– А как проснемся? – заворочался я. – Будильника-то нет.
– Я подниму, – успокоил охотник. Потом, помолчав немного, сказал вдруг ясно и бодро: – Пора вставать.
– Да ты что? – я разлепил глаза и посмотрел на часы: четыре.
Высоко в кронах шумел ветер, и только теперь я почувствовал, как промерз. Костер у входа погас, на его пепле спала собака. Дрожа, мы стали собираться. Лодка, мокрая от росы, тяжело отвалила от берега, и Симанчук, стоя на корме, неслышно погнал ее шестом в залив.
О, эти необыкновенные, словно сказка, заливы! Они навсегда остались в моей памяти. Посмотришь с реки – небольшое устьице, иногда совсем закрытое кустом или нависшей кроной дерева. Протискиваешься в него – и попадаешь в неведомое царство, тридевятое государство. Вода совершенно прозрачна и спокойна, ее тесно обступили деревья, густой кустарник и трава в рост человека. Колонны стволов – как органные трубы. Каждый звук гулко отражается от них, потом дробится в мелком кустарнике. На воде слоями лежит туман. Лодка идет и идет, и за каждым поворотом открывается новый плес, и кажется, что десятки глаз смотрят из густой чащи. Руки судорожно сжимают карабин, в воде у берега тянется пунктир взбаламученного ила.
– Опоздали… – Дмитрий плюнул в воду.
Дикая и своевольная река Бикин. Сквозь сопки, сквозь тайгу пробила себе путь. Но тайга тоже умеет воевать. Вот выдвинула она авангард: деревья, крепко вцепившиеся в берег корнями. Они не дают размывать грунт, стойко держатся до последнего и, даже погибая, падают в воду, пытаясь преградить ей путь. Но ревущий поток отшвыривает их в сторону, на многочисленные заломы. Там, причудливо переплетаясь, трупы погибших деревьев высыхают, отбеливаются солнцем и дождями. Устья многих проток закрыты заломами. Вода перед ними вздувается прозрачным горбом и с ревом уходит под залом. Горе пассажирам лодки, если внезапно здесь откажет мотор! Как скорлупку, перевернет ее водоворот, захлестнет волна, а пассажиров затянет под залом. И будет биться о мертвые деревья пустая, осиротевшая лодчонка, теперь никому не нужная…
Правда, людей, не знакомых с рекой, местные власти попросту не пустят без опытного сопровождающего. А тот хорошо знает, как вести лодку, чтобы не угодить под залом. Однако существует опасное место, которое никак не обойти. Это горб вспученной воды перед заломом, по которому нужно обязательно промчаться, чтобы вырваться на стрежень. И в этот-то момент…
Как раз в этот момент мотор, четыре часа работавший без единого чиха… замер. Сквозь рев воды я услышал крик и обернулся. Симанчук бешено работал веслом, стараясь преодолеть засасывающую тягу воды. Я схватил шест и, окунув его в воду, чуть не вывалился за борт – шест не доставал дна.
В конструкции местных лодочек, при всех их недостатках, есть одна счастливая особенность. Они настолько узки и обтекаемы, что почти не оказывают сопротивления воде. Я судорожно ухватился за веточку, жалкий прутик, и… удержал лодку. Тогда стал подтягиваться, чтобы вцепиться в более надежный сук.
В ту же секунду шедший за нами Гриша выскочил на горб перед заломом и… у него тоже заглох мотор. Мы оторопело смотрели на него, упуская драгоценные мгновения.
Зато ни одного не упустил Гриша. Он словно ожидал, что мотор откажет. В его руке мгновенно очутилось весло. Зажав его левой культей, он сильно гребанул, потом схватил шест, впер его в залом и стал отталкивать лодку, изогнувшись над ревущим потоком. Лодка отходила по сантиметрам… и вдруг скользнула в сторону, за корягу. Даже не привязав лодку, Гриша замотал шнур за стартер, дернул, мотор заработал, и охотник промчался мимо, международным жестом покрутив пальцем у виска.
Тут и мы зашевелились. Симанчук оживил мотор, и мы пошли в кильватере за Гришей, благополучно добрались до следующей стоянки-табора и высадились. К нам подошел хозяин Александр Сигдэ.
