Женька, не имея ни времени, ни желания задерживаться, все сильнее нажимал на педали. Впервые в жизни он выполнял поручение, тем более почетное, что оно оставалось для него совсем непонятным. Он вез "бумаги". От отца к Зубкову. От Зубкова к отцу. Бумаги должны быть доставлены. Они будут доставлены!
По странному городу ехал в тот день этот мальчуган, Женя Федченко. В городе этом было многое, чему полагается быть в больших городах, в столицах. Огромные дома, гранитные набережные, каменные мостовые, чугунные мосты. Но в то же время можно было подметить в нем такие черты, какие путешественники встречают лишь где-нибудь в скалистых пустынях, в дебрях Азии.
Над бесконечным каменным лабиринтом Питера лежало в те дни необычайно чистое, именно пустынное небо. Ни дыма, ни пара, ни пыли.
Чистый, свободный ветер шумно проносился по опустелым перекресткам. Ветер этот свистел и гудел в холодных фабричных трубах; редко из которой поднимался тогда скудный дымовой султан. Самый воздух был необычайно чист, свеж, приятен. Но всего удивительнее, пожалуй, была тишина питерских улиц.
В городе, особенно к вечеру, особенно в центре, было тихо; так тихо, как в каком-нибудь музее. По рельсам не грохотали трамваи. По мостовой не дребезжали дроги ломовиков. Редкие прохожие шли неторопливо и задумчиво; они часто останавливались, переводили дух, отдыхали. Иные были необыкновенно худы, другие подозрительно, болезненно тучны; и то и другое - от голода. На ногах у некоторых были надеты вместо обуви деревянные дощечки, сандалии, хитро прикрепленные к ступне тоненькими ремешками. Можно было тогда, став на перекрестке каких-нибудь бойких путей - ну, скажем, у Пяти Углов, - простоять там полчаса и пропустить мимо себя не больше десятка пешеходов. Пройдет такой гражданин, и долго между домами раздается по пустой улице сухое пошлепывание деревянных подметок по каменным плитам.
Огромные окна магазинов также были повсюду пусты. Никто не торговал в них ничем. Лишь там и сям, на углах, в подвалах, виднелись какие-то лавки. Там тоже не продавали и не покупали ничего. Там "выдавали": хлеб, мыло, изредка керосин, совсем редко - какие-нибудь другие товары. Люди, отстояв положенное, уходили домой, унося на бережно согнутой ладони, как великую драгоценность, весь хлебный паек на два дня на семью. Мыло в ту минуту, когда его получали, имело вид гречневой размазни. Дома его клали на железную печечку-буржуйку или за трубу; тогда, дня через два-три, оно превращалось в сухой, твердый комочек, обращаться с которым надо было умеючи.
Да, огромный прекрасный город голодал. Нарушена была обычная его жизнь. И, безусловно, многие только это в нем и видели. Но тот, чьи глаза смотрели глубже, не были затуманены страхом, недоверием, насмешкой, тот видел и другое.
Он почтительно останавливался, когда мимо него, грохоча неуклюжими, огромными ботинками, одергивая гимнастерки, то слишком короткие, то чересчур длинные, проходил на строевое ученье рабочий отряд. Винтовки еще неловко лежали на плечах бойцов, штыки колебались еще вразброд, шаг сбивался. Но худые и бледные лица были решительны, мускулы на плохо побритых щеках гневно шевелились. И когда по самой пустынной улице издалека прокатывался "Интернационал", улица эта уже не казалась больше безлюдной. Ее словно заполняли бесчисленные толпы…
- Поют, голубчики наши! - говорили тогда друг другу пожилые женщины в очередях. - Нелегкое это дело - разутым-раздетым воевать… Ну да ладно! Только бы сил хватило выдержать. Справятся! Отобьются. Слыхала, что Ленин давеча на съезде-то говорил?
- Поют товарищи! - кривясь и пряча глаза, перешептывались другие. - Ничего, долго не попоется! "И кому же в ум придет на желудок петь голодный!?" Кстати: где у них головы, не понимаю! Хлеба, простого черного хлеба нет, а они монументы сооружают! Добролюбову, бурсаку этому, Генриху Гейне с какой-то радости… Видали, какой стадион изволили отгрохать на Елагином? "Менс сана ин брюхо пусто!"
