и плакали. Это были обыкновенные люди, и в те времена они были счастливы. Они работали, ревновали, ссорились, но все-таки они были счастливы. Они приходили вечером в театр, и вот я, маленький актер, я им пел о вишне, о любви, о счастье. Я только чувствовал, что у меня срывался голос. Сударь, это и есть искусство. Как я мог петь перед вами? На улице Сен-Флор были другие - лучше меня. Хорошо, что вы их не поймали. А меня вы можете убить, я ведь только актер…"
Его били всю ночь. Теперь он не молчал; но все, что он говорил, выводило из себя палачей: они думали, что он прикидывается. Он вспоминал то высокий вяз, то прядь волос на лбу Мари, то музу, которая выплакала свои мраморные глаза.
Когда его повели на казнь, он зажмурился и громко запел:
Я хотел бы сказать про ласку…
А кругом цвели цветы Франции - маки, ромашки, васильки.
Марго
Звали ее все Марго. Она, кажется, сама не помнила, что в ее бумагах значилось: "Маргарита-Луиза Монробер". Хозяйка шляпной мастерской говорила: "Марго, сделайте модель позабавней - это для той сумасшедшей американки". Старик почтальон улыбался: "Вам письмо еще не написали, мадемуазель Марго". И бедняга Жан, сжимая теплую доверчивую руку девушки, вздыхал: "Марго!.. А Марго!.."
Вздернутый носик, маленький круглый рот, вишневый от помады, смешливый взгляд, на лбу челка. Мало ли таких мастериц в Париже? Но Марго всем нравилась. Когда она шла по улице, прохожие оглядывались, а угольщик Жюль щелкал языком: "Ну и шельма!.." Консьержка, сварливое существо с рыбьими глазами и с пальцами, похожими на вязальные спицы, попрекала своего мужа: "Перестань пялить на нее глаза…"
Все это было давно: до войны. Иногда Марго снится веселая толпа, визг, карусели, хризантемы, голубые сифоны и певец, который на площади Итали поет: "Париж, моя деревня"… Просыпаясь, Марго долго трет кулачком глаза, а потом плачет. По улицам ходят солдаты в серо-зеленых шинелях, злые и чужие, нет сил сказать - до чего чужие. Зачем они пришли? У немцев тяжелые башмаки, и они ступают, как будто хотят вытоптать синий асфальт. А Жан - в плену. Старик почтальон, виновато улыбаясь, говорит: "Мадемуазель Марго, письмо немцы съели". Жюль стал скучным и чистым. Вывеска "Уголь" осталась, но угля нет. Консьержка даже перестала пилить мужа. Только хозяйка мастерской не унывает: "Марго, нацепите что-нибудь такое на зеленую шляпу. Это для жены немецкого полковника".
Марго думает: где же Париж? Все на месте: и улицы, и каштаны, и церковь Мадлен, и кафе "Рояль". На террасе немецкие офицеры пьют коньяк, хохочут, пишут открытки. А Парижа нет. И Марго нацепляет оранжевый бант на шляпу: это для жены немецкого полковника.
Люси спрашивает:
- Что грустная? Думаешь о Жане?
- Нет. Я ни о чем не думаю.
Хозяйка жалуется:
- Ходят без шляп, как в Испании… Не знаю, что с нами будет?
Марго отвечает:
- Выживем. Или умрем.
Ей двадцать лет, но она рассуждает, как бабушка.
Вечером она подымается к себе. У нее комната под самой крышей: душная, раскаленная клетка. На столе золотая корона из бумаги: подарок Жана. Это было на масленой перед войной. Они танцевали до утра… А на стене яркие открытки, виды Парижа: несутся красные машины, бьют фонтаны и треплется трехцветный флажок.
В горячий вечер августа Жюль зазвал ее к себе. Она не хотела идти. Жюль подмигнул:
- Ты такое услышишь…
Жюль угостил ее шоколадом и ликером. Откуда только раздобыл? Она выпила рюмку, и вдруг ей стало смешно: ведь был Париж, она танцевала с Жаном, пила ликер. Ничего больше нет. Она выпила еще рюмку. Жюль поспешно ее обнял. Она покачала головой:
- Не нужно.
Он смутился:
- Ждешь Жана?
- Нет. Я больше ничего не жду. Знаешь, Жюль, я любила целоваться. А теперь нельзя. Теперь у меня нет сердца… - Она вдруг вспомнила: - Ты звал меня что-то послушать?
Он посмотрел на часы:
- Через пять минут… Садись сюда, а то не услышишь: они глушат. Я тихо пускаю. Соседей нет, но все-таки страшно - вдруг пронюхают.