– Ба, ба, ба, – сказал он, широко улыбаясь.
– Что "ба, ба, ба"? – Гриша обнял его за плечи и вместе с ним вошел в зимовье – настоящий рубленый дом. Внутри – широкие нары по стенам, в углу составлены ружья, есть полка с книгами, висит бинокль, на столе навалены сухари, мешочки с сахаром, мукой, крупами… Хозяин радушно предлагал чай, закуску, не произнося ни единого слова, – он был глухонемым. В детстве чем-то переболел, оглох и так и не научился говорить.
Сначала я не поверил.
"Тут какой-то подвох, – думал, хрустя сухарями и напряженно наблюдая за ловкими движениями Сигдэ, открывавшего банку сгущенки. – Ведь охотник – это прежде всего острый слух! Чингачгук… хрустнувший сучок. Если бы Чингачгук был глухим, его ухлопали б на первой странице, и не родилось бы многотомное повествование. А охотиться на пантача в полной темноте без острого слуха – бессмыслица!"
Но вот они висят на стене – распятые свежие шкуры двух пантачей. Другие промысловики еще и одного не видели, а он сдал уже две пары пантов.
За чаем Гриша поведал, как охотится его друг. Ставит оморочку носом к берегу у тропы, по которой ходят изюбры в залив. И зверь выходит прямо на него… Однажды перепуганный бык, внезапно увидев перед собой человека, прыгнул не назад, а вперед и угодил в оморочку охотника. Опрокинул ее, но оба спаслись: зверь тут же удрал, а Саша вылез из воды.
Прежняя жизнь казалась сейчас мне маленькой, словно смотрел я на нее в перевернутый бинокль. Вдруг подумалось: "Вот этих двоих куда-нибудь бы в нарко, алкашам показать. Те чуть невзгода – за стакан. А эти вон в какую беду попали, а не сломались, не стали топить ее в сивухе…"
Захрустела галька на берегу. Какой-то человек с бородой лопатой, в рваных парусиновых штанах и такой же куртке, надетой прямо на голое тело, – она была полураспахнута, – остановился у окна и, задрав голову, долго смотрел на дерево.
– Рыбный филин… – зашептались охотники, пересмеиваясь. Человек в парусине вошел и с порога радостно объявил:
– Уже шестьдесят гнезд нашли! – он подсел к столу и налил себе чаю, будто продолжая прерванный разговор со старыми друзьями, не смущаясь тем, что видит нас впервые. – Причем тех птиц, которые живут только здесь, на Дальнем Востоке. А их очень много. Вот, например, иглоногая сова…
Он прочитал небольшую лекцию. Обследованы Силаншанская, Кедровая пади, теперь перешли в Дутовское урочище.
Потом он заговорил о рыбном филине, и охотники переглянулись.
– Ну, кто из вас видел рыбного филина?
– Как его увидишь, – Симанчук отвел глаза. – Он по ночам промышляет…
– Мда-а… – огорченно вздохнул парусиновый ученый. – Интересная птица. Водится в Индии и Китае, а у нас только на Бикине. В научной печати он не описан, ничего не известно об его образе жизни, да что там образе жизни – нет ни одной фотографии. Но я его найду! – сверкнул он голубыми глазками. – Вот уже нашел несколько перьев, подбираюсь к гнезду.
И он показал три грязных измятых пера, смутно похожих на куриные.
…Ничто так не требует бессмысленного выматывающего терпения, причем без особой надежды на успех, как охота на пантача. За любым другим зверем можно гоняться, находить его следы, обнюхивать их или красться за ним, но с пантачом эти штучки не проходят. Нужно тихо, не дыша и не шевелясь, сидеть в оморочке в самом глухом и сыром месте залива и вздрагивать от капель, падающих за шиворот, мысленно материться, осторожно сгребая с лица комаров и мошек. Почитайте этот унылый дневник:
1-го. Приехал в Гонготу, видел изюбра и не стрелял.
2-го. Чистил заливы. Видел медведя бурого. Он меня не видел.
3-го. Болел. Целый день лежал.
4-го. Ремонт мотора. Ночевал Зой.
7-го. Шел дождь.
8-го. Ночевал залив Чуфилин и ничего не видел.
11-го. Ходил на солонцы. Результата нет.