- Да, да, на самом деле… Простите… А про очередную речь Ленина не довелось прочесть? Именно, именно: на съезде по внешкольному образованию! Это как же понимать прикажете? Гимназии по боку, реальные - по боку, и будьте любезны, свободные граждане, образовывайтесь внешкольно!
Да, город голодал, но на стенах его, на заборах - повсюду что ни день новые появлялись и цветные и обычные черные плакаты. Какие-то никогда не занимавшиеся этим художники, еще пять лет назад даже мечтать не смевшие о таких пламенных призывах, казалось, огнем и кровью набрасывали их. Они звали к победе, они звали к всеобщему счастью, к коммунизму. Они обещали людям такую радость, такую полноту жизни, такой свет в будущем, каких доныне не видывал мир.
В строгих аудиториях институтов и университета, в старых стенах академии царил холод. Нахохлившиеся профессора в шапках с наушниками, не спуская с плеч дорогих, еще новых, но уже последних шуб, дуя на коченеющие руки, писали свои формулы. Им внимали студенты, но не такие, как всегда. "Представьте себе… мой курс являются слушать… Мерзнут, дрожат, а слушают… И - кто же? Рабочие!!. Поверить трудно".
Город голодал, но театры были переполнены. Платных билетов не было. Потуже стянув кушаки, голодные артисты "даром" изображали древних царей, волшебниц, принцев и испанок перед такими же голодными даровыми зрителями. Певицы и певцы бесплатно пели великолепные арии; балерины выделывали сложные пируэты и удивлялись тому восторгу, той чуткости, с которыми их встречали и провожали. Кто? Они… рабочие… Представьте себе!
Ломились от публики и кино. Ничего, что не было никаких новых фильмов, что из месяца в месяц показывали все одни и те же глупые картины: "Мурочку-Манюрочку" - потрясающую драму в трех сериях; "У камина" - с участием чувствительной "красавицы Веры Холодной". Все равно каждый вечер из всех домов на мертвые, пустынные улицы высыпали худенькие, но шумливые девушки, большеглазые, голодные, но бойкие ребята.
Дома было темно, жутковато. Электричество не горело. Везде теплились крошечными огоньками "волчьи глазки" - сделанные из старых чернильных пузырьков ночники. А молодежи хотелось шума, толкотни, разговоров, света. И находились такие любительницы кино, которые успевали за один вечер просмотреть два, а то и три фильма.
Они возвращались домой совсем поздно, примолкнув. Гордый город революции был пуст и нем вокруг них. Недвижные громады тихих улиц строго молчали. Медный всадник над спокойной Невой блестел зеленоватой бронзой, простирая руку куда-то вперед. Может быть, он ободрял их, советовал не бояться жизни, когда она пугает, смело бороться с судьбой. Может быть, он удивлялся им!
Иногда вдоль забора кралась странная тень - это какой-нибудь нарушитель законов отломил доску с деревянного дома или выковырял несколько шашек из торцовой мостовой и нес их домой, чтобы сжечь в буржуйке.
А сверху на все это смотрела луна, то полная, то ущербная. Смотрела и удивлялась. Такого она еще никогда не видывала, небесная старожилка!
На улицах лежала глухая тишина. Тишина была и в темных домах. И вдруг где-нибудь далеко-далеко открывалась случайно дверь клуба или казармы. И тогда опять вдаль по безлюдным, гулким кварталам - с Васильевского на Петербургскую, с Литейного на Выборгскую, - не слабея, неслись, буравя ночь, гордые медные звуки:
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Да, удивительным городом был Петроград девятнадцатого года. А к вечеру двенадцатого мая Женя Федченко на своем чудном велосипеде оказался одной из его самых неожиданных диковинок. Он пересек город вдоль, из конца в конец. Многие видели его. Многие ему поразились. Сам же он не поражался теперь почти ничему. Он ко всему привык.