Раздался смутный вой, как будто где-то очень далеко кричала сирена. Потом проступили слова: "Армия Свободной Франции…" Марго удивленно наморщила лоб:
- Какая армия? Ведь армии давно нет…
- Слушай…
Марго припала к деревянной коробке: "Боритесь с немцами… вредите… уничтожайте…"
- Жюль, зачем это говорят?
- Чтобы боролись.
- А ты?..
Он рассердился:
- Я слушаю радио, это уже кое-что. Только смотри - никому ни слова.
Два дня спустя, увидев Марго, Жюль обомлел. Глаза ее лучились, вишневый рот выделялся, как свежая рана. Жюль в злобе спросил:
- Значит, сердце нашлось?
- Нашлось.
Перемену заметили и в мастерской, дразнили, допытывались: кто? Марго отшучивалась. Так продолжалось несколько дней: Марго цвела, а Жюль, мастерицы, кумушки ломали себе голову: с кем она спуталась?
Тайну раскрыла консьержка. Рано утром, потрясая шваброй, она в десятый раз рассказывала:
- Нет, вы никогда не догадаетесь… это такая дрянь, я что-то почувствовала, встала… И можете себе представить - это был немец, настоящий немец…
Соседки негодовали.
- Подумать только!..
- Он в плену, а она не скучает…
- Таких скоро высекут, разденут и высекут, как в восемнадцатом.
Жюль, увидев Марго, сказал:
- Вот для кого твое сердце?
Она спокойно ответила:
- Да. Для него.
Консьержка караулила всю ночь, подымалась по лестнице, прислушивалась. В комнате Марго было тихо. Утром девушка, как всегда, пошла в мастерскую. Хозяйка уже знала о ночном происшествии. Поджав лиловые губы, она сказала:
- Говорят, что Марго нашла себе покровителя.
Все мастерицы смотрели на Марго. Она ничего не ответила. Из мастерской она пошла в кафе "Рояль". Там ее и схватили. Она пила коньяк с немецким офицером и задорно улыбалась. Полицейские сжали Марго руки.
Напрасно офицер запротестовал: "Это очень хорошая девушка", - полицейские поспешно втолкнули Марго в машину.
Они долго подымались по узкой винтовой лестнице. Полицейский спросил:
- Где выключатель?
- Лампочка разбита.
В комнате было нестерпимо душно. Полицейский судорожно зевнул. В окно была видна желтая ущербная луна. Полицейский посветил карманным фонариком. Стол, на нем лоскутки, крошки хлеба и большая золотая корона. На стене цветные открытки. На кровати спит немецкий офицер. Полицейский поднес фонарик к лицу и сразу отдернул руку: тонкая полоска засохшей крови шла от рта до пола.
- Ножом?
Марго покачала головой:
- Нет. Я взяла у консьержки молоток, я сказала, что нужно прибить штору - пропускает свет. Ножом - это после… Мне показалось, что он дышит, тогда я перерезала шею. Молоток я отдала, а нож не тот, что вы взяли. Этот - чтобы резать хлеб - он в шкафу…
Допрашивал ее полковник, седой и голубоглазый. Он все время глядел на свои длинные отполированные ногти. Черт знает что, эта девчонка ему нравится! Настоящая парижанка… Он отгонял от себя эти мысли. Он спрашивал с подчеркнутым равнодушием:
- Женщина Манробер Маргарита-Луиза, расскажите, как вы совершили преступление?
- Я уже говорила… Сначала он не хотел идти, говорил, что лучше в гостинице. Но я ему сказала, что я не такая, что я не за деньги, а от чувства. Он пошел за мной. В комнате он хотел меня обнять. Я вырвалась. Он нечаянно разбил лампу. Видно было едва-едва - луна, но окошко маленькое. Я сказала: "Лежи тихо, я сейчас разденусь"… Я взяла молоток и очень сильно ударила - по голове. Потом я испугалась, что он очнется. Я его резала, долго резала, пока не рассвело.
- Вы знали прежде лейтенанта Эрнста Шульпе?
- Нет, я познакомилась с ним в тот вечер. Я увидела, что стоит офицер, и улыбнулась ему. Он предложил пойти с ним в кафе. Я пошла.
- Зачем вы на следующий день после совершенного преступления заговорили с капитаном Рудольфом Зейером?
- Я не знаю, как его зовут. Он сидел в кафе. Я хотела увести его.
- К себе?
- Нет. В гостиницу.
- Зачем?
- У меня был складной нож. Его отобрали полицейские…
Полковник не выдержал и посмотрел на Марго. Она улыбалась. Он сказал:
- Вы производите впечатление душевнобольной.