12-го. Опять солонец. Результата нет.
14-го. В Конском ночевал.
17-го. Ночевал Зой.
20-го. Ночевал Зой, видел два сохатых, изюбра, маленького.
И так целый месяц. Один из лучших охотников Бикина Владимир Канчуга ходил на солонцы, сидел в засадах на заливах Чуфилин, Конский, Зой, но так и не увидел пантача. Попадались либо матки, либо детеныши. Записи становились все реже, энтузиазм уступил место апатии и злобе. Тем более что был "результат", но иной: клещи так искусали его, что не мог он ни сидеть, ни лежать. Спал на животе и ежеминутно просыпался от боли.
Он не спал, и мы не спали. Смеркалось. Лежали в зимовье, снаружи монотонно зудел дождь. Двери закрыли (впрочем, комары преспокойно лезли в разбитое окно), горела лампа, в железной печке чадили дрова. Вспомнилась байка: "Какие самые лучшие дрова в тайге?" – "Сухой тальник". – "А какие самые плохие?" – "Сырой тальник". Вот уже целый час не можем вскипятить чай.
Володя рассказывал в перерывах между стонами:
– Что за зверь пантач? Даже не веришь, что тот же изюбр, которого зимой бьешь. Зимой подходи, бей – не трудно. Осенью, во время гона, так прямо на охотника лезет, драться хочет. Стукнешь котелком – он сердится. А как панты полезут изо лба, совсем другим становится. Прячется где-то, ходит черной ночью и через каждый шаг слушает, нюхает. Бережет панты. Большую силу они имеют. Если талахон из пантов изюбра поешь, кровь из носа пойдет.
Когда охотник добудет панты, он бросает все дела и стремглав, не останавливаясь ни на минуту, спускается в Красный Яр. Там панты сразу начинают консервировать – варят десять суток в воде, которую постоянно держат на грани закипания. Делают это самым верным, дедовским способом. Два опытных пантовара Николай Канчуга и Сусун Геонка, подменяя друг друга, не отходят от большого котла, обмазанного глиной, поддерживают огонь и, как только в воде появляются пузыри, выливают туда кружку холодной воды. Просто, надежно, без всякой электроники. Да и зачем она? Электроника сюда еще сто лет не дойдет.
– Почему панты изюбров такую силу имеют?
– Старики говорят: изюбр-пантач траву какую-то ест. Днем ходит далеко, ее ищет, ночью водяной мох ест для приправы, траву-лапшу в протоках. Вот панты у него и целебные.
Ударом ноги Дмитрий вдруг распахнул дверь зимовья, встал на пороге и дурным голосом заорал:
– Го-о!
С того берега кто-то откликнулся. Он еще прислушался. Где-то подняли свару вороны.
– Эхо откликается, птицы кричат, – дождь скоро кончится. Он удовлетворенно вернулся на нары, прилег. Я смотрел на него: по виду типичный ороч, а фамилия у него откуда? Видать, соблазнил его черноглазую прабабку некий казак-переселенец.
– Все же раньше они не такие пугливые были. – Вечером, когда наступает пора неторопливых разговоров, Симанчук не говорит, а поет. Получается: – Все же ра-аньше они не таки-ие пугли-ивые были. По-о-омню, лет десять назад то-о-олкался я на бате вверх по Бикину. Зашел в залив Чубисин, а они сто-о-оят.
– Кто?
– Шесть маток и три пантача. Сто-оят себе, тра-авку щиплют,
– Ну и ты стрелял?
– Зачем? – хохотнул. – Тогда и у дома можно было настре-ля-ать.
– А где этот залив Чубисин?
– Да рядом… километра два ниже.
– Чего же мы сидим тут кукуем? – я и с нар соскочил. – Едем!
– Куда?
– В этот залив. Может, и сейчас там стоят.
– Не-е-ет, теперь они не стоят, – он криво улыбнулся.
– Все равно, поехали! – бездействие давно мне надоело. Стал шарить патроны в рюкзаке. И, как всегда, не нашел.