Ранним вечером он медленно ехал по бесконечному Шлиссельбургскому проспекту. Справа тянулись глухие красные стены складов. Слева шли ряды домов.
Недалеко от Обводного канала, там, где между зданиями видна Нева, он заметил возле панели дохлую лошадь. Несколько озабоченных людей, ловко действуя большими ножами, уже снимали с нее шкуру. Рядом стояла покрытая какой-то ветошкой тележка, а две или три тетеньки с корзинами сидели поодаль на краю тротуара, следя за их работой. Женя проехал мимо; никто даже не посмотрел ему вслед: все были заняты. Он миновал мостик через речку Монастырку - за ней едва зеленело одичавшее кладбище лавры, - свернул влево и, еле двигая ногами, выехал сначала на Старо-Невский, потом к громоздкому царю Александру Третьему, сидящему на бегемотообразной лошади среди площади перед вокзалом, и, наконец, на Невский возле Знаменской церкви.
Солнце уже опускалось за дома - где-то там, в конце великолепного проспекта, левее Адмиралтейства. Вдоль улицы, между трамвайными рельсами, то там, то сям лежали рядами высокие кучи мусора. Кое-где неизвестные граждане деловито скидывали такой же мусор на торцы с двухколесных тележек и тачек: его свозили сюда в те дни со всех ближних кварталов, из всех дворов; ночью подъезжали грузовые трамваи и забирали все это на свалки.
У домовых ворот, освещенные вечерним солнышком, сидели на скамейках люди, больше пожилые: они "дежурили". У некоторых за спинами небрежно висели на веревочках допотопные винтовки Бердана, другие были безоружны. Одни неторопливо беседовали друг с другом, другие важно читали газеты, третьи, откинувшись, облокотясь на ближние тумбы, мечтали, глядя на розовые облачка; но все делали что-нибудь.
Женщины что-то шили. На панелях девчонки рисовали кусками штукатурки хитроумные решетки для "классов". У Литейного довольно шумная ватага подростков играла в футбол мячом, сделанным, очевидно, из тряпок.
Откуда-то - кто знает откуда? - они вынесли на улицу такие стойки на крестовинах, на какие обычно в школах натягивают веревочные барьеры для прыжков. Обозначив ими ворота, они мирно "кикали", и это никого не смущало: не было ведь никакого риска, что их игру нарушит какая-либо повозка, автомобиль или трамвай…
В угловом доме было открыто окно второго этажа. На окне легонько трепалась по ветру беленькая занавеска, а из-под нее, из окна, остро пахло чем-то жареным.
Каждый, кто доходил по улице до этого места, вдруг замедлял шаги, точно его задерживала незримая рука. Некоторые, секунду спустя, вдруг хмурились и сердито уходили. Другие останавливались. Лица их принимали мечтательное выражение: определенно кто-то жарил там, наверху, что-то вкусное. Может быть, коржики из молотой картофельной шелухи?.. И кажется даже на рыбьем жире при этом жарил. Счастливец!
Женька тоже услыхал лакомый запах рыбьего жира. Во рту у него пересохло. Дальше терпеть было нельзя. Слезать, конечно, страшно (как потом опять сядешь?), но голод брал свое. А ведь под седлом, в домодельном багажнике, у него сохранялся еще завернутый матерью завтрак.
Он переехал наискось через перекресток и решительно остановился. Свой велосипед он приковал к медным поручням, бежавшим вдоль пыльных пустых витрин углового магазина. "Гастрономия. Фрукты. Вина. В. И. Соловьев" - золотились еще большие буквы над его окнами.
Рядом, на тротуаре, торчала, как огромный гриб с маленькой шляпкой, чугунная толстая тумба. Сев на нее, Женька не без колебания развернул тощий пакетик. Выезжая из дома, он решил не трогать завтрака - привезти его обратно целым. "Пусть останется нашим к ужину!"
Еще бы, немало добра: два ломтика хлеба почти с палец толщиною, смазанные топленым конским жиром, половина воблы с икрой и четыре темнокоричневых паточных конфетки-леденца! Если все это съесть одному!..