- Я здорова.
- Тогда зачем вы это сделали?…
Вы сами сказали… Я - Маргарита-Луиза Монробер. А тот был немец. В кафе сидел немец. И вы - немец. Я знаю, что где-то есть армия. Но я не умею воевать. Я обыкновенная мастерица. Я сделала, что смогла.
Полковник больше ее не слушал. Он крикнул: "Увести!" - и подошел к окну. Он долго глядел на желтый обломок луны и повторял: "Сумасшедшая". Ему было не по себе.
Марго повели на казнь ранним утром, когда в серо-розовом тумане едва обозначились далекие дома с прикрытыми ставнями и несколько чахлых, как бы обглоданных деревьев. Ей хотелось еще раз взглянуть на Париж, но она вздохнула: Парижа нет. Может быть, он в плену, как Жан? Или за морем, где армия? Она вспомнила школьную книгу; сейчас нужно петь "Марсельезу", но она не знает слов, а нужно петь - не то они подумают, что она боится. И Марго запела: "Париж, моя деревня…" Фельдфебель крикнул: "Петь запрещается!"
Кругом серо-зеленые. Ни одного француза… Испуганный топотом солдат, с дерева поднялся воробей. И Марго, шевеля губами, попрощалась с ним: "До свидания, милый".
Гордость
У Маши не было подруг; ее считали заносчивой. Леля Голованова говорила: "Не выношу зазнаек". Была она красива беспокойной красотой: крохотный, чуть приоткрытый рот, изумленная дуга бровей, а глаза то свинцовые, как море в непогоду, то ярко-зеленые. Гадали, с кем она водится; ведь никогда не покраснеет, не проговорится. Квартирная хозяйка, Аглая Никитична, удивлялась: "Почему Машу ругают?.." Но где было понять старухе бури молодости? Маша и в институте оставалась одинокой. Может быть, ей завидовали? Или не умела она раскрыть свое сердце? Некоторые находили ее неискренней, другие - пустой; были и такие, что говорили: "Лучше с ней не знаться".
Немцы подошли к городу внезапно. Выбраться было трудно, но многие выбрались. Маша осталась. Всю ночь город томился. Ветеран гражданской войны, слесарь Стеценко, проклинал судьбу: болезнь приковала его к постели. Он говорил Павлику: "Неужели впустят?.." Рыжий Ковалев, карлик с лицом, похожим на гипсовую маску, ждал немцев, как нечаянное счастье: он хотел отомстить людям и судьбе. Аглая Никитична выволокла из сундука иконы, сожгла тетрадки внука и сказала Маше: "Не волки… Как-нибудь переживем".
Утром прошел слух, что немцев разбили возле Степановки. Ковалев стал жаловаться на болезнь: "Я первый уехал бы, только на ногах не держусь". Павлик кричал: "Замечательно! Еще не то будет!.." А под вечер пришли немцы. Ковалев ухмылялся: "Видали? Нет, немцы - это немцы. Точка". Выглядывая из окон, женщины шептались: "В институт зашли… К Селезневой… К Никитиным… Смотрят, какие дома получше…" Ночью стреляли, и Аглая Никитична поспешно крестилась.
Ковалев стал бургомистром. Он выдал Стеценко, старика Никитина, комсомолку Рублеву. Комендант Зольте сказал: "Вы человек маленького роста, но большого ума", - и засмеялся. Ковалев въехал в дом доктора Цигеля; он возмущенно рассказывал: "Считался лучшим врачом, а ни картин, ни хорошей посуды…" Почет не пошел впрок Ковалеву, он исхудал, говорил, что пошаливает сердце, а хорошего врача нет. Павлик рассказывал, что когда специалиста по сердечным болезням старика Цигеля вели на казнь, он крикнул Ковалеву: "Умру, а ты, гад, сдохнешь!" Павлика немцы повесили на Базарной площади. Управдом Замай, в прошлом растратчик, выпросил кусок веревки. Он играл каждый вечер в железку, крупно играл и так при этом потел, что промаслил колоду.
Учителя Шаповалова застрелили за то, что он не поклонился офицеру. Мартьянову схватили: увидав труп Шаповалова, она заплакала. У нее в сумке нашли фотографию моряка. Комендант Зольте спросил: "Муж?" Мартьянова покачала головой. Зольте засмеялся: "Любовник?" Тогда она подошла к Зольте и плюнула ему в лицо. Ее засекли и, мертвую, повесили, надписав: "За бандитизм". Сосед Мартьяновой, бывший научный сотрудник Аграмов, суетился: "Комод у нее хороший, комод тащите сюда…" Аграмов теперь торговал на базаре венгерским коньяком и сульфидином; он обзаводился мебелью, говорил: "Выражаясь по старинке, переживаю период начального накопления". Палий как-то сказал Аграмову: "Низкая вы тварь, Иван Георгиевич". Палий ночью расклеивал на заборах рукописные листовки: "Москва победит".
