II. "Воробей"
Гуляет Косая улица!
Две недели живет Гришка в городе. Сыт, пьян, и нос в табаке.
Ух, и славный же парень Гришка, черт побери его душу! Широкий парень!
То у Гришки соберутся, пьют-едят, то Гришка к кому ни на есть на пирог белый. И каждый раз, каждый обхаживает ласково.
А то и к "Воробью" вечером. Не тот Питер, а есть еще где погулять-покуражиться. Важное место - "Воробей". А почему "Воробей"? Издавна повелось такое название.
Дом как дом, с мезонином и палисадничком. Днем старуха шебуршит горшками, стряпает. Больше никого и не видать.
А вечером - кабаре.
Денежки припасай, и все будет. Денежки только припасай.
На ночь полторы косых - отдай не горюй - любая девочка!
Два раза гулял Гришка у "Воробья" - текли денежки. На третий поганый случай вышел.
Побили матроса за контрреволюцию.
Грозил матрос донести. Хвалился знакомством под шпилём. Что-то будет. А сам виноват.
Сидит в безбелье у Катюшки. Куражится.
- Я, - говорит, - не я. На все теперь очень плюю. Это на политику то есть. Людям жить нужно по своей природе, а революция эта - пропадай пропадом - заела молодость!
А Гришка рядом у Настеньки.
- Нравишься, - говорит, - ты, Настенька, мне. Очень ты личностью похожа на любимую особочку.
А тут, значит, матрос со словами.
Гришка туда.
- Это, - говорит, - что за контрреволюция? Эй, клеш, выходи.
А клеш измывается, шиш показывает. Обиделся Гришка.
- Ты про революцию неуважительно? А? А французы, по-твоему, что? Может, ты и французскому капиталу сочувствуешь… Что французы, спрашиваю?
- Что ж, французы народ деликатный…
Гришка и в раж вошел.
- Ах ты, волчья сыть, белогвардейщина.
Ударил матроса.
А тут ребята с Косой улицы случились.
- Бей, - кричат, - его, клешника!
И брюки казенные на нехорошем месте поизорвали.
Поганое дело вышло. Гришка и ночевать не остался - домой пошел.
А утром к нему Иван Трофимыч жалует.
- Ты что ж это, Гриша? Партею похабишь выходками. Дисциплину забыл?
А Гришка ему такое:
- А ты, Иван Трофимыч, про французскую коммуну-революцию читал?
- Ну?
- А то ну, что во французской коммуне-революции каждый-любой подмастерье или прачка, скажем, в экипажах ездили и жили великолепной жизнью. А что ж я, не могу и погулять у себя?
- Да ну, - удивился Иван Трофимыч - в экипажах? Гм. Да я, Гриша, тебе только так. Такочки. Любя. Чтоб голова, значит, не зазавязла. Голову, говорю, не защеми. Вот что. А вечером, Гриша, приходи-ка на пирог белый.
Ладно, придет Гришка. Да только очень знает, куда метит шельма. Не иначе как женишка для дочери для криворожей нужно. До тонкости Гришка видит.
А что? Да и не жениться ли и в самом деле? Пожить, значит, семейственной жизнью…
- Эй, мать! - кричит Гришка. - Ищи невесту. Жениться буду.
Вот как. А Ивану Трофимычу - тово. Не говори про дисциплину. Дисциплина. Тоже! Это он мне про дисциплину, а я ему из жизни. Про французскую коммуну-революцию. То-то и оно.
III. Письмецо
Утром Гришка на фабрику, а мамаша чаи распивает с сахаром. Жует беззубая белый хлеб, рассуждает с соседками:
- Гришенька мой жениться надумал. Ищи, говорит, мать, невесту.
Охают соседки, дуют в блюдечки.
- Да что ты, Савишна?
- Да. Ей-богу, правда. Хочу, говорит, чтоб и лицом красива, и себя соблюла.
- Что ж, - хрустят сахаром, - что ж, он у тебя заграничный кавалер. Да только нынче девки-то пошли бесстыжие. Косы пообстригали. Дымят - руки в боки, охальничают по ночам.
Уж и подошло же времечко. Ох, и пришел же смертный час. Последняя приходит жизнь. Баба пуще мужика колобродит.
Да. Очень много всякого разговору - до вечера. А вечером Гришка приходит, посмеивается, шутки со старухой шутит, невесту требует.
Но как-то Гриша пораньше пришел.
Сел, задумался и камушком на пальце не играет и не любуется.
- А что, - говорит, - мамаша, помнишь дочку Филипп Никанорыча?
- Наталюшку-то, дочку дилектора?
- Ее.