Несколько секунд он терзался надо всем этим, потом, не вытерпев, сунул в рот сухой, горьковатый и колючий, не похожий на хлеб кусок. Соленая вобла обжигала десны… Конфеты…
Понадобилось страшное усилие воли, чтобы не проглотить все сразу. Но Женя сделал это усилие. Он торопливо - только бы не передумать! - завернул второй кусок хлеба и два леденца в бумажку, сунул в карман… Вечером дома он их положит в шкаф на кухне. Мамка откроет шкаф и так и сядет: откуда? Вот счастье-то!
Он хотел уже встать, чтобы упаковать свои запасы снова в багажник, и в эту-то самую секунду его плеча коснулась чья-то рука. Вздрогнув, он обернулся.
Рядом с ним на панели - очевидно, подойдя от Загородного, - стоял среднего роста человек в полувоенной одежде. Френч, сшитый не из зеленого сукна, а из серой, в тусклую полоску, шерстяной материи, аккуратно сидел на его плечах. Очень размашистое галифе уходило в красивые коричневые краги бутылочками. На голове ловко лежала не то кепка, не то фуражка с удивительно большим козырьком.
Горбатым тонким носом человек этот напоминал какую-то птицу. Прищуренные глаза его глядели и насмешливо, и недоверчиво, и как-то жестко - все сразу… Подбородок и щеки были до странности гладко выбриты, а посередине подбородка виднелась ямочка, точно просверленная заостренной палочкой.
Наверное, минуту спустя Женя успел бы удивиться, спросил бы, что понадобилось от него этому незнакомому дяденьке. Но тот не дал ему и этой одной минуты на размышление.
- Э-хе! - весело сказал он, показывая большим пальцем левой руки на Женин велосипед. - Давно таких не видел! Ничего? Идет? Гм… Не каждый сумеет… Что ж, хвалю! Вероятно, солидный ремонт понадобился? А стоило ли? - глаза его вдруг еще сильнее прищурились. - Теперь так легко достать чудную машину. Нет, не каждому! Я не сказал: каждому! Но - пролетарскому юноше? Сыну рабочего класса? Спортсмену?.. О! Стоит только захотеть… - Он сделал шаг к велосипеду, пожал пальцами литую шину, слегка усмехнулся, ощупал грушу рожка, постучал ногой по заднему колесу, усмехнулся опять.
- М-да-а! - задумчиво протянул он, глядя на Женю так, точно прикидывал, на что можно обменять на толчке этого хлопца. На муку? На картофель? На шпик? - М-н-да-а! Это - Ковентри! Рудж и Ковентри, механики. Англия. Графство Ковентри, 1887 год. Колесо Коупера… Зам-мечательная вещь, юноша! Ценная штука. Где вы достали такую? Во всяком случае, будем знакомы. Блэр. Дориан Блэр. Англичанин. Сочувствую вашим идеям. Работаю здесь. С вами. А ваша фамилия?..
Сердце Жени Федченки было наполовину завоевано: англичанин, и вдруг сочувствует нам! Вот здорово!
Англичанин Дориан Блэр присел рядом с ним на чугунную тумбу.
- Что? - говорил он. - Молодой человек любит механику? Он спортсмен, этот молодой человек? Ну, ну! Ба! Уэлл! В чем же дело? Разве мы не должны содействовать подобного рода стремлениям? Да нет, это просто смешно, конечно! В чем дело! Он, инженер Блэр, будучи человеком, решившим отдать свои силы молодой рабочей стране, как раз сейчас становится во главе одной комиссии… О, замечательной комиссии! В буржуазных странах таких комиссий не бывает! - Блэр вдруг даже прикрыл глаза от умиления. - Она будет носить название "Северного рабочего союза велосипедных гонок". Что? Недурно? Молодому человеку просто повезло. Этот союз объединит всех рабочих-спортсменов. Нет велосипедов в тылу; нет их у населения? О! Пустяки, достанем!.. Это прекрасная машина, но… Гм… на особый случай. А так - удобнее пользоваться каким-нибудь более обыкновенным "энфильдом" или "Свифтом". Втулка "Иди"… Втулка "Торпедо". Фонарик с динамкой на передний обод… Эх, есть машины!