С ругательствами я пнул рюкзак. Огромный, тяжелый, пузатый, он был моим проклятием. Чтобы найти там что-нибудь, нужно было перевернуть все содержимое – и не один раз! Искомое обязательно оказывалось на дне. Но если я хотел сократить поиски и сразу запускал руку на дно, то вещь, как назло, находилась сверху. Однажды я положил катушку с леской на самый верх, чтобы была под рукой, и через минуту попытался ее забрать. Но не тут-то было. Катушки на месте не оказалось. Я нашел ее через полчаса в самом дальнем углу, между мешочками с крупой. Как она могла туда попасть? Но мало того, некоторые вещи исчезали в рюкзаке бесследно, и больше я никогда их не видел, судьба их становилась еще одной мрачной загадкой зловещего рюкзака.
– Ну ладно, поехали, – Симанчук широко зевнул и сполз с нар.
Еще светло, берега видно. Спустились километра на два – островок. В сумерках чернеют бороды выброшенных на берег – вместе с корневищами стволов. Охотник толкает лодку к ухвостью острова, пересекаем небольшую протоку и оказываемся в сонной тишине залива. Лодка, с маху войдя в спокойную воду, шумно плеснула кормой. Мы вытащили специально заготовленные шестики и, бесшумно опуская их в воду, отталкивались от дна. В заливе охотники не гребут веслами: с них падают капли. Для заливов у них короткие шестики.
За поворотом открылся второй плес. Он был затянут сумерками и холодным туманом. Слева тянулся берег, густо поросший кустарником и деревьями, справа в плес вдавался низкий клин кочкарника с высокой травой.
Вдруг кто-то дико рванулся от воды, ломая сучья и топая, вымахнул на обрывистый берег. Сиплый лай разорвал ночную тишину. Лаял какой-то здоровенный полкан – злобно и гулко. Человек, не знающий, что так может лаять кроткая, грациозная, с большими глазами косуля, наверняка бы струхнул.
Дмитрий с шумом выдохнул воздух ноздрями – это означало проклятие. А той было мало, что она следовала за нами по берегу и облаивала нас как хотела. От возмущения она еще и прыгала, неистово топая копытцами. Шум стоял такой, словно в кустах дралась стая собак. Ни о какой охоте не могло быть и речи, но мы упорно толкались все дальше и дальше.
И – чудо! Едва отвязались от рассвирепевшей косули и выплыли на последний плес залива, как услышали заветные звуки: хлюпанье и чмоканье. Изо всех сил мы толкали лодку вперед, а хлюпанье неторопливо, но достаточно быстро удалялось от нас. Наконец смолкло, и Симанчук тотчас развернул лодку.
– Сполохнула, проклятая, – невнятно прошипел он.
Мы притянули лодку к берегу и расслабились. Но ненадолго. Нас накрыло облако мокрецов. Это самое гнусное насекомое из всех, что породила тайга. Невооруженным глазом мокреца почти не видно, и проникает он, кажется, даже сквозь швы одежды. Но жалит эта мельчайшая тварь будто раскаленной иголкой.
Как по команде, мы вытащили тюбики с мазью "Дэта", которые я захватил из Владика, и принялись намазывать ею лицо и руки. Густой едкий запах пополз по заливу. Зато теперь эта мерзость отвяжется. Ничуть не бывало. Мокрецов стало даже больше – отовсюду прибывали новые и новые эскадрильи, а те, что жалили нас, не могли улететь, завязнув в толстом слое мази. Поминая недобрым словом творческий коллектив, создавший "Дэту", мы нанесли на кожу такой толстый слой снадобья, что в нем увяз бы и шмель.
Только закончили, как на мыске раздался страшный треск и шум. Кто-то ломился с бешеным топотом. Охотник включил фонарик – оказывается, лодка приткнулась как раз к тропе изюбра. В темноте мы ее не разглядели. Наверное, изюбр незаметно подобрался к нам, и тут его накрыло облако "Дэты".
Пришлось убираться. Хотя тропа со следами копыт ясно видна, охотник редко отваживается караулить зверя близко от нее. Ветерок может перемениться, и тогда зверь учует человека. На тропах охотился только глухонемой Саша Сигдэ – ну, ему деваться некуда.
А от нас не просто шел характерный запах человека, мы еще и на всю тайгу смердили "Дэтой". Вернулись на косу, продремали там до рассвета. С трудом разлепив веки, снова отправились в залив. Кожа нестерпимо чесалась: "Дэта" разъедает даже стекла наручных часов. Правда, гнус хорошо отпугивает одеколон или духи "Гвоздика", но ни один охотник не берет с собой в тайгу одеколон. Для зверя он все равно что громадный плакат ОРУДа на дороге: здесь человек!