- Чего ж не помнить. Помню, Гришенька. Покойника Филипп Никанорыча, царствие небесное, до смерти убили в леворюцию. А через год Наталюшка замуж пошла за инженера за длинноусого.
- Замуж! - вскричал Гришка. - Ну да полбеды. Желаю, мамаша, жениться на Наталье Филипповне.
Охнула старуха. Разбила чашечку с золотым обрезом.
- На мужней жене?
- На ней, мать. Встретил ее сегодня. Узнала. Вспыхнула. Вспомнила, видно, как я по ней страдал. Томился. Хотел в ножки броситься, поклониться. Одумался. Дай, думаю, у старухи узнаю. Замуж, говоришь. Полбеды. Будет моей ясочка Наталюшка. Люблю ее очень. Больше жизни. Эх! Перекуплю золотом. Загрызу врагов. Будет моей, мать!
Белая сидит старуха, глазом ворочает, а Гришка зверь зверем по комнате.
А вечером перьями скрипит. Пишет чего-то. За чаем вытаскивает это самое, что писал.
- Слушай, - говорит, - мать. Письмишко написано.
Лети, лети письмецо в белы ручки Натальи Филипповны. Извиняюсь дерзостью письма и вспоминаю прекрасную особочку. Некогда, шесть лет назад, я, Гриша Ловцов, раб и прихвостень Вашего батюшки Филипп Никанорыча, тайную к вам любовь имел пламенем сердца.
Нынче забыл Гриша гордыню, забыл и насмешки любви моей. Нынче предлагаю жизнь свою в неге, и довольствии, и в полном земном счастии.
Не сомневайтесь в законном сочетании. И церковных обрядов.
Ежели "да" скажете - преисполнюсь Вами, "нет" - так прощай, Гриша Ловцов. Только тебя в Питере и видели. Прощай тогда, ясочка Наталья Филипповна. Эх, сгорел Гришка! Огнем сгорел тому подобного знакомства.
- А? Каково, мамаша? Письмишко-то каково, говорю, написано? Будет моей ясочка!
IV. Длинноусый
По улице бежит человек без шапки.
"Вор, - думают прохожие, - мошенник, наверное". Но это не вор, это Гришка Ловцов бежит на решительное свидание с ясочкой.
В записке всего три слова было. Дескать, приходите, Гриша, поскорей.
Вот и бежит Гришка Ловцов, проглатывая холодный ветер.
На ходу думать плохо. На ходу одна мысль в голове гудит на всякие голоса: плохо ясочке. Как пить дать плохо. К чему бы такая экстра? Эх, плохо!
А ясочке и в самом деле плохо. Сидит у бледного окна, плачет, слезы капают на Гришкино письмо.
Много раз перечла Наталья Филипповна письмо это, много раз подходила к зеркалу.
Что ж! Она и в самом деле очень хороша. Так ли ей жить, как сейчас?
В сумерках всегда острей печаль, и в сумерках Наталье было жаль себя. И тихий звон часов, и брошенная книга на полу вдруг стали невыносимы.
"Уйду", - подумала Наталья Филипповна.
А в это время Гришка через три ступеньки - в пятый этаж. Дух перевел. За звонок дернул. Дверь открыла Наталья Филипповна.
А Гришка и не видит ничего.
- Здесь ли, - спрашивает, - живет Наталья Филипповна?
Улыбнулась - бровью повела Наталья.
- Проходите, - говорит, - в ту горницу.
- А! - закричал Гришка и взял ее за руку. - Идем, ясочка. Идем сейчас. Что ж думать-то? Все будет. Что захочешь будет.
Ох, плохо знает Гришка женское сердце. Так ли нужно сказать? Так ли подойти?
- Вот как, Гриша, - с сердцем молвила Наталья Филипповна. - Купить меня думаете? Так знайте - не за деньги я к вам решила. Не за деньги. Слово даю. Причина такая есть, да не понять вам. Ну, да все равно - едем.
В дверях стоял человек с длинными усами и острым носом.
Был это супруг Натальи Филипповны.
- Едешь? - спросил он тихо и поправил от волнения усы свои длинные. - Едешь, - повторил он и больно сжал ее руки. - Слушай, Наталья, вот сейчас… здесь… я убью себя… Сейчас…
Он посмотрел на часы.
- Не веришь?
- Нет, - молвила Наталья и вдруг рассмеялась. Звонко. Оскорбительно. Закинула голову назад и смеялась.
И за руку Гришку взяла, и засмеялась снова, и тихонько и не глядя на мужа вышла.
А по лестнице сбежали они быстро, остро стуча каблуками, и слышали за собой торопливый бег.