Пять минут спустя Женька был покорен окончательно. Английский товарищ вынул из полевой сумки блокнот. Поверху каждого листика шел многословный гриф, штамп: "Северный союз велосипедных гонок при… коммуне Северной области". Быстро действуя каким-то удивительным карандашом, он набросал на одном из листиков блокнота несколько адресов.
- Ну, это не важно, когда… Заходите как-нибудь к нам, молодой товарищ. Покажите там эту записку… У нас общие интересы. Мы найдем, о чем с вами поговорить. А, простите, ваш адрес?.. А! Ваш батюшка работает на этом знаменитом Путиловском заводе?.. О! И он член партии?.. А! Хорошо! Вот это хорошо: уэлл! Ну, что ж? Очень может быть, мне удастся даже самому заехать как-нибудь к вам на дом. Как? Ново-Проложенная улица? Ново-Оусянникоуский? Уф-ф! Эти русские слова так длинны!..
Был уже довольно поздний час, когда Женя Федченко, восхищенный, растроганный, польщенный, расстался со своим новым знакомым.
Он взгромоздился на подвижную вышку велосипеда и, кряхтя, тронулся по Владимирскому проспекту.
Глава II
ГОРОД ВЕЧЕРОМ
Простившись с Женькой, англичанин Дориан Блэр постоял несколько минут, смотря ему вслед, потом, усмехнувшись, перешел наискось через улицу, к кинематографу "Паризиана".
Здесь, над бывшим часовым магазином Винтера, висели тогда огромные давно остановившиеся часы - грандиозная зеленая железная скворечница с циферблатом. Стрелки показывали половину девятого.
Под часами, прислонясь к стене и, видимо, дожидаясь Блэра, стоял высокий человек, должно быть, рабочий, белокурый, чуть-чуть сутулый.
- Ну что? - спросил он. - Узнал? Поговорил? Удивляюсь я тебе, Дориан Иванович: зачем тебе понадобился паренек-то этот?.. Серьезный ты, вроде, работник, а…
Блэр пожал плечами.
- Ты все-таки наивный немного человек, Ланге! Что же ты думаешь, я так, случайно заинтересовался мальчишкой? Я его давно приметил. По этому его потешному байсиклу. Я видел его неделю назад на Путиловском заводе… Я спрашивал. Мне говорили: этот мальчик есть сын одного старого коммуниста, токаря, человека с большими связями. Как, по-твоему, нам не нужны люди с большими связями на оборонных заводах? Нет, они нам необходимы, Ланге, если только мы хотим скорее дать Красной Армии хорошую, надежную машину. У нас сырье, у них - станки, металл, рабочие руки. Понял? И сам мальчуган мне пригодится… Ты знаешь, Ланге, я душу вкладываю в рабочий спорт. Когда я видел его, я сразу же думал: "Вот мальчишка, который обожает велосипеды… Если я ему дам хороший "свифт" или "энфильд", он организует мне прекрасную ячейку самокатчиков у себя на фабрике…" Надо опираться на молодежь, Ланге, так? Он будет верным помощником нам, и тебе и мне, и во всяком деле, не так ли? Но знаешь что? Я хочу угостить тебя стаканом кофе с сахарином… Идем, тут есть такой маленький - частный, как по-русски? Вроде кафе… Угол Бассейной и Надеждинской…
Они пошли по Невскому, свернули на Надеждинскую, дошли до Бассейной. И в самом деле, здесь, над полуподвальным помещением, была синим по штукатурке написана вывеска: "Кафе Люнар". В больших окнах стояли две или три рекламные склянки с какой-то коричневой бурдой, лежали на тарелочках серые кружочки неведомо из чего выпеченных коржиков, висел рукописный плакатик: "Лучший безвредный сахарин только в синей упаковке "Люнар".
Ланге с удивлением оглядел это все.
- Скажи на милость, - произнес он. - Трактир открыли! Неужели частный? Зря позволили.
Блэр усмехнулся.