– Разве это мазь от гнуса? – уныло спросил Дмитрий, рассматривая тюбик. – Тут нарисована муха!
Да, мух эта мазь, возможно, и отпугивает. Но не всяких.
В самом конце залива двигалось что-то рыжее. Я вскинул было карабин, но Симанчук молча качнул лодку: нельзя. Косуля. Наверное, та самая, что лаяла ночью и испортила охоту. Она мирно щипала травку, обмахиваясь коротким хвостиком, и вообще чувствовала себя в безопасности. Я оценил искусство Симанчука: он гнал лодку шестиками совершенно бесшумно. Как призрак, как тень, скользила она по сонной глади воды. Вот уже видно морду косули, облепленную раздувшимися клещами – серыми и розовыми, словно гроздьями бородавок. Слышно недовольное фырканье…
Тут она насторожилась. Подняла голову и уставилась на нас. Мы замерли, лодка продолжала скользить вперед, а в больших агатовых глазах косули метнулся отчаянный вопрос. Высокие уши стояли торчком, стараясь уловить малейший шорох, чтобы тотчас определить природу предмета. Может, коряга?
Не шевелясь, мы злорадно наблюдали за ней. Испортила нам охоту, теперь помучайся… А вдруг это не она? И разрыв маленького трепещущего сердечка останется на нашей совести. Не выдержав муки в ее глазах, я стукнул шестиком о борт. Косуля взвилась и сгинула в кустах.
Можно подойти вплотную к изюбру, косуле или лосю на лодке, если не издавать никаких звуков. Но достаточно стукнуть, и зверь, еще не видя нас, удерет. Ни одно животное не издает такого специфического звука, как стук. Если он раздался, зверь знает: это человек. В заливе Гошкино мы подошли засветло к молодому лосю. Огромный, горбатый от собственной мощи и в то же время по-звериному изящный, он неторопливо передвигался по колено в тумане и, булькая, пожирал водоросли, равнодушно косясь на нас лиловым глазом.
И еще один железный закон соблюдается при охоте в заливах. Ни при каких обстоятельствах охотник не должен выходить на берег. На воде не остается следов и запахов, но достаточно ступить одной ногой на берег, и на заливе можно ставить крест – распечатан. Пантачи, во всяком случае, надолго будут обходить его десятой дорогой – у них в это время сильно обостряется слух, а запах на земле долго держится, только дождь его смоет. Даже убить изюбра охотник старается так, чтобы он упал в воду, и затаскивает тушу в лодку, не ступая на берег.
Спугнув косулю, мы выбрались на Бикин и тут поссорились.
– Нам надо разделиться, – сказал Симанчук, глядя в сторону.
– Зачем?
– С тобой я не подстрелю и бурундука.
– Почему? – изумился я.
– С тобой не пройдешь в мелкий залив – ты сильно погружаешь лодку. С тобой не пройдешь в узкий залив – ты только мешаешь управлять. И много шумишь. На оморочке я прохожу неслышно, как выдра.
Я выслушал этот приговор со спокойным лицом.
– А когда в Улунгу пойдем?
– Улунга потом. Сначала охота. Дни уходят…
– Ладно. Охоться один. Бери оморочку, я возьму лодку.
– Я бы взял оморочку, но с лодкой ты не управишься, она тяжелая. Распугаешь зверей в заливах.
– Что же мне, оморочку брать?
– Бери, – охотник невозмутимо пошевелил угли в костре.
Я молча подошел к воде и посмотрел на оморочку. Скорлупа уссурийского ореха, увеличенная примерно вдвое. Это была самая капризная оморочка на Бикине. Я слышал, как осыпал ее проклятиями Дунпович, у которого она была во временном пользовании:
"Что за оморочка? Ее гонишь в одну сторону, а она идет в другую. Никогда не видел такой!" Она настолько озлобила охотника что он свалил липу и за два дня выдолбил новую оморочку. А эта вот лежала рядом и вдохновляла. Он смотрел на нее, когда слишком уставал, и тогда откуда только силы брались.