- Постойте! - кричал длинноусый. - Господи, да что ж это! Постойте же! Наталья!
На улице, на углу, у аптеки догнал их.
- Что? - спросила Наталья Филипповна.
- Не веришь, - удивился длинноусый, нагнулся к ее ногам и поцеловал темный снег.
- Нет, - молвила Наталья и пошла прочь.
V. По новой дорожке
Чудеса на Косой улице!
Живет у Гришки дочь Филипп Никанорыча. Смешно очень! Дивятся люди, в окна засматривают.
А Гришка ходит - хвост трубой, любуется, золотом Наташеньку одаривает.
- Колечко это тебе, ясочка, за то, что не поверила длинноусому. А это за то, что ты невеста моя…
Утром на службу Гришка, а старухе приказ наистрожайший: ходить за Наташенькой, забавлять и ни в чем не препятствовать.
Старуха очень ошалела, ходит за Наташей, глазом шевелит, а сама молчок. О чем и говорить - неведомо. Только утром про сны разговаривает.
- Будто, - говорит, - ударил кто под ложечку. Гляжу - мужчина с русой бородой с топором стоит. Это под пятницу-то… С русой бородой, красавушка. Вскочила я, крестом осеняю, а ён пырх - и нет его. Ладно. Лампадку будто затеплила перед Царицей Заступницей… Глядь в зеркало, а личности-то у меня и нет. Рукой шарю - нет личности… А в зеркале фига дражнится.
Наталья Филипповна молча слушает да про свое думает. А старуха глазом обижается - ведь под пятницу…
А вечером Гриша со службы. Чистый, причесанный, и дух от него хороший. Ручку у Наталюшки Гришка поглаживает, нежит ручку-то и про свадьбу разговор ведет.
- Свадьбу, - говорит, - сыграем и ну из Питера, ясочка. На людей посмотрим. По Волге поедем на пассажирском. Барские твои привычки сохраним. Живи, ясочка, пользуйся миром.
Молчит Наташа. Что ж? Не привыкла, стало быть.
- Эх, ясочка! Очень тебя люблю! Скажи, слово вымолви, все сделаю. Свадьбу такую справим - дым под небо. Всех пригласим. Сам пойду умолю. Профессора одного знаю, писателя Балуева знакомого. Не скучно будет ясочке… А?
Молчит Наташа, ласкает Гришкину голову.
VI. Рыжая интеллигенция
На высоком шкафу стоит лампа, крутит огненным языком, подпрыгивает. В комнате танец краковяк играют.
Серьезный танец краковяк. Танцуют, молчат, никто и не улыбнется.
А очень великолепно старик на гармони играет. Да только не весело.
Нельзя слепцов на свадьбу звать - душу всю вывернут.
И не рад Гришка, что и позвал старика. Ведь ишь ты, гадина, как тонко перебирает. Ходит Гришка с невестой, с женой теперь то есть, гостям улыбается, а душа гудит.
И с чего бы это было так невесело?
Все расчудесно вышло, да и благородства во всем немало.
Вот и старик, не кто-нибудь - профессор Блюм с рыжим мудрит студентом.
Гришка и ему улыбается.
А рядом в комнате старуха с девкой босой стол убирают.
Убрали стол. Пожалуйста, дорогие гости, не побрезгуйте.
Сели за стол, да плохо сели. Молча пироги жуют.
А как выпили раз-другой - смех пошел по столу.
Смеются все, и причин нет таких.
И профессор Блюм улыбается, к рыжему студенту льнет.
- Сам, - говорит, - был таким. Люблю студентов. Выпьем за науку, за просвещение.
И вдруг Наташенька тоже стакан свой поднимает улыбаючись.
Молчала все, а тут и я, дескать, с вами.
Обидно очень Гришке.
Да и рыжий что-то на Наташеньку засматривается, по-своему глазом мигает, да может, и ножку, гадина, под столом ей жмет. Ох, а и противен же до чего Гришке этот рыжий, так бы вот в зынзало и дал.
Гришка с профессором беседует тонко, а сам на студента глазом.
- Вы, - говорит, - профессор, за науку загораетесь, людей прельщаете, а между прочим, тьфу ваша наука. Вот я и студентом каким-нибудь не желаю быть.
Профессору и крыть нечем. Сидит на стуле, беспокоится, ртом дышит. А Гришка ему все серьезнее:
- Да-с, не желаю и студентом быть и не профессором. Я науку вашу очень презираю. Смешно! Про землю, скажем: шар и, так сказать, вертится. А что вы за такие за правильные люди, что как раз и угадали? Смешно. Вот возьмет кто-нибудь и скажет, по науке скажет: а земля-то и не вертится, да и не шар, да и… черт его знает, что скажет. Тьфу на вас!