Комендант Зольте считал себя психологом. Он поучал своих подчиненных: "Во Франции я щеголял остроумием и пил вино, а здесь я пью водку. Русские любят, чтобы им залезали в душу. Мы здесь не на день и не на год. Чтобы освоить эту страну, нужны виселицы и патефоны".
Когда-то Ковалев, осмелев, попросил у коменданта машину: "Неудобно - бургомистр ходит пешком". Зольте ответил: "Машины для немцев. Но почему бы вам не обзавестись пролеткой? Я за традиции…"
Зольте славился своей распущенностью, он шутил: "Даже Марс попался в любовные сети, а я только слабый последователь Марса". Он попробовал ухаживать за студенткой Бахрушиной. Она ему ответила: "У меня брат в Красной Армии". Зольте ее отослал в Германию. Леля Голованова оказалась сговорчивей. Зольте пригласил ее в офицерский клуб, угощал шампанским, после каждого танца целовал руку. Леля потом говорила: "Глупо валить всех немцев в одну кучу! Этот Зольте удивительно милый".
Маша служила в комиссионном магазине, разбирала залатанные наволочки, склеенные тарелки, которые в десятый раз меняли владельцев. Когда ее спрашивали, как ей живется, она отвечала: "Спасибо". Соседки подозревали, что она обзавелась немецким покровителем. Однажды в магазин зашел Зольте. Он не смотрел ни на вазы, ни на старые готовальни. Он смотрел на Машу. "Доброе утро, барышня!" Она не ответила.
Под вечер пришла Леля: "Комендант тебя приглашает в субботу на вечеринку". Маша упиралась: "Мне надеть нечего… Я и танцевать не умею…" В конце концов она согласилась, и тогда Леля злобно прошипела: "Ты напрасно набиваешь себе цену, немцев ты не проведешь".
Зольте был с Машей подчеркнуто вежлив; сказал, что счастлив познакомиться с "настоящей русской феей". Комплименты его не отличались разнообразием: Леля в свое время была тоже названа феей. Но на этот раз Зольте был особенно возбужден: его потрясла красота Маши, ее гордость, отрешенность. Она как бы не замечала его слов. В следующую субботу он снова заговорил о своих чувствах. Маша молчала. Он раздражился: "Я не люблю чересчур гордых женщин". Она ответила: "Я не претендую на вашу любовь". Он решил выждать еще неделю: третья атака бывает решающей.
У Зольте было немало забот помимо Маши. На Московской улице убили писаря комендатуры. В офицерском клубе была обнаружена мина замедленного действия. Ночью кто-то написал на здании института: "Красная Армия наступает". На базаре раскидали листовки. Зольте приказал обыскать все квартиры. Аглаю Никитичну выволокли из-под одеяла, она бормотала: "Бесстыдники!" Возле вокзала патруль задержал молодого человека. На нем нашли два маузера. Его били весь день, он молчал. Ковалев признал в нем бывшего студента пединститута Завадского. Зольте приказал повесить студента в сквере напротив театра. Маша стояла в очереди, когда провели Завадского. Он едва шагал, лицо его было в крови. Маша сразу его узнала: два года они учились вместе. Ей показалось, что и он ее узнал; их глаза встретились. Возле сквера Завадский громко крикнул: "Не верьте им! Скоро наши придут!" Немец его ударил, и он упал на мостовую.
Вечером Маша говорила Аглае Никитичне: "Вот это герой! Никогда не забуду, как он глядел… Когда-то с Лелей дружил. Вот подлая!.. А хуже всего, как я, - ни рыба ни мясо. Должно быть, я страшная трусиха. Будь я посмелее, давно ушла бы к партизанам. А я вот в их клуб хожу…" Аглая Никитична вздыхала: "Кому что отпущено, Маша. Ты не будь гордой, гордость - это черту радость. Партизаны - это не мы с тобой, это военные, у них ружья… Ты, Маша, себя береги, лучше уж умереть, чем с немцем спутаться…"
На следующий день в офицерском клубе была очередная субботняя вечеринка. Зольте отвел Машу в сторону: "Города я брал силой, а женские сердца нежностью. Я не хочу быть грубым, но вы меня измучили. Я больше не могу ждать…" Отвернувшись, Маша сказала: "Я живу одна…"