Тут все на профессора уставились, дескать, знай наших. Вот так Гришка. Широкий парень.
А тут еще дьякон Гавриил словечко вставил.
- Мы, - говорит, - интеллигенция, хотя и очень уважаем вас, Григорь Палыч, так сказать, почитаем совершенно, однако земля досконально есть круг, установленный наукой и критикой.
Сказал и на профессора этак ручкой.
Тонкая бестия этот дьякон Гавриил.
Да, крупный разговор вышел. Ученый. Гришка то на профессора, то на студента глазом.
А студент ничего - рыбу кушает. Не жалко, конечно, пусть кушает, но и зловредный же этот рыжий.
Только профессору, должно быть, очень обидно стало.
Григорь-то Палычу он ни словечка - видит, сидит человек с круглыми глазами, - так он дьякону Гавриилу. И с чего бы это он дьякону Гавриилу?
- Вы, - говорит, - со своей гнусной философией тово…
А Гришка со стула вдруг, по столу кулаком.
- Бей, - кричит, - их… рыжую интеллигенцию!
Сгрудились гости. Присели иные, окорач. Ползут.
- И - эх! - закричал Гришка и насел на студента.
VII. Смешное чувство
Длинноусый шел на вокзал. Сегодня они уезжают из Питера.
"Этакая ведь скверная штука, - думал длинноусый. - С чего бы мне идти. Зря иду. Ей-богу, зря. Вот только взгляну, как и что. И уйду. Взгляну одним глазком и уйду. Не из романтизма взгляну, не глазом, так сказать, любви… хе-хе… а издали, из великого любопытства.
Гм. Я даже радуюсь. Мне, милостивые государи мои, на многое наплевать с высокого дерева, мне, милостивые государи, смешны даже, в некотором роде, высокие чувства любви. Подумаете - врет? Вот, скажем, и Наталья подумает: погиб, погиб из-за великой любви. Даже вот, в некотором роде, убиться хотел. Вздор. Вздор. То есть, может быть, и убился бы, если б, скажем, поверила. Вздор, сударь мой. Шарлатанство. Женская, так сказать, натура требует остроты. Хе-хе. А мне смешно. Честное слово, смешно. Ну что я могу поделать - смешны всякие там трагические чувства.
Конечно, плохо, что она с Гришкой. Я даже снова готов на всякие потрясения. Может, я даже готов на нечто большее, чтоб вернуть, но любовь, но… хе-хе".
Тут длинноусый остановился у вокзала.
- Подождем, - сказал он громко. - Посмотрим. Понаблюдаем. Они непременно под руку пойдут. Гришке-то все-таки лестно. А она с этакой тонкой улыбочкой. У ней всегда этакая тонкая улыбочка. Накануне вот приходит. "Что?" - спрашиваю. "Не могу, - говорит, - с тобой жить". А у самой этакая улыбочка. "Не могу больше жить. Не живой ты. Ну сделай что-нибудь, убей меня, что ли. Гришку убей. Сделай что-нибудь человеческое".
"Гм. Тонкая первопричина. Тончайшая. Конечно, острота чувств… Да не в этом штука. Не в этом корень.
Тут, можно сказать, историческая перспектива. Тут ух как широко! Тут, можно сказать, история. Да-с, история и инстинкт женщины. Скажем, через сорок лет голубую… хе-хе… кровь им перельем. Вот оно что.
Может, я и не сопротивляюсь из-за этого…"
- Ну куда ты, баба, прешь? Толкнуть можешь. Видишь, человек по делу стоит.
И точно: баба с мешком и корзинкой пребольно толкнула длинноусого.
Экая ведь чертова баба. А за бабой в двух шагах двое под руку.
Они! Пропал длинноусый…
- А, - удивился Гришка, - вы здесь.
Улыбнулся длинноусый и пошел за ними вслед.
Идут вдоль вагонов - не обернутся. И длинноусый сзади.
- Здесь, - сказал Гришка и вошел в вагон.
- Наталя!
- Что?
- Не веришь, - поглядел в глаза длинноусый.
- Нет, - молвила Наталья и закрыла дверь.
"Под вагон, что ли, упасть?" - вяло подумал длинноусый, когда поезд, лязгая железом, двинулся с места.
Вот под тот. Постоял длинноусый с секунду, поднял глаза, а в окне Гришка с Наташей. Наталья - та спиной, а Гришка ухмыляется и этак вот ручкой, дескать, прощайте, счастливо оставаться.
Постоял длинноусый, уныло посмотрел вслед поезду и поплелся тихонько к выходу.
Январь 1921 г.
